Текст книги "У королев не бывает ног"

– Так ты жив, Петр? – воскликнул Джованни.

За спиной у графа Гамбарини висела превосходная пищаль Броккардо, которую он, как упоминалось выше, приобрел из вещей Бенвенуто Челлини; по пути граф, надо полагать, развлекался охотой, ибо у ног его коня прыгал маленький, но необыкновенно подвижный спаниель, а к седлу была приторочена кожаная охотничья сумка, откуда высовывались поникшие головки двух подстреленных фазанов.

– Я нахожу, милый Петр, – сказал граф, – печальные – да что я говорю, – отвратительные, противные человеческому разуму, к небу вопиющие события, совершившиеся при пражском дворе, коснулись нас семикратными несчастьями, а вам пошли впрок, поскольку благодаря им вы оказались на свободе. Однако это различие наших судеб не должно помешать вам возобновить отношения, прерванные в прошлом году, и снова присоединиться к нам. Я бегу из этой страны домой, на родину, и наисердечнейшим образом приглашаю вас сопровождать меня.

«Вот тебе, черт, и кропило в руки, – подумал Петр, сразу отрешившийся от всех своих надежд. – Значит, они бегут! Но почему и мне бежать, если никто не гонит?»

– Ваше приглашение – великая честь для меня, господин граф, – сказал он. – Однако боюсь, что положение пажа, подходившее моим двенадцати летам, совершенно не подходит для меня взрослого. Кроме того, я все еще отказываюсь признать тот параграф придворного этикета, где утверждается, что у королев не бывает ног, даже если теперь это не имеет значения.

– Разумеется, теперь это уже не имеет никакого значения, – согласился граф. – Но поскольку речь зашла о ваших сомнениях, то я понимаю и считаюсь с ними, Петр из Кукани, однако будьте любезны принять во внимание, что утверждение о семикратных несчастьях, постигших меня, высказано совершенно серьезно и без преувеличений, поскольку узурпатор, захвативший трон, варвар, не разбирающийся в искусстве, не способный отличить итальянскую живопись от нидерландской, ибо и то и другое ему безразлично, захватил и конфисковал, – словом, присвоил все поместья, приобретенные мною в этой стране, под тем смехотворным предлогом, что картины, которые я самоотверженно добывал для галереи Града, были поддельными. Как будто он в этом разбирается! Но не станем болтать попусту. Наверное, милый Петр, у вас есть иной, четкий, продуманный и осознанный замысел или план действий?

Петр ответил, что замысел и план действий у него какой-то был, нельзя сказать, чтобы осознанный до конца, но, наверное, и не совсем уж глупый. Он возвращается в Прагу, чтобы там добиться того, к чему и раньше устремлялись его помыслы, – успеха, славы и могущества.

Граф Гамбарини взирал на него с нескрываемым изумлением.

– Это вполне понятно для человека вашего темперамента, – заметил он. – Но успеха, славы и могущества можно достигнуть только при дворе; а разве вам не известно, что произошло при пражском дворе?

Петр сказал, что это ему вполне хорошо известно, правда, понаслышке. Складывается впечатление, будто там сумасшедший дом. Но именно в таком доме человек, хорошо знающий, чего хочет, легко может пробраться на верхнюю ступеньку общественной лестницы.

Выслушав сей ответ, граф Гамбарини, сдержанно улыбаясь, продлил мгновенье приличествующего молчания, которое возникает, если в обществе кто-нибудь ляпнет совсем уж непростительную глупость.

– Вы явно не отдаете себе отчета в том, что говорите. Наверх никто не в состоянии подняться без посторонней помощи, даже если это гений либо святой, даже в доме умалишенных такого не бывает. До самого последнего времени вам помогал я, насколько это допускала ваша гордость. Но кто поможет вам теперь? Кто захочет выдвинуть человека, о котором если вообще не забыли, то помнят лишь, что он был протеже преданного анафеме графа Гамбарини, а сам граф попал в немилость и изгнан из страны? Вы считаете это подходящей рекомендацией для вхождения в высшие круги? С точки зрения тех, кто сегодня уже занимает новые позиции, вы – паршивая овца, голубчик, всерьез и надолго.

Этот аргумент сразил Петра, как удар хлыстом; у него глаза раскрылись от света нового прозрения.

– В Праге у вас ничего не выйдет, – продолжал граф, все еще тонко улыбаясь, – посему я повторяю свое приглашение: присоединяйтесь к нам как равный к равным или, если угодно, как нищий к нищим, – поскольку, я полагаю, вам уже тоже нечего терять.

Едва он договорил, как черный лес, где разыгралась эта сцена, взвыл от мрачного смеха, а из темных зарослей вынырнул, в порыве буйства и удали, едва не валясь с коня, разбойник – прямо как на картинке – с черной повязкой на глазу и желтыми волчьими зубами; следом за ним на дорогу высыпали бородатые мужики, некоторые верхами, а кое-кто – на своих двоих, безобразные, грязные, заросшие щетиной, вооруженные до зубов и очень, очень веселые; было их то ли восемь, а может – десять, если не двенадцать, и их все прибывало.

– Вы нищий, ясновельможный пан, но у вас, наверное, кое-что найдется и для убогих сироток, – насмешливо проговорил всадник с повязкой на глазу, и то были последние его слова и последняя насмешка, потому что Петр, ни секунды не колеблясь, выдернул оба пистолета из кобуры, притороченной к седлу, и выстрелил прямо ему в грудь; почти одновременно он выпалил из второго пистолета по бандиту, подступавшему слева, но тут уж и граф Гамбарини сорвал с плеча свою превосходную пищаль Броккардо и пальнул в чашу, откуда вылезал еще один негодяй с ножом в зубах, а потом, швырнув пищаль на землю, чтоб не мешала, обнажил шпагу; то же сделал и Петр; проткнув горло следующему мерзавцу, он пригнулся к шее коня, будто смерч налетел на разбойников, которые держали под пистолетами слуг, сопровождавших графа; проткнув одного из злодеев, он, увернувшись от выстрела, которым тем не менее ему опалило лицо, эфесом шпаги выбил глаз еще какому-то бандиту. Джованни, порозовев от возбуждения и боязни слишком уж отстать от своего великолепного друга, пришпорил коня и, устрашающе размахивая рапирой, мгновенно устремился за Петром в кровавую сечу, которая развязалась с правой стороны кареты, когда наконец остолопы в красных ливреях не оправились от испуга и сами не схватились за пистолеты, засунутые в кобуры у седла.

Ах, что тут творилось! Сколько можно совершить бед за столь короткое время! Как описать и охватить смысл мгновений, когда разыгрывается десяток событий сразу, и все они – существенны и имеют решающее значение для грядущих часов, дней и лет? Вот Джованни – его конь топчет копытами пешего грабителя, который как раз размахнулся, чтобы всадить в спину Петра острие копья, меж тем как Маттео, бородач из Таранто, расстреляв все заряды, голыми руками душит разбойника, также невооруженного; разбойник выронил шпагу из поврежденной правой руки, а левой теперь пытается пробраться сквозь чащу бороды и усов швейцара и схватить его за горло; при этом обезумевшие кони обоих душегубов кусают друг друга оскаленными зубами; гремят выстрелы, вырываются клубы едкого дыма, кони ржут, подымаются на дыбы и бьют в воздухе копытами, а в отдаленье? – что же происходит в некотором отдаленье? – происходит нечто сверхъестественное. Там граф Гамбарини, хрупкий, но мужественный, отражает нападение двух всадников, они теснят его, пустив в ход турецкие сабли, он держится превосходно, хотя и ранен в левую руку, но, видимо, легко, поскольку не отступает и не падает духом; и Петр спешит ему на помощь, он пробился к нему как раз в тот момент, когда граф погрузил в брюхо одному из грабителей свою рапиру, но пока он вытаскивал ее, другой успел нанести ему удар чуть выше правого виска, и граф упал с коня. Но тут уже Петр настигает подлеца молниеносным ударом своего оружия и прокалывает его насквозь, как шпиговальной иглой, на какую-то долю секунды раньше, чем Джованни, который хочет поспеть всюду; устремившись к отцу на помощь, он соскакивает с коня и в любвеобильном, исполненном тревоги порыве опускается перед отцом на колени. В эту минуту схватка, начавшаяся бесстыдным хохотом грабителей и двумя пистолетными выстрелами Петра, утихает; бандиты, уцелевшие в потасовке, снова скрываются в лесу и прячутся где-то под корягой, в своих вонючих логовах, вокруг обглоданных костей и мешочков с награбленными дукатами и грошами, чтоб зализать раны да проклясть свое паршивое, окаянное, бесславное и неприбыльное ремесло, – все кончено, доигрались, мертвые, затихнув, лежат на большаке, и ветер снова спокойно шумит в кронах темного леса.

Победа над разбойниками была столь неожиданна и изумительна, что, кроме самого графа, никто из его дружины не получил даже царапины. Графу промыли и на всякий случай перевязали рану, которая оказалась не смертельной, поскольку височная кость не была повреждена, но достаточной для того, чтобы повергнуть его в глубокий обморок; потом графа уложили в коляску как можно удобнее, насколько это позволяли сделать мешки, узлы и ящики, и двинулись дальше в прежнем составе, с той только разницей, что во главе отряда рядом с Джованни ехал теперь Петр, который, вместо того чтобы направиться к Праге, счел правильным и естественным еще немного проводить раненого графа и Джованни.

Они двигались очень медленно, чтобы толчки повозки не повредили больному, и только под вечер выбрались из темного леса на широкий простор, мертвенно-пустой и печальный в эту хмурую декабрьскую пору, оживленную лишь рваными клочьями тумана, которые трепал ветер. К тому же начался дождь – не сильный и не слабый, моросивший просто из вредности. Время от времени Петр спешивался и шел взглянуть на графа; тот все еще не приходил в сознание, но разговаривал, бредил, выкрикивал на непонятном итальянском наречии гневные слова возмущения и протеста. Так добрались они до деревни, очень большой, растянувшейся вдоль дороги ровным рядом строений и садов; к счастью, там обнаружился хороший, старинного образца заезжий дом, где в камине столовой пылал огонь, а по-матерински услужливая хозяйка, увидя коляску с гербом на дверцах, ливрейных слуг и раненого заморского вельможу, чуть не надорвалась от усердия и тут же распорядилась перенести графа в лучший из гостиничных номеров с постелью под балдахином и послала за лекарем, который, по ее словам, еще живет в соседней деревне и прекрасно разбирается в лечении ушибов и переломов, совмещая это с искусством брадобрея.

Лекарь приехал на осле поздно вечером; вода, которую хозяйка приказала поставить на огонь – ведь лекари и повитухи всегда требуют горячей воды, – уже дважды остывала и дважды снова доводилась до кипения.

– Рана не опасна, – объявил он, осмотрев графа, – но лихорадка, вызванная этой раной, губительна; поэтому больному надо пустить кровь.

Он так и поступил, к графу вернулось ясное сознание, но он был очень слаб и говорил, едва шевеля языком. С тоскою поглядев на молодых людей, сидевших у его постели, на Джованни и на Петра, граф молвил:

– Чувствую я, что не выберусь живым из этой страны, которой отдал лучшие годы жизни. Поэтому прошу вас, Петр, окажите мне последнюю услугу.

– Говорите, – сказал Петр.

– Обещайте мне никогда не покидать Джованни.

– Это почему же? – удивился Петр. – Я верю, вы скоро выздоровеете и спустя месяц забудете даже думать о сегодняшней неприятности.

– Не увиливайте, – сказал граф. – Я прошу вас всего лишь второй раз в жизни. В первом случае вы отказались исполнить мою просьбу, потому что это претило вашей гордости. На сей раз вам ничто не мешает.

– Обещаю вам проводить Джованни, если в том будет необходимость, – отозвался Петр. – Но никогда его не покидать, – этого я вам обещать не могу, потому что, хоть вы здесь, в Чехии, и потеряли все, но в Италии у вас богатые поместья, а я не хочу до смерти жить подле Джованни, будто приживал.

– Вы не будете приживалом, вы будете братом Джованни, братом по несчастью. Потому что в Италии у нас нет ничего, что имело бы хоть какую-нибудь цену.

Джованни взглянул на своего отца округлившимися глазами.

– Это невозможно, батюшка, – проговорил он. – А как же наш дворец в Страмбе?

– Он уже не наш, – признался граф. – Он конфискован.

– А наши имения под Моденой? А наши рудники?

– Они больше не принадлежат нам, – ответил граф. – Я продал их, когда решил перебраться в Прагу.

– Что же в таком случае осталось у нас? – запричитал Джованни.

– Я, кажется, выразился достаточно ясно: у нас не осталось даже ломаного гроша. Несколько лет назад я, исполняя императорскую волю, приехал к пражскому двору, потому что мой корабль, гордый корабль рода Гамбарини, по моей вине, медленно, но верно тонул в пучине волн, а в настоящее время уже покоится на дне морском. Однако у меня сохранились влиятельные и богатые родственники и друзья, я дам вам к ним рекомендательные письма, ну а поскольку мир неспокоен, я убежден, что молодые и мужественные люди, которые умеют сражаться и владеть оружием, как вы доказали это сегодня, добьются успеха и найдут применение своим силам. Теперь мне нужны только письменные принадлежности и воск для печати, чтобы я успел эти письма приготовить.

Прошло довольно много времени, прежде чем нашлось требуемое; казалось, графа снова начинает лихорадить, и, хотя говорил он яснее и четче, чем вначале, но дыхание его участилось, лицо пылало, а глаза блестели.

– Прежде всего – одно настоятельное упреждение, – сказал он. – Вы можете появляться во всех городах Италии и повсюду будете желанными гостями, потому что имя Гамбарини везде звучит достойно, но одного города избегайте, не подходите к нему ближе чем на сто гонов, если вам мила жизнь. Это, Джованни, твой родной город Страмба.

– Но отчего? Что нам грозит в Страмбе? – удивился Джованни.

– Там у меня недруг, перед которым я провинился более чем скверно, – проговорил граф. – Это правитель Страмбы, герцог Танкред.

– Дядечка Танкред? – непонимающе переспросил Джованни. – Но он ведь очень хороший.

– Недруг, – повторил граф Гамбарини, дыша, словно после быстрого бега. – Он поклялся отомстить, и я признаю, гнев его справедлив, причем мне точно известно, что за несколько лет, проведенных мной на чужбине, он не утихомирился, и гнев его падет на твою голову, Джованни, если ты подвернешься ему под руку. Однако теперь, Петр, возьмите перо и пишите.

Едва слышным, свистящим шепотом граф с трудом принялся диктовать:

– «Граф Одорико Гамбарини Его Величеству Соломону, сыну Давидову, королю иудейскому…»

Петр остановился, и Джованни в тревоге схватил отцову руку.

– У вас лихорадка, остановитесь, падре, передохните, я принесу вам чего-нибудь прохладительного и позову врача, по-моему, он еще здесь.

– Не прерывай меня, – с раздражением прошептал граф. – А ты, Петр, пиши дальше.

– «Прошу Ваше Величество принять сына моего Джованни и поставить его во главе своих войск вместе с его другом Петром Куканем из Кукани, сыном знаменитого мага и чародея, который умеет заговаривать любое оружие…»

Джованни расплакался.

– Папочка! – вскричал он. – Очнись!

Но граф Гамбарини уже не мог ни очнуться, ни продолжать свое безумное послание, ибо как раз испустил последний вздох.

НАЧАЛО ПОКОРЕНИЯ МИРА

Похоронили графа Гамбарини на скромном деревенском кладбище неподалеку от деревни, в которой он скончался и которая, как было отмечено выше, отличалась от других неимоверной протяженностью: за то и дано было ей прозвище Долгая Льгота.

Джованни, как и надлежит примерному сыну, был безутешен в своем горе, вызванном кончиной отца.

– Дадим друг другу слово, Петр, – проговорил он, заливаясь слезами и всхлипывая, когда они, после того как разошлись участники похорон, коими, кроме хозяйки гостиницы, были слуги усопшего, остались одни над свежей могилой, – дадим слово, что мы всегда будем друзьями.

– Ах, Джованни, неужели это нужно? – сказал Петр. – К чему укреплять нашу дружбу, если она заключена еще в детстве? Но если ты желаешь – пожалуйста: обещаю тебе быть твоим другом до тех пор, пока ты сам не доведешь дела до ссоры и вражды.

– Я? – вскричал Джованни с неподдельным изумлением. – Зачем мне это? Почему ты так думаешь?

Петр рассмеялся.

– Потому что я знаю вельмож. А ты сам-то осознаешь, Джованни, что отныне ты – большой господин и давно уже не тот мальчонка, с кем мы вместе ловили блох у паршивой собаки, и не паж, которого руанский архиепископ поцеловал в уста за танец Олимпа? Отныне ты – единственный продолжатель рода, потомок Джироламо Федериго – Габриотто Гамбарини, знаменитого законодателя, сам граф Джованни Гамбарини! Каррамба, вот это род!

– В этом отношении тебе нечего терзаться, Петр, – проговорил Джованни. – Ты ведь тоже дворянин.

– Разумеется, я дворянин благодаря тому, что мой отец изготовил императору шарлатанское варево против импотенции, после чего ему пожаловали дворянское звание, – возразил Петр.

Джованни, забыв, что они на кладбище, громко расхохотался.

– Но ведь это невозможно, Петр!

– Однако это правда, – отозвался его друг. – Сообщаю тебе это, несмотря на то, или, вернее, как раз потому, что твой падре утверждал, будто я – воплощенная самонадеянность.

– Говорят, твой отец явил себя великим героем, – заметил Джованни.

– Да, мой отец был великий герой, – согласился Петр. – Теперь дело за нами.

Они вышли за ворота кладбища, где к ним пристал поникший и жалобно скуливший спаниель графа, отзывавшийся на кличку Барукко, и отправились в деревню дорогой, проходившей по ложбине. Небо было покрыто курчавыми облаками, окрашенными бледным зимним солнцем в розовые тона.

– Легко сказать: стать героем, – проговорил Джованни. – Но как им станешь?

– Еще не знаю, время покажет, – отозвался Петр. – Тебе отец сказал, куда он держит путь?

– Сказал, – ответил Джованни. – Нет, вроде бы не говорил, но мне казалось само собой разумеющимся, что мы возвращаемся домой, в Страмбу. А теперь мы приедем туда только вдвоем. Не избегать же мне родного города и не отказываться от наследства только потому, что отец в лихорадке наплел невесть чего. Словом, я и мысли не допускаю, чтобы дядя Танкред не прижал меня к своей груди и чтоб наш дворец на piazza Monumentale – на площади Монументов, где я родился, принадлежал кому-то другому. А как считаешь ты?

– Не знаю, – отозвался Петр. – То, что ты не веришь предупреждению отца, еще не означает, что оно было не обоснованно. Вспомни, это очень важно: уезжая из Италии в Чехию, вы отправлялись из Страмбы?

– Я тогда жил в Модене, в колледже, – вспомнил Джованни. – Но в один прекрасный день появился отец, велел собрать манатки – и ехать.

– Это похоже на бегство, – заметил Петр. – Но неважно, род Гамбарини связан со Страмбой, значит, мы едем в Страмбу. Отец твой говорил, что успеха и славы можно добиться лишь при дворе, – ну что же, герцогский двор – тоже двор! Каррамба, а из Страмбы двинемся покорять мир!

И он хлопнул Джованни по плечу.

– Почему ты все время говоришь: «Каррамба»? – спросил Джованни. – К чему браниться по-испански, когда у нас такая пропасть превосходных итальянских ругательств?

Разумеется, разговор свой молодые люди вели по-итальянски.

– Я бранюсь по-испански, – ответил Петр, – именно потому, что с таким же успехом мог бы браниться по-немецки: Himmeldonnerwetter[27]27
  Немецкое ругательство.


[Закрыть], или по-французски: merde[28]28
  Французское ругательство.


[Закрыть]. Ну разве не идиотизм, что у разных народов – разные ругательства?

– Это, наверное, потому, что разные народы говорят на разных языках, – заметил Джованни.

– И этого не должно быть, – возразил Петр. – Ну отчего бы всей Европе не принять общий язык, точно так же, как была принята единая вера?

– Да, она была принята, но что из этого вышло? Протестанты и католики по-прежнему убивают друг друга.

– Ну, это-то можно бы легко исправить, – парировал Петр, – взывая к человеческому разуму, понимаешь? Втолковать всем, что это идиотизм. Вполне вероятно, именно мне и предстоит это совершить.

Вскоре они снова отправились в путь, к немалому огорчению слуг вдвое быстрее против того, как они двигались под началом старого графа. Джованни не терпелось очутиться в объятиях доброго дядюшки Танкреда, а Петр жаждал узнать, что же произошло в этой подозрительной Страмбе. Весьма правдоподобно, рассуждал он, что между графом Гамбарини и добрым дядюшкой Джованни разгорелся спор, возможно, за герцогский трон, однако у графа ничего не вышло. Но то, что не удалось старому Гамбарини, может получиться у его сына, разумеется, при его, Петра, содействии; старик Гамбарини наверняка не рискнул совершить coup d'Etat[29]29
  Государственный переворот (фр.).


[Закрыть], даже имея приверженцев, а эти приверженцы доныне сидят в Страмбе; недопустимо, размышлял Петр, чтобы власть в Страмбе столетиями находилась только в одних руках, меж тем как Гамбарини, мои Гамбарини, играли тут лишь вторую скрипку, с тем чтобы наконец быть навсегда выставленными из Страмбы; нет, этому не бывать, нет, не бывать. Как бы не так! Как бы не так! А покамест добрый дядюшка Танкред пусть себе радуется.

– Каррамба! – вскричал он и рассмеялся, мысленно представив себе, как вытянулось бы лицо у дядюшки Танкреда, если бы только он мог предполагать, что справедливое возмездие и расплата приближается и теперь уже где-то на пути между Бенешовом и Табором.

Из достославного города Табора они взяли курс на Брно, а оттуда на Вену – потому что, кроме доброго дядюшки в Страмбе, у Джованни имелся еще славный дядюшка с материнской стороны, который жил в Вене, – то был некий барон фон Гайнесбург. Несколько лет назад, когда Джованни со своим отцом поспешали в обратном направлении, то бишь из Италии в Чехию, у этого родственника им оказали приятный, по-австрийски радушный прием, продолжавшийся две незабываемые недели.

– Твоя мать немка? – спросил Петр.

– Тиролька из прекрасного дворянского рода, ведущего родословную чуть ли не со времен Карла Великого, – пояснил Джованни. – Это от нее у меня голубые глаза и белокурые волосы, а от отца – фигура и лицо.

– А моя мать, – вспомнил Петр, – дочь – не знаю, как сказать по-итальянски «холостильщик», то есть человек, который холостит животных.

– Castratore, – подсказал Джованни и вдруг вздрогнул, словно испугавшись чего-то. – Это ты серьезно? Твой дед с материнской стороны был обыкновенным кастраторе?

– Да, обыкновенным кастраторе, – отозвался Петр.

– Не огорчайся, – сказал Джованни. – Наш великий Боккаччо вспоминает, что у Сократа родители были совсем необразованные люди, у Эврипида и Демосфена – не лучше того, и он замечает по этому поводу: Бог весть от каких мерзавцев и негодяев мы получаем в наследство свои бессмертные души и прекраснейшие свои свойства.

– Вот и я не знаю, что унаследовал от своего деда кастратора, – сказал Петр.

– Без сомнения, бесстрашие, когда надо резануть по живому, – совершенно серьезно определил Джованни.

«Какой бы Джованни ни был, – подумал Петр, – а он не чванится своей родословной, не кичится тем, чего сам лично не заслужил, и это очень благородно и в высшей степени мило с его стороны».

По-прежнему было тепло и сыро; южный ветер гнал над лесом низкие тучи; быстро темнело, дороги развезло, но не настолько, чтоб не проехать, колеса кареты погружались в грязь, но не застревали, и лишь в один из дней экипаж дважды пришлось вытаскивать, дергая за колеса. Петр последовал примеру графа Гамбарини и по дороге развлекался стрельбой из превосходной пищали Броккардо. Бенвенуто Челлини в своем «Жизнеописании» рассказывает о своих стрелковых достижениях вещи настолько поразительные, что лишь авторитет великого мастера и искателя приключений заставляет нас слепо ему верить; среди прочих удивительнейших и невероятнейших происшествий – случай с диким голубем, который, испугавшись пальбы неискусных охотников, спрятался в деревянную будку, что было вполне разумно, однако для голубя несколько неожиданно и непривычно; затем голубь осторожно высунул головку, что – напротив – было совершенно безрассудно, потому как автор «Персея» с расстояния пятидесяти шагов эту головку легко снес одним выстрелом из своего «броккардо». Вот и Петр, решив сравниться с маэстро в искусстве стрельбы, бил по дороге фазанов, зайцев и бекасов, а спаниель Барукко, радостно тряся ушами, проворно и самоотверженно отыскивал и подносил их. Это было столь же увлекательно, сколь и пользительно, так как в дорожных харчевнях, где они останавливались, в это дремотное время года готовили только перловую кашу для домашней челяди. Тишина, охватывавшая все вокруг, была такая полная, что каждый выстрел Петрова ружья, замирая, успевал отзвучать десятикратным эхом: казалось, скучающие окрестности, недовольные своей скудостью и запустением, неохотно прощались с этими звуками, ловили их обнаженными лапами своих ветвей и возвращали обратно, как это делается в классической игре под названием paume, точнее говоря, как это делалось с давних пор, еще во времена Платона, пока не выдумали ракетку с натянутыми струнами.

Как-то раз Петр, не приложив к щеке ружья и не прицеливаясь, поскольку было некогда, слепым выстрелом сбоку уложил длинноухого зайца, нежданно-негаданно выскочившего из чащи, на что Иоганн, тощий красавец с баками, заметил, высказав нечто ошеломляющее:

– Ну и везет вам, юноша, вам только стрелять да стрелять, – произнес он. – А почему бы и нет, ведь ружье-то заколдованное.

Петр поднял брови, выражая свое удивление.

– Ну да, ваш отец его и заколдовал, – настаивал Иоганн. – Я сам по повелению господина графа носил ружье к вашему отцу в мастерскую.

Петр хотел было наказать Иоганна за бабьи сплетни, но припомнил, что отец его действительно занимался подобными сделками. При этой мысли сердце его заныло в тоске по чему-то давно минувшему и безвозвратно утраченному.

– Когда вы к нему приходили, у него на голове была маленькая черная шапочка?

Иоганн поклонился.

– Если мне не изменяет память, что-то похожее у него, кажется, было.

– И черный бархатный плащ?

– Помнится, и черный бархатный плащ тоже был.

– И в мастерской пахло серой и дымом?

– На это, извините, я бы не стал обращать внимания, – сказал Иоганн. – Я бы считал это неблагородным и бестактным.

Они приблизились к городу Вене, и тут с неба повалила грязная кашеобразная мгла, навстречу которой из ядовитых болот, омутов и топей, в те годы покрывавших этот край, поднялись испарения, столь же густые, темные и кашеобразные, так что не стало видно ничего, кроме блуждающих огоньков, манивших путника сойти с дороги и ступить туда, откуда нет возврата, ибо почвы эти бесцеремонно засасывают наездника вместе с конем. Столь прискорбная, можно сказать, чудовищная судьба постигла Маттео, бородатого швейцара из Таранто; возможно, – никто не заметил, как это случилось, – он решил проехать напрямик или попытался спасти веселую собачку Барукко, которая коротко взвизгнула откуда-то из облака тумана, и сам уже больше не увидел белого света, только из страшной мертвенной тишины, нарушаемой лишь шумом крыл невидимых водяных птиц, внезапно послышался его крик о помощи, произнесенный на никому не понятном тарантском наречии, но смысл которого, принимая во внимание отчаянность воплей, ни от кого не укрылся; конь Маттео вторил этому воплю тоскливым смертным ржанием. Ржание это, оборванное недолгим бульканьем, смолкло раньше: вскоре сменились прерывистым бульканьем и тарантские вопли тонущего; и снова стало тихо, только хлопали крылья, доносилось издали одинокое карканье, да блуждающие светлячки, подобные приветливому огоньку в фонарях, трепетали и звали назойливо: иди к нам, иди, мы поступим с тобой, как и с тарантцем, то-то будет весело.

Оцепенев от ужаса, кавалькада замерла на месте, чтобы переждать, когда рассеется туман; наконец он рассеялся, и тут обнаружилось, что смерть Маттео весьма неблагоприятно изменила настроение оливреенных лакеев; слуги, которых после своего освобождения из Српно Петр встретил на бенешовской дороге и которые прежде послушно охраняли графскую повозку, держались теперь в отдаленье, сгрудившись вокруг Иоганна, который, как оказалось, у них верховодил. Когда Джованни отдал приказ продолжать путь, слуги сперва и бровью не повели, а возница, которому было доверено управление каретой, подошел к пристяжной только после того, как Иоганн согласно кивнул ему головой.

До сих пор Джованни с Петром держались во главе процессии, но теперь, не сговариваясь, ехали чуть ли не последними, позади слуг, не спуская глаз с молодцов в красных ливреях. Стоило кому-нибудь из слуг приостановиться или обернуться, как они тут же хватались за пистолеты.

Лишь часа через два медленной езды топи сменились всхолмленной местностью, полями и лугами, забегающими в леса.

Юноши вздохнули с облегчением, им показалось даже, что и красные спины, маячившие впереди, тоже расслабились; если слуги и на самом деле замышляли какую-нибудь пакость, то, по-видимому, пока предоставлялась возможность, не нашли в себе достаточно отваги, а теперь, снова почувствовав под ногами надежную твердую почву, были рады, что дьявольское искушение миновало.

– Когда доберемся до Вены, их придется прогнать, – прошептал Петр на ухо Джованни. – Сколько платил им твой отец?

– Не знаю, – смутился Джованни.

– А сколько у тебя осталось денег?

– Я нищий.

– А как же ты намерен продолжать путь дальше?

– Падре, если я вправе судить его светлую память, допустил ту ошибку, что не разговаривал со мной о своих финансовых делах, – ответил сокрушенный Джованни. – А в дорогу – по соображениям безопасности – падре никогда не брал много денег. Я помню, шесть лет назад, когда мы ехали в Чехию, он останавливался у разных банков, и там ему всегда платили столько, сколько он требовал. Не знаю, как он это устраивал, но у меня тогда сложилось впечатление, будто люди понапрасну добиваются денег, – ведь стоит только обратиться к ближайшему банкиру, как он тебе даст все, что ты пожелаешь.

– Впечатление несколько ошибочное, – заметил Петр. – Вероятно, у твоего отца имелись аккредитивы этих банкиров. Где эти аккредитивы?

– Понятия не имею, – удивился Джованни. – У него с собой был мешочек дукатов, но бумаг – никаких.

– А в седле у него ничего не было?

– Не знаю, – пожал плечами Джованни.

– А где седло?

Джованни, вспыхнув по самые уши, наклонил голову.

– Так где же седло? – повторил Петр.

– Во время схватки с разбойниками у Маттео лопнула подпруга или что там еще, – признался Джованни. – Так я ему позволил взять седло отца.

– Damned, – проговорил Петр. – Mille tonnerres de nom de Dieu. Himmelhergott, das ist ja zum Kuckuch holen[30]30
  Английское,французскоеинемецкоеругательства.


[Закрыть].

– Ругайся по-итальянски! – взмолился Джованни.

Петр удовлетворил его просьбу.

– Р..! М..! – рявкнул он.

Джованни заткнул уши, ибо выражение, употребленное Петром, было невыносимо оскорбительным для нежного слуха благочестивого итальянца.