Текст книги "Быки для гекатомбы"

Вопросы, которые мне задавали, были в основном формальными, хотя интересные встречались тоже. В частности спрашивали о некоторых аспектах безопасности системы, о защищенности и конфиденциальности денежных переводов, о работе с различными платежными системами и ряде перспектив технического развития. Отвечая, я заранее знал, что проблемы и разногласия давно урегулированы и сейчас мы ставим жирную точку в ключевом этапе разработки, выводя проект в свободное плавание. В целом складывалось чувство, будто без моего выступления можно было обойтись, и оно, скорее, стало формальным поводом, чтобы собраться. – …а эти системы денежных переводов используют все банки, с которыми мы работаем. Их названия присутствующим, думаю, известны – здесь только надежные и проверенные игроки, Ярослав Леонидович не даст соврать.

– Безусловно! – Матыльков кивнул, и по его лицу я понял, что настало время умопомрачительных историй. – В свое время я занимался проектами по обеспечению информационной безопасности банкоматов. Был большой проект на полтора миллиарда… Рублей, к несчастью, – слова он произносил скучающим тоном, словно рассказывал о том, чем сегодня обедал. – Кое-кто из инвесторов отвалился тогда, но проект был реализован, хоть и не без коллапсов… Была такая история, – Ярослав Леонидович коротко хохотнул, и на его лице просияла светлая ностальгическая грусть. – В общем, один из банков принадлежал губернатору небольшой, но, скажем так, не обделенной области. Естественно, все оформлено на родственников. Еще сынок-мажор, тоже в администрации каким-то начальником сидел. Губер должен был принимать проверку с самого верха, все заранее спланировал, договорился с кем надо, и тут внезапно ему звонит молодая жена-истеричка. Кричит, что якобы разбилась – на самом деле, малость крыло помяла. Ну мужик весь на нервах, уезжает на помощь, а начало встречи поручает сыну. Только этот – увы! – редкостный дегенерат. В итоге проверка прибыла, люди ждут час-полтора-два. В конечном счете им это надоедает. Игнорируя нервозную секретаршу, вваливаются в кабинет, а там картина маслом: обдолбанный губернаторский сынок пялит трех шлюх – мулатку, негритянку и азиатку. На столе – дорожка кокаина, бутылка виски и Deep Purple играет, Smoke on the Water! Этот идиот не придумал ничего лучшего, чем предложить им присоединиться! – в аудитории раздался смех. – Ну потом кое-как уладили… Сынок, оказывается, забыл – видимо, уже обдолбанным был, когда поручение слушал. Теперь он, кстати, генеральный директор сети отелей в Австрии, – на несколько секунд Ярослав остановился, ожидая, пока слушатели проглотят содержимое. – Это я все к чему? У нас и наших партнеров организация на гораздо более высоком уровне. Так что присоединяйтесь, не раздумывая!

Как обычно, измерить концентрацию правды в историях Матылькова не представлялось возможным, но аудитория восприняла рассказ на ура. Среди общего смеха находились и те, кто заговорщически переглядывались с видом посвященных. На несколько секунд в воздухе повисла такая атмосфера, которая возникает, когда услышанное вскрывает между людьми некую глубинную связь или общность опыта, существовавшую и раньше, но огласке не предававшуюся.

Лишь два человека выбились из общей массы. Молодой мужчина, щетинистый и в очках, отреагировал прохладно, натянутой улыбкой и презрительно поднятыми уголками губ, а его сосед, седой старик с непроницаемым лицом, вовсе не повел и бровью. Хотя за все время конференции эти двое не произнесли ни слова, между ними чувствовалось какое-то единство – принадлежность к особой иерархии или общность целей. Они явно представляли одни интересы, были серьезны и к любым проявлениям балагана, который так любил Матыльков, относились прохладно, если не враждебно.

– Макар Андреевич затронул вскользь одну очень важную деталь, – сказал молодой, едва эффект от рассказа рассеялся. – Вы понимаете, о чем я, Ярослав Леонидович?

– Зря вы их пригласили. Ситуация уже десять раз поменялась, – услышал я недалеко. Это негромко сказал Антонову архиерей.

– Мы не могли иначе. Сами знаете, чьи это представители, – виновато ответил Сергей Сергеевич, и его собеседник снисходительно кивнул.

– Мы прекрасно понимаем сложность положения, – помедлив, произнес Матыльков. – Миллионы людей на Донбассе сегодня страдают от последствий войны, в непризнанных республиках развернулась настоящая гуманитарная катастрофа. На этом фоне мы просто не имеем права забывать о жертвах…

– Мы очень рады, что вы это понимаете. Таким трудолюбивым и респектабельным гражданам, как вы, не всегда удается помнить, что русские – самый большой разделенный народ. И что мы несем ответственность перед этим народом, – продолжал молодой с нажимом.

– Банки, которые вы сейчас имеете ввиду, включены в систему. То, что часть операций будет проводится через них, не подлежит сомнению, – с холопской улыбкой проговорил Антонов.

– Фонды не включены! – гаркнул старик громко. Из-под седых бровей на Антонова уставились глаза-бойницы, глаза-пушки, серо-стальные глаза варяга, а на лице стала видна линия шрама, которую до этого я не замечал.

– Вы знаете, это не от нас зависит, – осторожно произнес Матыльков. – Окончательные решения принимаются не здесь.

– Мы знаем, что эти решения зависят, в частности, от вас! Ярослав Леонидович, вы забрались достаточно высоко, и все мы знаем благодаря кому и как.

– Мы не хотели выносить вопрос на обсуждение перед всеми, но вы давно убегаете от диалога, – продолжил молодой. – Наши фонды должны участвовать в общей игре, а вы взялись препятствовать. Обосновываете тем, что «Народная помощь» работает лишь с организациями, действующими на территории страны. Но будем честны, это простые отговорки. Был первоначальный договор? Был. Когда это решалось, Донбасс был в тренде, и вы рассчитывали на свои выгоды. Теперь ситуация изменилась, но договор – внимание! – все равно в силе. Это, уважаемые, и называется этика. Вы тянете время в собственных интересах, но каково несчастным людям?

– Вы не были на Донбассе! – как-то беспомощно и немного злобно буркнул Сергей Сергеевич, и все почувствовали, что сказано это не к месту.

– Зато я был в Афганистане! – произнес старик громко, и Антонов стушевался, ссутулился и робко вжался в кресло. – Думаете, повестка дня сменилась и нас под шумок о Сирии можно отодвинуть? А может, вы против нас еще какие-то карты хотите разыграть, господа?

– Макар, – негромко произнес Матыльков, наклонившись ко мне. – Проверь, как дела у разработчиков. Они же должны были… В общем, ты и сам знаешь, – и я понял, что лишний на этом «празднике жизни». – И будь добр, зайди к Антонову после всего.

Я извинился перед присутствующими и покинул конференц-зал. Случившийся казус ввел меня в некоторое замешательство – ранее подобного не случалось. Видимо, я и так услышал лишнего, а теперь за закрытыми дверями решались вопросы, которые касались только бенефициаров, но никак не разработчиков. Рациональность рассуждений, впрочем, не помешала мне слегка оскорбиться, но, мысленно поругав себя за инфантильность, я выкинул глупые обиды из головы. Уж кто должен чувствовать себя униженным и оскорбленным, так это Антонов, который едва ли не вздрагивал, когда слышал громоподобный голос ветерана. Раздумывая над тем, что же значила эта сцена, я поднялся в офис «Народной помощи», где и провел несколько часов с моими подопечными, пока кто-то не упомянул, что совещание закончилось, а Сергей Сергеевич давно сидит у себя в кабинете.

Когда я зашел в кабинет Антонова, обнаружил, что тот был не один. Перед ним сидела незнакомая мне женщина лет сорока-пятидесяти, в очках, с заостренными чертами лица. Она что-то говорила, указывая на целую кипу бумаг, аккуратно разложенных на массивном дубовом столе. Не желая мешать беседе, я хотел было удалиться, но Антонов сделал жест в сторону кресла, и я невольно стал свидетелем не очень приятного диалога.

– Из тех документов, которые вы просили, все здесь. Я не до конца понимаю, какие еще нарекания вызывает наш фонд.

– Мы с вами видимся в четвертый раз… – снисходительно начал Антонов.

– Даже пятый, – вежливо улыбнулась женщина.

– Тем более! Даже пятый раз! – кивнул Сергей Сергеевич и не удержался, чтобы не закатить глаза. – Но пока что, к несчастью, документы не приведены в удобоваримое состояние.

– Я принесла даже заключения от пожарных и санэпидемстанции о том, что помещение, в котором мы располагаемся, соответствует требованиям. Мне не до конца ясно, зачем нужны подобные формальности, если мы всего лишь желаем подключиться к виртуальной системе…

– Таким людям, как вы, Елена Андреевна, везде мерещатся формальности. А между тем должен быть порядок. До чего мы докатимся, если не будет порядка? Каждый будет работать вкривь и вкось, в систему проберутся мошенники и будут использовать ее в корыстных интересах.

– Я прекрасно это понимаю, Сергей Сергеевич, – кивнула женщина. – Потому и представляю вам все необходимые документы.

– Кроме одной справки из ЦБФ, – проговорил Антонов и лукаво улыбнулся. Печально известный Центр Бюрократических Фантазий работал до обеда, три дня в неделю. Естественно, в будни. Авгиевы конюшни: добиться чего-то от этого приюта для второстепенных любовниц почли бы за подвиг и герои Эллады.

– Я была там вчера. Мне сказали, что для получения справки вы должны отправить им запрос.

– Наша организация? – вскинул брови Сергей Сергеевич.

– Именно! Сказали, что справка выдается только по запросу от организации. За вашей подписью.

– Быть такого не может! Приходите и требуйте, чтобы выдали. Без этой справки мы не имеем права вас принять.

– Сделайте, пожалуйста, запрос. Это дело десяти минут, – скромно попросила Елена Андреевна.

– Он не нужен.

– На всякий случай. Не я придумывала эти правила…

– Он не нужен! – Антонов повысил голос и яростно сверкнул глазами. – Елена Андреевна, таких запросов мы не делаем! Представьте, сколько у нас человек вроде вас. На каждого по десять минут… Мы с вами уже не первый раз говорим.

– Сергей Сергеевич…

– Не отнимайте мое время, Елена Андреевна. У меня море работы. Видите, технический специалист пришел? – он указал на меня. – Мы должны обсудить конфиденциальные детали.

– Извините, – произнесла женщина, быстро собирая документы.

– Идите, получайте справку, и мы сразу найдем общий язык, – сказал Антонов, насмешливо наблюдая, как в спешке она сминает некоторые бумаги, получить которые, вероятно, стоило немалого труда.

Опустив голову, женщина, униженная и уязвленная, быстро покинула кабинет, и, едва дверь закрылась, на лице Антонова, искаженном гримасой презрения, появилась насмешка. Он посмотрел на меня и подмигнул:

– Надоедливая тетка, замучила меня. А Матыльков, конечно, гений. Это его идея со справкой, – и, увидев недоумение на моем лице, добавил. – Мы не можем всех принимать, Макар. У нас клуб достойных, а не приют для обездоленных.

– Может, у нее вполне достойный фонд, – сказал я осторожно.

– Может-не может! – веселье исчезло с лица Сергея Сергеевича. Видимо, он ожидал найти во мне человека, который разделит его садистское удовольствие. – Запомни народную мудрость, Макар: рыба ищет, где глубже, человек – где лучше. Так вот, рыбешек у нас много, а речушка мелковата, так что глубина, извините, не для всех.

– Для кого же? – спросил я. Хоть мой тон и был подчеркнуто уважительным и даже смиренным, глаза Антонова загорелись неописуемой яростью.

– Большая глубина – для больших рыб. А если захотел стать большой рыбой, будь готов жрать тех, кто поменьше. Вот так, – он сложил ладонь, изображая пасть. – Клацклац! – и вперился в меня испытующим взглядом, словно желая высосать душу.

В его водянисто-голубых глазах пылало раздражение, которое возникает у человека, четко ассоциирующего себя с определенной группой, в тот момент, когда некто со стороны указывает на ее огрехи. Примерно так же глядит жлоб, которому объясняют, что после отдыха на природе нужно убрать за собой мусор.

– Матыльков упомянул, что вы хотели со мной поговорить, – произнес я после продолжительной паузы.

– Да, – ответил Антонов недовольно, словно я отобрал у него кусок пирога. – На носу большое выступление перед большой аудиторией, и мне нужно, чтобы ты проанализировал вопросы, которые могут задать по технической части. Я должен грамотно ответить. Составь документ, – он внезапно замолчал, вновь посмотрел на меня испытующе, но уже мягче, и добавил. – Вообще, я думал предложить и тебе выступить, но вряд ли у тебя получится. Огромная публика – огромная ответственность…

– Я всегда готов, если такая потребность имеется, – ответил я, прекрасно осознавая, что программа расписана по минутам, и менять ее ради меня не станут.

– Вряд ли у тебя есть нужные задатки. Ты, конечно, неплохо говоришь, но тут совсем иной уровень… – протянул Антонов высокомерно, прозрачно намекая на свое превосходство. Однако в его словах было еще кое-что: неопределенность, отсутствие окончательного решения, подпорченные, правда, ноткой лукавства. Он хотел, чтобы я попросил, чтобы, как цирковой пудель, влекомый сладким лакомством, начал выделывать кульбиты. И то, как я буду просить, и последующий отказ станут символом его превосходства. Я выйду за дверь и буду кусать локти от того, что пара фраз и непочтительный взгляд украли прекрасный шанс. И правда, часто ли выпадает возможность зарекомендовать себя специалистом перед столь широкой публикой? Проучив меня сейчас, Антонов не упустит возможности уязвить и позже, подтрунивая над глупой надеждой что-то исправить.

– Вы правы. Я и сам не очень хочу. Разве что вы попросите, – произнес я равнодушно и, уже прощаясь, рассмотрел в его глазах холодное, не находящее выхода, бешенство.

Я ушел от Антонова раздраженным и даже немного пожалел, что сыграл на его жажде превосходства. Может, и правда стоило прикинуться дурачком? Спустился в метро, но через пять минут почувствовал такую жажду вырваться наверх, подальше от тоскливой измученной толпы, что вышел на Курской и, окунувшись в мысли, дал волю ногам. Я поворачивал не задумываясь, блуждал дворами и проспектами, рассматривал места, где бывал неоднократно, останавливался там, куда пришел впервые, и сам того не заметил, как оказался на Варварке, а затем проскользил с людским потоком к Кремлю. Красные зубцы его с монументальным величием возвышались над толпами снующих людей – суетливых китайских туристов, заносчивых приезжих, вылизанных хипстеров, – надменно рдели над деревьями и аллеями. В этом имперском могуществе чувствовалось притязание на вечность – им объяснялось то гнетущее высокомерие, с которым Кремль взирал на остальную Россию. Но было в этом и что-то еще. Это не пустая надменность, но именно властное повеление, приказ. То, что Вадим называл «императив Кремля». На какую-то долю секунды мне показалось, что этот императив в немалой степени создается местным контингентом – полицией и солидными мужчинами в дорогих костюмах. Проверить это было совсем не сложно: я стремительно удалялся прочь, пока Кремль не скрылся за стеной какого-то старинного дома. Полиции здесь было немногим меньше, деловитых мужчин, с презрением оглядывающих случайных прохожих, и вовсе пруд пруди – императив желудка гнал их до ближайшего кафе, но дух… Дух был совсем иной.

Я резко развернулся, едва не столкнувшись с какой-то манерной девицей, и вернулся в точку, откуда мог смотреть на Кремль. Вот он, резиденция князей, царей, партии. Столетия – пройдут. Правители – погибнут. Режимы – падут. Умру и я, и мои современники… Но он, символ власти, средоточие самого духа России, он – останется.

Чувствовал ли его императив Наполеон? Думал ли, когда отдавал приказ разрушить Кремль, о том, какую огромную символическую роль эта средневековая крепость играет для русского народа? Понимал ли он, что вещи, претендующие на вечность, невозможно разрушить, не уничтожив людей, которые это право на вечность за ними признают? Неизвестно, понимал ли Наполеон. Зато ясно, насколько сильно в подобной мысли утвердился Гитлер.

Все же удивительно, с какой силой действуют на нас символы. Демонстративное сжигание флага или портрета вождя действует мощнее, чем многотомные труды обстоятельной критики. Драма, разыгравшаяся для двух людей, заставляет расчувствоваться сильнее, чем трагедия целого народа. Нам всегда будут нужны герои и их подвиги, которые становятся прототипами для остальных, подают пример для подражания. Гагарин оживал едва ли не в каждом советском школьнике точно так же, как двумя тысячелетиями ранее в греческом юноше воскрешался Ахиллес.

Мимо меня, смеясь и подшучивая друг над другом, прошла компания рябят лет восемнадцати. Но внимание привлекла девушка: ее штаны цвета хаки сочетались с пацификом на футболке, ленточка Ордена Славы на лямке рюкзака – с браслетом цветов российского флага, а дополнялось все это медальоном в форме листа марихуаны рядом с православным крестиком на золотой цепочке. Такой каламбур из символов может означать лишь одно: старые идеи выдохлись. У одеколона «Красная Москва», оказывается, был срок годности. Так стоит ли удивляться, если в бутылке шампанского обнаружится стеклоочиститель?

Чтобы описать эпоху, достаточно взглянуть на героев современности. Если клубный кутила, стендап-комик, пошлый блогер и бездарная поп-звезда признаются примерами для подражания, вытесняя созидателя, борца и идеалиста, – иными словами, тех людей, которые живут, расточая себя во имя высших ценностей, – значит, цивилизация находится в глубоком кризисе. Если это делается в угоду близорукому интересу прибыли, который игнорирует завтрашний день, значит, сама структура общества и элита, которая в нем господствует, окончательно деградировали. Потому что не думает о завтрашнем дне лишь тот, кто не знает, доживет ли до утра. Впрочем, совсем не факт, что наши нобили стоят на краю гибели – элиты поздней Римской империи целые века паразитировали на наследии героических предков. Цивилизация – не карточный домик, который рушится от первого дуновения ветра, но и она имеет свой предел усталости.

Вновь и вновь в голову лезла мысль о женщине, с которой беседовал Антонов. Почему люди, обличенные властью, даже незначительной, во все времена со столь явным пренебрежением обращались с простым людом? Ответ очевиден: за рабом нет никакой силы. В эпоху античности обращались в рабство поверженные – то есть утратившие силу – народы.

Красные и тем более либералы ушли немногим дальше. На последнюю кровавую черту нацисты и вовсе не обратили внимания. Унижение и террор процветает не там, где есть излишек оружия, а там, где нет даже намека на паритет; в той среде, где дисбаланс сил, а не избыток. Какой смысл кошке жалеть мышь? Слабым остается одно – ожидать милости. Покорного холопа презирают… Но ненавидят – до ужаса, до бессонных ночей, до того, что молят о помощи давно позабытых богов, – холопа, который взял ружье. «Главное не лезь!» – мне с малых лет втолковывали эту «прописную истину», а потому я решил пообщаться с женщиной из фонда с глазу на глаз.

* * *

Когда раздался телефонный звонок, я, развалившись в кровати, читал Чорана: «За одну бессонную ночь узнаешь больше, чем за год сна. Точно так же можно сказать, что побои гораздо поучительнее, нежели послеполуденный отдых».

– Ты у себя? Давай проветримся. Я угощаю.

– Да ты уже готов, Ярослав Леонидович. За рулем, что ли?

– Давай не выпендривайся. Человеку, понимаешь, выпить не с кем, а он умничает. Через пятнадцать минут подъеду.

«Будет о чем-нибудь допытываться или уговаривать» – пронеслось в голове, и я слегка помрачнел. Не торопясь переоделся, накинул плащ, вышел из дома. Напротив подъезда уже стоял темно-синий BMW Матылькова. Внутри витал отчетливый запах алкоголя, но Ярослав с виду был свеж и бодр. Резко рванули с места.

– Зачем купе взял? – спросил я, усмехнувшись. – Сердце на скорости не прихватывает?

– Папашку будешь учить, молокосос? – хохотнул Матыльков и пустился в длинные и скучные размышления о достоинствах мощной машины. Пару лет назад, когда Ярослав, по словам Антонова, некоторое время был на дне, он ездил на корейской малолитражке и точно так же рассказывал, как лавирует и маневрирует в пробках, посмеиваясь над обладателями дорогих, но неповоротливых автомобилей. Потому было особенно забавно слушать нынешние рассуждения о «естественной иерархии на дорогах». – Ты видишь, на чем человек едет? Не какое-нибудь корыто тащится! Уступи!

Добрались до какого-то бара в стиле лофт, расположенного в здании бывшего завода и в модной эклектике сочетавшего индустриальные элементы и минимализм в духе семидесятых. Среди здешней публики, на львиную долю состоявшей из хипстеров и прочих представителей креативного класса, Матыльков выглядел слегка не к месту. Впрочем, он был не из тех, кого могло смутить подобное несоответствие, а я с улыбкой переводил взгляд с его объемного живота, норовившего запрыгнуть на стол, на бородатого парня в мантии и его подругу с зелеными волосами, и обратно.

– Ты сноб и старик! – сказал Матыльков, заметив движение моих глаз, и добавил: – Я люблю такие места. В них создается иллюзия, будто что-то движется, меняется. Хотя на деле никакого развития нет – все стоит на месте.

– Может, это особенность застойной эпохи?

– Нет. Возможности появляются и исчезают, расстановка сил изменяется, но истинных перемен… Главные принципы остаются теми же, и люди – тоже.

Сначала говорили о женщинах, плавно перешли на советское кино. Затем, когда Ярослав посчитал, что я пьян, он начал расспрашивать об Антонове: какие тот давал указания, чего хотел в последнее время. Едва я пришел в «Народную помощь», сразу увидел, что именно Матыльков занимает здесь лидирующие позиции, хотя Сергей Сергеевич и был формально руководителем. Положение, в котором находился Ярослав, обязывало быть бдительным и подозревать своих союзников, но, получив ответы, он успокоился и расслабился. Я вкратце описал недавний случай с женщиной из фонда, не сказав, однако, что Сергей Сергеевич упомянул и о Матылькове.

– Ах, Елена Андреевна… – произнес Ярослав Леонидович опечаленно. – Знаю, хорошая женщина. Антонов же – типичный советский бюрократ, хоть и рядится в золотопогонника. Крючкотворец! Умирать от жажды будешь, он лишней капли воды не выдаст. А теперь какие-то справки выдумал. – Вероятно, у него есть свой интерес в этом деле.

– В каком смысле?

– Не знаю. Взятки с «правильных» фондов за подключение к проекту, например. Имущественный ценз, так сказать. Сегодня к нам священники приезжали – тоже будут пользоваться. С каких пор церковь стала благотворительным фондом? Я не могу отделаться от ощущения, что религиозные организации все больше теряют в искренности и превращаются в черные дыры для отмыва денег, – произнес я без удовольствия.

– Знаешь, Макар, люди – дерьмо, но быть дерьмом – их естественное и даже священное право. В этом и заключается идея либерализма: пусть каждый воняет как хочет. И наша ситуация – не исключение! Платят – значит мы с ними работаем! – сказал Матыльков снисходительно и большим глотком осушил бокал виски. Узнав все, что хотел, об Антонове, он прекратил спаивать меня и налег на спиртное сам. – Я хочу открыть тебе одну вещь. Я – подонок. Нет-нет, ты не вороти нос, лучше послушай, что скажу. Я на самом деле подонок, я негодяй. Но я – хороший негодяй. Понимаешь, о чем я?

– Понимаю, – кивнул я. – Одной рукой берешь, другой раздаешь.

– Я многого насмотрелся. И в девяностые, и после. Впрочем, ты думаешь, наверно, что девяностые ушли? Нет, никуда они не делись! Раньше девяностые были тут, – Ярослав похлопал себя по бедру. – Под боком были, на улице, а теперь наверху, в кабинетах. А понятия, Макар, они остались, засели в подкорку мозга. И совок никуда не делся. Оглянись кругом! Поскреби россиянина – найдешь совка! Кумовство, блат, бесправие, нищета… Но все делают вид, будто ничего этого нет. Рады обманываться! Что тут поделаешь?

– Что-то делать надо в любом случае, я думаю. Всегда будут люди, которые стремятся осознать свое место в этом мире. И другим помогают.

– Людей можно заставить убивать, можно заставить умирать, можно заставить любить и ненавидеть, но заставить их думать… Такого еще не удавалось никому! Расскажи мне про сотню заблуждений народа, расскажи, как сотню раз его обманул. Но я буду первым, кто бросит в тебя камень, если ты начнешь говорить о сознательности или рассудительности, которую можно привить нации, классу или еще хрен знает кому… Знаешь, где рассудительность?

– Там, где одиночество?

– Именно! Там, где ежедневный анализ собственной выгоды. В этом и состоит сила какого-нибудь олигарха. Потому он и стоит над другими, неосознанными, и управляет ими!

– А на выходе кумовство, блат, нищета. Что ты еще называл? Впрочем, не в этом дело. Думаю, сегодня едва ли не каждый рассуждает о собственной выгоде. Помешанных на достатке, способных продать близких даже за небольшую сумму – пруд пруди. А вот упомянутый тобой олигарх обладает связями и верными ему одному людьми. Да о чем мы говорим? Он сам является частью организованной системы, которая специализируется на господстве и подавлении.

– Народ сам сделал свой выбор! Он ждет, что добрый царь что-то решит за него. Пойми, люди не хотят ответственности и свободы, они хотят безопасности, сытости и стабильности. Им плевать, какой системой и как это будет обеспечено. Народ безмолвствует не потому, что ему затыкают глотку, – ему просто нечего сказать.

– Да, народ глуп и не способен думать о завтрашнем дне. Такие слова, как свобода или мечта, вера и даже Бог, – это пустой звук для большинства. Всего лишь декорации потехи ради. И Симеон Столпник для них такое же пустое место, как Герцен, Скобелев или Тарковский. До красоты ли, до подвига ли, когда надо с кредитами разбираться? То брать, то отдавать, то снова искать ставку поменьше. Но этот мир – он не для народа, не для среднего человека. Он как раз для Скобелева и для Тарковского, для протопопа Аввакума! Для тех тибетских монахов, которые из высших соображений сжигают себя живьем! Если бы этот мир был для обывателя, мы сейчас сидели бы с тобой на ветке и мирно жевали бананы. Впрочем, к этому и движемся. Только вместо банана будем созерцать виртуальную реальность, – я с горечью усмехнулся. – Но я говорю это все к тому, что ответственность как лежала, так и будет всегда лежать на лучших. И вообще на всех тех, кто имеет самосознание, кто хочет что-то утверждать, а не тупо потреблять окружающую реальность. Умножая познание, умножаешь не только скорбь. Но ты, Ярослав, сделал такой же выбор, как остальные: смириться и получать по возможности большее удовольствие.

– Ничего ты не понял, моралист хренов! Да и сам ты чем лучше? Не за деньгами пришел, что ли? – выговорил Матыльков раздраженно. – Сейчас нужны люди вроде меня. Я – нехороший человек, но свои отрицательные черты поставил на службу добру. Разве не благотворительностью занимается «Народная помощь»? Разве не привлек я тебя, простого парня с улицы? Да, что-то уворовывают, но не наркотиками же торгуем, а людям помогаем.

– Привлек, не спорю. Хоть я и не парень с улицы, Ярослав. Я знаю свое дело – это уже кое-чего стоит.

– Но ты не герой и не Аввакум! – Матыльков сильно захмелел и растягивал слова пуще обычного. – И ты продаешься точно так же, как и все остальные. Просто кто-то продает умение отсасывать, а кто-то – писать код. Принципиальной разницы здесь нет.

Я помрачнел и закусил губу. В каком-то смысле он был прав. После минуты молчания я медленно проговорил:

– Все мы вынуждены работать, чтобы как-то жить.

– Ты абсолютно прав! Но неужто не надеешься пробиться выше? Неужели не хочешь выйти на новый уровень? – на лице Ярослава появилась торжествующая гримаса.

– Если для этого придется приворовывать, то, извините, не мое. Я не буду работать за гроши на чужой идеал, но и воровать втихомолку не стану.

– Потому что боишься, – в его голосе проскользнуло недоверие.

– Потому что у меня есть чувство вкуса. Я могу уважать убийцу, но не вора.

– Я тебя и не призываю кого-то уважать, – Ярослав ухмыльнулся и на секунду задумался. – В тебе, видимо, еще не изжит идеализм молодости. В нашей стране жить иначе невозможно: или принимаешь правила игры, или выбываешь из нее растоптанным и нищим. Но даже здесь ты можешь остаться на стороне добра!

– Жизнь – не выбор между добром и злом. Жизнь – поиск меньшего зла. И то, как я взаимодействую с вами, есть зло наименьшее. И для меня, и для окружающих, – произнес я. – Скажу прямо. Я настолько не люблю демагогию о добре и зле, что со временем начал злиться на тех, кто раскаивается. Особенно, если это делается искренне. Притворство можно хотя бы списать на вежливость… Впрочем, это оттого, быть может, что я до жгучего самопрезрения ненавижу себя оправдывающегося.

– В тебе умирает философ, – протянул Матыльков примирительно и довольно крякнул. – Скажи-ка, насколько пьяным я выгляжу?

– Корабли лавировали-лавировали, да не вылавировали. Повторить сможешь?

– Сгори в аду, фашист проклятый.

А между тем он был сильно пьян и не планировал останавливаться. Наставительное и насмешливое выражение лица сменилось мечтательно-меланхоличным и, хотя Матыльков еле ворочал языком, спустя некоторое время он нашел в себе силы пуститься в обличительный монолог:

– Странное, все-таки, у вас поколение, Макар. Измельчавшее, закрытое. Мы были не такие. Знаешь, мы были хищниками: положи палец в рот – откусим всю руку на хрен! Потому и ситуация до сих пор в наших руках. В руках таких, как я! Красные, ГКЧПисты, все те, кто потом голову поднимал… Разве у них был стержень, у этих трусов? Если бы то, что у меня есть сейчас, Макар, – связи, деньги, опыт – было бы в руках году эдак в девяносто четвертом… Ох, чего бы я наворотил, Макар! Сейчас все поделено, тесно стало – не развернуться, а тогда я такие схемы крутил, которые тебе и не снились! Ваше поколение совсем не то! – он махнул на меня рукой. – Дело не в тебе конкретно. Дело, скорее, в наших детях, в нынешней «золотой молодежи», которой предстоит унаследовать власть. Нельзя на них положиться, Макар. Никак нельзя! Нет у них волчьей хватки, какая у нас была, – одни павлиньи хвосты. Они привыкли, что все спокойно, привыкли к стабильности, что всегда можно договориться, везде сидят папины знакомые. А теперь времена меняются! Постепенно, конечно, но пройдет несколько лет, и на эту «золотую молодежь» уже выпадает необходимость брать власть в свои руки. Но они – не мы… У знакомых дети выходили на митинг, писали на плакатах, что они за хомячков, но против войны и коррупции. Мало того, что их семья от оборонзаказа щипает, так еще и «За хомячков!». Как они за себя постоят, слабаки эти? – Матыльков допил виски. – Нет, они – не мы, которые могли… Да я и сам не желал бы своему ребенку такой доли. Упаси Бог ему повидать того, чего я насмотрелся. Вопрос в другом: смогут ли они в случае чего? Понимаешь, Макар, боюсь я двадцатых… Боюсь, что наши дети – это наш конец, – вдруг Ярослав резко остановился, будто сболтнул что-то лишнее, попробовал посмотреть на меня пристально, но не смог сфокусировать взгляд, затем положил голову на свои руки и засопел.