Текст книги "Быки для гекатомбы"

«Жалкая пародия» – думает отец. «Неудачный прототип» – вторит сын. В монологе Матылькова, естественном для человека его склада и возраста, была и ностальгия, и высокомерный упрек поколению наследников, но не они разбудили во мне сентиментальность. «Понимаешь, Макар, боюсь я двадцатых…» – в этих словах прозвучала столь глубокая обреченность, что во мне проснулось сострадание и жалость, которую заслуживает любое человеческое существо. В конце концов, я не знаю ни одной биографии, которая не была бы трагичной. В одну из подобных секунд я клялся, что буду уважать любого врага, даже поверженного и ненавистного, даже сотню раз неправого, и твердил, что высшая добродетель – это милосердие.

– За сладкие сны, – я чокнулся с опустевшим бокалом.

– Отставить! – донеслось со стороны Матылькова. – Официант… Официант! Еще один бокал «Алконоста»[24]24
  Сирин и Алконост – в древнерусской мифологии райские птицы с головами дев. В интерпретации Виктора Васнецова (1848−1926) Алконост имеет светлое оперение и становится провозвестником радости, а темная Сирин – печали и горести.


[Закрыть], и добавил мне: – Отличный коктейль, рекомендую. Скотч, смешанный с…

– Ингредиенты для «Алконоста», к несчастью, закончились. Зато остался наш фирменный коктейль «Сирин». Мы берем элитную русскую водку…

– К черту все! Сказал «Алконост» – значит «Алконост»… – будь у Матылькова хоть немного сил, он точно заварил бы кашу.

Я жестом показал официанту, чтобы тот оставил нас, кое-как утихомирил Ярослава и спустя примерно полчаса с трудом садился с ним, еле стоявшим на ногах, в такси. Отвезя его, вернулся домой и сразу провалился в сон.

* * *

Район был мне знаком – дом, в котором я провел детство и юность, находился всего в нескольких километрах отсюда. Я шел по тропинке, тянувшейся вдоль болотистой низины, обильно поросшей камышом. Периодически на лицо и кисти рук падали мелкие капли – это свинцовое небо плевалось на людей, надоевших ему своей суетой. Через низменность протекал небольшой ручей, впадавший в речушку, а далее зеленел подернутый легкой туманной дымкой лес.

Лес всегда казался мне местом волшебным и неведомым, а в такие моменты, когда погода одевала его кроны в слегка голубоватую накидку из тумана, он выглядел особенно загадочным. Я хотел было остановиться, чтобы запечатлеть в памяти великолепную картину, но передумал. Сзади плелись какие-то люди, и мне не хотелось предаваться такого рода созерцанию, когда кто-то мог стать его невольным свидетелем. В обществе, которое возвело в культ откровенную демонстрацию личной жизни, созерцание виделось мне чем-то слишком интимным, чтобы показывать его случайным прохожим, не говоря уже о том, чтобы с ними это созерцание разделять. В конечном счете волшебный лес потерялся из виду за высоким кустарником и частной одноэтажной застройкой. Мне начало не хватать чистых, покрытых зеленью ландшафтов, сменившихся разбитой дорогой, панельными пятиэтажками и дачами.

Именно здесь, среди дач, гаражей и панелек, в сорока километрах от МКАДа находился благотворительный фонд, директором которого была Елена Андреевна. Располагался он вместе с парикмахерской и цветочным магазином в обшарпанном одноэтажном здании сталинских или хрущевских времен. Внутри было мрачновато: облупившаяся зеленая краска на стенах, следы от потеков в углах, несколько стульев в коридоре с выцветшим, раздробленным местами кафелем на полу. Сюда выходили двери трех комнат, в которых и располагался весь персонал фонда, состоявший из пяти человек. Я сразу зашел туда, где висела табличка «Директор Е. А. Котлина». За столом, в окружении шкафов, заставленных папками и коробками с документами, что-то писала уже знакомая мне женщина.

– Доброе утро, Елена Андреевна. Вы, может быть, помните меня…

– Здравствуйте. Вы от Сергея Сергеевича? А что не позвонили?

– Я с неофициальным визитом, если можно так выразиться.

– То есть не по поводу вашей системы?

– По поводу… – я замялся, не зная как лучше подступиться к вопросу. – Не буду вилять, а сразу перейду к делу. Я знаю суть вашей проблемы, отлично слышал тот разговор… Понимаете ли, мы с вами живем в одной стране и знаем ее реалии. То, что Антонов отправляет вас от одних бюрократов к другим, а на выходе получается некая рекурсия, замкнутый круг – совсем не случайность.

– И сколько он хочет, раз послал вас? – она посмотрела на меня, как на врага. – Просто ради интереса. Я знаю, что мы вряд ли потянем, но сколько хочет Сергей Сергеевич? Сколько ему не хватает на виллу в Испании?

– Меня никто не посылал. Это моя инициатива.

– То есть хотите вы? За посредничество, я правильно понимаю?

– Нет. Вы не дослушали меня. Я занимаюсь технической разработкой и вижу «Народную помощь» изнутри… Быть может, я не до конца понимаю принципы, по которым мои руководители включают в свою систему те или иные организации, но они связаны с серьезными деньгами, которые у вашего фонда, – я обвел взглядом стены и шкафы, – вряд ли найдутся. Антонову нужны вполне конкретные организации, готовые к систематическим солидным откатам.

– И зачем тогда вы здесь?

– Затем, чтобы сказать: незачем вам бегать и унижаться перед бюрократами в духе Сергея Сергеевича. Шанс выиграть – один на тысячу. Идея со справкой из ЦБФ принадлежит другому моему руководителю и по сути своей лишь формальность, придуманная чтобы не допустить до системы чужих.

На какое-то время в комнате воцарилось молчание. Моя собеседница задумчиво глядела на свои пальцы и, кажется, была удивлена подобным поворотом.

– Раз я начал с такого откровения, то позволю себе предположить… – произнес я, испытывая неловкость. – Я думаю, зря вы этим занимаетесь. Только себя мучаете. И дело даже не в Антонове, а вообще…

– Как-то раз мой муж сказал: «Лучше умереть в двадцать от пули, чем в сорок от рака», – с грустной улыбкой ответила она. – Выражение может показаться странным и даже абсурдным, если не всматриваться в то, что лежит в глубине.

– Что вы имеете в виду? – не понял я.

– Надо помнить, что у каждого есть свое призвание – дело, к которому лежит сердце. Им и стоит заниматься. Скажем так: не мы выбираем дело – дело выбирает нас. А если мы противимся, то жить приходится в войне с самим собой. Отсюда терзания, самокопание, депрессия… Не один человек изъел себя таким способом.

– А рак и пуля?

– Бывает такое, что человек с виду успешный, все у него есть, только жить незачем. Чувствует – что-то не то, а что – понять не может. И мучается, и грызет себя, и никакого смысла не видит, а потом в сорок или пятьдесят умирает. Не обязательно от рака… Если мы не можем найти отдушину, то сами же себя и убиваем. Пожираем, так сказать. Я говорю вам это как профессио нальный психолог. А муж, военный, сказал мне ту фразу лет двенадцать назад, когда в очередной раз уезжал в Чечню.

– Интересно, – сказал я. – То есть вы нашли свое дело?

– Да, нашла. И муж нашел. Ждет меня, – она посмотрела на часы и тепло улыбнулась. – Вчера из командировки приехал.

– И вы счастливы? Даже несмотря на эксцессы вроде нашего?

– Счастлива? Меня совсем не радует обивать пороги людей вроде вашего начальника. И я страдаю, когда не могу кому-то помочь. Но здесь я – на своем месте.

Я понял ее и сам донес то, что хотел донести. Попрощавшись, вышел из кабинета и, погруженный в свои мысли, едва не налетел на человека. Подняв голову, разглядел знакомое лицо. Несколько секунд, показавшихся вечностью, я всматривался в него и никак не мог понять, где мы могли видеться. Наконец вспомнил.

Не раз мне доводилось лицезреть городских сумасшедших. Но ни одного так часто. Я не знал его имени, но раньше нередко встречал по пути домой из университета.

Старше меня на шесть-восемь лет. Высокий, коротко стриженный, с ярко выраженной славянской внешностью. У парня были глубокие серо-голубые глаза и абсолютно невыразительный взгляд. Врожденное заболевание с детства отталкивало от него людей, а родители, по лени или незнанию, не пытались поправить ситуацию. «Чем тише ребенок, тем меньше проблем» – очередная потребительская истина, искалечившая многие души.

В итоге, уже зрелым мужчиной, в наиболее продуктивном возрасте, он решил выйти навстречу обществу и отправился в места скопления людей. Таковыми оказались автобусные остановки, в изобилии разбросанные около вокзалов и торговых центров. «Она идет!» – гаркал он толпящимся пассажирам, едва заметив автобус. Его голос, высокий и немного детский, никак не походил на голос тридцатилетнего мужчины и напоминал скрежет металла. «Подожди! Еще один бежит!» – кричал он водителю маршрутки, завидев опаздывающего. Пассажиры смотрели с недоумением, а водитель обычно не слышал или попросту игнорировал странного помощника. Очередной автобус уезжал, а парень все стоял в ожидании следующего на обочине дороги, повернувшись спиной к остановке. В зависимости от степени успеха, измерявшегося полученным одобрением и символической благодарностью случайных людей, он либо впадал в эйфорию победителя, либо мучился от унижения. Но так не могло продолжаться долго. Иногда, взбешенный и неистовый, он уходил дальше на шоссе, где беспомощно орал и матерился на несущиеся по дороге машины. Не один раз я наблюдал эту картину, проезжая мимо на маршрутке.

Он редко смотрел в лицо. Вряд ли оттого, что не хотел увидеть сострадание или жалость, которые так ранят людей гордых. Скорее я поверил бы, что он боится рассмотреть в глазах пассажиров равнодушие и недоумение – яркое свидетельство, что его безвозмездный труд не нужен абсолютно никому. Что те, кому он «помогает», испытывают лишь неловкость и презрение.

В этот раз наши взгляды встретились. В серо-голубых глазах тлела глубокая, загнанная внутрь тревога и неподдельное страдание. В них была боль и жалкая, нерешительная злость забитого животного. Мы узнали друг друга. Напустив на себя равнодушный вид, я как ни в чем ни бывало пошел прочь. Спускаясь вниз по растрескавшейся лестнице, я еще раз пришел к выводу, что страшны не мучения сами по себе, а отсутствие будущего – цели, далекой или близкой, но такой, за которую можно бороться, страдать или хотя бы умереть.

V

«Народная помощь. Оправдывая надежды» – после нескольких месяцев работы у меня рябило в глазах от нашей символики, и синие руки, ухватившие кроваво-красное кольцо, казались инфернально-зловещими, словно лапы живых мертвецов, охочих до чужой кровушки. Вовсю насладившись столпотворением и ответив на море однотипных и повторяющихся вопросов, я чувствовал себя выжатым и был рад избавиться от назойливого внимания скучных посетителей. Я медленно брел в концертный зал, где должна была состояться финальная часть сегодняшней презентации. Рядом неспешно кружили небольшие группки самой разношерстной публики: шумные и безучастные, пышущие официозом и сравнительно неформальные, журналисты, чиновники и целое множество неизвестных лиц, так или иначе связанных с российской благотворительностью.

Комфортным воинством выстроились красные кресла в направлении сцены, и некоторые зрители, получив в буфетах свою порцию хлеба, уже заняли места в ожидании зрелищ. Мы сидели в одном ряду с министром и другими великосветскими бюрократами. Я – рядом с Матыльковым, через три кресла – Вадим, подошедший совсем недавно. Он находился в слегка возбужденном приподнятом настроении, шепнул, что узнал что-то важное и, не раскрывая интриги, уселся на свое место с самодовольным выражением. Я закинул ногу на ногу и заскучал. Рядом плюхнулся Ярослав, как обычно с насмешливым выражением лица и, хитро прищурившись, стал пялиться на проходящих мимо людей. – Экие голубки, – сказал я, чтобы хоть как-то развеять скуку, и кивнул на проходивших мимо немолодых чиновников, один из которых по-дружески приобнял другого за плечо.

– Ты же понимаешь, как все устроено. Кто не может пробиться оральным путем, тот использует иные отверстия… – гаденько усмехнулся Ярослав Леонидович.

– Передача управленческих навыков вагинальным путем?

– Это явно не тот случай. Смотри, они сейчас сядут, и рука одного плавно поползет по ноге другого… А там недалеко и до повышения в звании.

– И вы, мундиры голубые, и ты, им преданный народ?

– Гендиры голубые! – довольно захохотал Матыльков.

Я погрузился в свои мысли, абстрагируясь от окружающей суеты и пытаясь угадать, что могло довести Вадима до столь экзальтированного состояния. Я вспомнил, что сегодня он остался в офисе один и задержался подозрительно долго.

– Мы на днях общались с Сергеем Сергеевичем, – прервал мои размышления Ярослав Леонидович. – Пропустили по рюмке чая, разговорились, и беседа плавно перетекла на обсуждение тебя и твоего друга. Печальные, грустные мысли мне приходят в голову, Макар…

– Что случилось? – произнес я кисло, не имея никакого желания слушать байки Матылькова.

– Вы с Вадимом попали в наш проект случайно, считай с улицы. Это удача, которая улыбается не каждому, и ты должен ее ценить. Согласен?

– Я ценю, Ярослав, – вздохнул я, не понимая, к чему клонит Матыльков. – И показатель – качество выполненной работы.

– Скажем так, Макар, я не буду вдаваться в подробности, раскрывать имена, явки и так далее. Некоторые ты и так очень хорошо знаешь.

– Не совсем понял…

– Ты слышишь об этих людях в медиа, знаешь их имена. Я о тех, кто вложился в наш проект. В том числе, в эту роскошную презентацию, – Матыльков обвел глазами зал и сделал паузу, акцентируя значимость момента. – Ты способный парень, и если будешь общаться с правильными людьми, то… – он опустил уголки губ и оценивающе посмотрел на меня. – Знаешь, у тебя может быть будущее.

– Я польщен, Ярослав.

– К чему я это говорю? – Матыльков осклабился. – Мне кажется, что ты потерял веру. Понимаешь? Веру в наше общее дело. Веру в то, что на нас лежит миссия сделать что-то доброе, светлое, хорошее. Думаю, ты считаешь, что наше дело по сути своей – одна большая махинация…

– С чего ты это взял?

– Я знаю людей вроде тебя, Макар. Я думаю, что тобой движут самые светлые мотивы. Что ты с нами не ради денег, а из благородных побуждений, верно?

– Допустим…

– Что тебе гораздо важнее качественно сделать работу, а не просто отмахнуться?

– Возможно…

– Что ты хочешь помочь людям?

– Ярослав, планируется урезать бюджет на доработку?

– Какой ты! Все изваляешь в грязи! – с горечью в голосе произнес Ярослав Леонидович. – Я же говорю, ты перестаешь верить в наше дело. А так нельзя! Надо отдаваться без остатка, если хочешь чего-то достичь. Мы не имеем права оставлять беспомощных людей на произвол судьбы, отдавать их в лапы подонков. Разве ты этого хочешь?

– Нет, но…

– Значит, должен верить. И Вадим тоже, и каждый из работников. Ты недавно присутствовал на конференции и сам слышал, как некоторые смутьяны, жадные и наглые, пытаются урвать чужой кусок, прикрывшись трупами невинных людей. Им плевать на наше дело, зато не плевать нам. Всегда есть те, кто тянут вниз и те, кто тянут вверх, а еще – безликая серость, которая идет за сильнейшим. И, по большому счету, все упирается в то, верит человек или нет! В этом и ваша главная проблема.

– Я ничего не имею против твоих суждений, а в ваши разборки не лезу. Но, думаю, наша проблема в том, что вы не хотите меня слушать, – произнес я прохладно и слегка отчужденно. – Я уже говорил, что нам нужен квалифицированный js-разработчик[25]25
  Программист на языке JavaScript.


[Закрыть], помнишь? А еще говорил, что этого увальня веб-дизайнера, сына твоей подруги, – гнать в шею…

– Это второстепенные мелочи. На них обращают внимание, когда нет убежденности в деле, в успехе, в правильности начинаний! Потому у нас столько проблем, а толку маловато.

– Мало толку?! – переспросил я, не веря своим ушам. – А что мы сейчас презентуем, по-твоему? Не так давно вы с Антоновым были весьма рады результату!

– Это ерунда. Это не уровень, Макар. Ты уж извини меня, я очень хорошо к тебе отношусь. Я делаю скидку на твою молодость, неопытность. На горячий характер, в конце концов! Но дальше так дело не пойдет, – он сделал паузу и добавил вкрадчиво, будто разоблачил меня в чем-то. – Ты витаешь в мечтах. Я слышал, ты делаешь наработки собственного проекта. Работаешь над ним вместо «Народной помощи».

– Я работаю над ним только в свободное время, – ответил я, чувствуя вполне естественный прилив злости. – И тайны из этого не делаю: ссылки на проект выложены на моей странице.

– Это не важно!

– Важно! И касается лишь меня.

– Это не важно! – надавил Ярослав. – Ты распыляешься на бред без перспектив. В итоге отвлекаешься от нашего проекта, не концентрируешься на нем. А страдают потом все!

Я давно привык к тому, что Матыльков уходит от любого конкретного ответа, скрыто или явно обвиняя собеседника в своих промахах. Но когда этот круглолицый махинатор говорил про отсутствие веры, в голове всплывало пресловутое: «На патриотизм стали напирать. Видимо, проворовались». Конечно же, Ярослав Леонидович раскритиковывал любые начинания, из которых не мог извлечь материальной выгоды. Не обстоятельными доводами, а мимоходом, путем многократных повторений внедряя в голову собеседника неуверенность в себе, ощущение тщетности любых начинаний, напирая на то, что те устарели и не имеют никаких перспектив. Я не говорю уже о более мелких манипуляциях в духе наводящих вопросов, на которые можно дать лишь утвердительный ответ, невольно привыкая соглашаться с Матыльковым, повышая его дутый и лживый авторитет.

«Профессио нальный секс с мозгами» – я не раз видел со стороны приемы этого хитрого манипулятора и хорошо запомнил их. Порой он бывал чересчур откровенен, бравируя своими способностями: привык облапошивать простачков и меня держал за такого же. «Лохи – как воздух. С одной стороны, неисчерпаемый ресурс, а с другой – без них не прожить. Вот что значит существовать в обществе», – зря Матыльков сыпал подобными фразами, считая меня типичным представителем среднего класса, далеким от собственных взглядов и убеждений и замкнутым в своей узкой технической сфере. Решив не лавировать и тем более не оправдываться, как он того ожидал, я ответил твердо и резко:

– Вот что я думаю, Ярослав. Я пришел на конкретный проект, получил техзадание, действую и получаю результат в рамках имеющегося ресурса. На этом все! Ни больше, ни меньше. Слова про благие намерения и прочие свои манипуляции – уж извини меня! – оставь для баранов, увязших копытами в корпоративной клоаке. Если вас с Антоновым принципиально не устраивает результат и сам процесс, я готов освободить место. Только будь добр, отдай невыплаченные деньги. Найдите, уважаемый Ярослав Леонидович, того, кто будет слушать ваши истерики и бегать в режиме постоянного цейтнота из-за того, что вы – да, да, именно вы! – припрятали в своих карманах вкусный кусок, предназначавшийся для дела!

– Вот это поворот! – такого Матыльков явно не ожидал. Впрочем, он быстро овладел собой, гнусно усмехнулся и процедил. – Учился азам манипулирования на курсах спецслужб? Сложно будет тебе в жизни устроиться с таким характером, Макар. Очень сложно.

– Увертюра, – ответил я, кивнув в сторону сцены, где уже вступал оркестр.

Я с детства любил классику. Бывало страшно – настолько, что кожа покрывалась мурашками, – когда дома играла девятая симфония Бетховена или «Летняя гроза» Вивальди. Казалось, в этой музыке присутствует нечто мефистофельское. В ней таилась дикая необузданная сила, захватывающая сердце неземным, потусторонним очарованием. Я был поражен, что подобная музыка не сдвигает горы и не испаряет океаны, и единственным приемлемым объяснением считал то, что она обитает в собственной вселенной, в абсолютно ином измерении.

Сыграли увертюру к «Щелкунчику», затем перешли на Рахманинова и Мусоргского. Я отвлекся, расслабился и, кажется, совсем забыл о споре с Матыльковым и злобе, которую тот затаил. Просто ловил звуки, закрыв глаза, и даже испытал радость, что произведения подбирал именно Антонов. Музыкальный вкус оказался ему не чужд. Играли «Картинки с выставки». Не все: «Гном», за ним «Быдло», плавно соскользнули на «Катакомбы. Римская гробница». Зря я надеялся оценить «Богатырские ворота. В стольном городе Киеве», их не стали включать в программу, хотя поначалу вроде планировали. Слегка раздосадованный я провалился в раздумья.

Музыка и живопись – прочее искусство следует уже за ними – первая попытка человека подчинить мир. Не банально бороться с миром, но властвовать над ним. Мясо бизона переварится в желудке, наконечник копья застрянет в земле, а древко истлеет, но то, что мы всегда охотились на зверей, расскажут рисунки, оставленные на камне. Мы соберемся вокруг большого костра, начнем притопывать, хлопать в ладоши и ритмично выкрикивать простые звуки. Ритм овладеет нами и сплотит в единое целое, в стаю, в боевое братство. Наши художники напомнят о том, каков реальный мир. А спустя тысячелетия нарисуют для нас мир виртуальный.

Но художник всегда лжец. Он извращает целое, сложное, непостижимое, вписывая его в рамки личных предпочтений и заблуждений. Он – таксидермист, и все его произведения в итоге лишь чучела, оставляющие от реальности шкуру, обертку, иллюзию. И куски раскрашенного пластика вместо глаз. Из безжизненных чучел легко мастерить химеры, выдавая фантазии за действительность и заставляя простачков уверовать в грифонов, рогатых зайцев[26]26
  Рогатый заяц (кролень) обрел особую популярность у широкой публики, когда в 1930-е годы американский таксидермист Дуглас Херрик начал изготавливать головы кроликов с рогами. Также присутствует в немецком фольклоре как одна из вариаций вольпертингера.


[Закрыть] или плотоядных быков. Художник претендует на то, чтобы вложить небольшой, но по возможности заметный камень в здание огромного самосбывающегося пророчества. Самые наглые хотят стать архитекторами. Как часто музыка помогает грезить, стихи пробуждают чувства, романы исподволь внушают чуждые нам идеи, а картины бередят в душе забытые образы, которые в конечном счете все равно остаются утраченными, бродя тревожными тенями на задворках сознания. Художник как шаман, который, многократно повторяя несчастному проклятья, убеждает его в том, что тот оскорбил духов и завтра погибнет. Или, наоборот, пытается вылечить тяжело больного путем похожих увещеваний. Конечно, чем сложнее мир, тем сложнее пророчества. В моей голове возник образ. Пещера, освещенная факелами. Гладкие стены покрыты петроглифами. Справа множество вариаций одного и того же сюжета: группа охотников с копьями догоняют и убивают тура. Слева аналогично, но с тем отличием, что туры пожирают – хоть плотоядных быков и не существует в природе – пытающихся спастись людей. В общем, столь любимого мной «Полководца» я прозевал.

 
Пляской тяжелою землю сырую
Я притопчу, чтобы сень гробовую
Кости покинуть вовек не могли,
Чтоб никогда вам не встать из земли.
 

Мелодия завершилась на грозной и трагичной ноте. Оркестранты поднялись со своих мест. Зал зааплодировал. Аплодировал и я. Со вступительной речью на сцену поднялся Антонов, рассыпался в благодарностях и заговорил о проекте. Я же осматривался, стремясь заметить какую-нибудь медийную персону.

– А этот что здесь делает? – удивленно спросил я Матылькова, увидев знакомое лицо. В нескольких метрах от нас сидел лидер ультраправых, любитель коловратов и поклонник Дэвида Лэйна, обладающий при этом ярко выраженными семитскими чертами. Не будучи широко известным, он, как и многие ему подобные, обрел долю славы благодаря своим провокационным и эпатажным заявлениям. Сейчас он довольно мило беседовал с неизвестным мне кавказцем, обладателем густой ваххабитской бороды.

– А что? – хмыкнул Матыльков, раздраженно покосившись на меня. – Среди нациков у нас много своих людей. В том числе среди особо маргинальных. Зачем далеко ходить за примером? Есть у меня один полковник, держит пару торговых центров в области… Не удивляйся, пожалуйста. Что ты как ребенок? Первый день на свет народился? Конечно, оформлены они на двух его дочерей. Так вот! Рядом с центрами стоит рынок под открытым небом. Как полагается, торгуют на рынке разные национальности и нерусских там тоже предостаточно. Все шло своим чередом, пока у товарища полковника не случилось прозрение: он решил, что рынок составляет непозволительную конкуренцию его бизнесу. Легальными методами выдавить противника не вышло, – видимо, глава района многовато запросил – и полковник решил действовать наиболее привычным образом.

– Вторгся превосходящими силами?

– Именно! Прошерстил местных радикалов, подтянул знакомых из некоторых патриотических объединений и атаковал коммуникации противника. Десятки молодчиков с бритыми головами крушили палатки, били стекла у разгружавшихся «Газелей» и отточенными, доведенными до автоматизма движениями превращали помидоры в кетчуп. Палатки русских тоже очень пострадали, но медиа не заостряли на этом внимание.

– Чтобы не вызывать сочувствия? – предположил я.

– Иначе за этническим погромом любой разглядел бы рэкет, – сказал Матыльков. – За месяц налеты повторялись несколько раз, пока владелец рынка, как и подобает разгромленному неприятелю, не пришел к товарищу полковнику с капитуляцией. Ясное дело, полковник был совсем не простой личностью, а с нужными связями.

– И чем кончилось нашествие тевтонцев?

– Известно чем! Аншлюсом! – Ярослав ухмыльнулся. – Полковник через зятя стал совладельцем рынка и теперь получает положенную завоевателю долю. С тех пор приезжих на рынке стало еще больше…

– …но радикалы погромов больше не совершают.

– И пусть только попробуют! Товарищ полковник – человек железной выдержки. Такую трепку им задаст – на всю жизнь запомнится! Но это для тебя урок, Макар.

– И какой же, учитель? – я сделал театральный акцент на последнее слово.

– Будете с Вадимом дурковать, – прилетит к вам грозная птица под названием… кирпич! – и Ярослав Леонидович легонько похлопал себя по затылку.

Я посмотрел на Матылькова. Тот, как обычно, глядел высокомерно и нагло ухмылялся. По полному, слегка обрюзгшему лицу сложно было определить, шутит он или угрожает. Видимо, заметив промелькнувшую на моем лице злость, Ярослав изобразил сочувственно-виноватую физиономию:

– Не воспринимай всерьез, Макар! – и громко прошептал. – Исламский след намного дешевле!

Раздались аплодисменты Антонову. Вновь заиграла музыка. На сцене показалась целая ватага танцоров, одетых в яркие национальные костюмы. Они прыгали и кружились по сцене, выдавали самые невообразимые кульбиты и всеми возможными способами демонстрировали преимущества молодости и смелости. Концентрированная юность зажглась яркими огоньками, осветившими своды зала, но меня это не тронуло. Я погрузился в мрачную задумчивость.

Матыльков никогда не скрывал своего отношения к людям и на какие-то исключения в отношении меня рассчитывать не приходилось. Даже в угрозах не было ничего странного или страшного. В конце концов, и пренебрежение, которое я услышал в речах Ярослава сегодня, было вполне закономерным – решающая фаза проекта осталась позади, и теперь от руководителя разработки зависело все меньше. Естественно, «Народную помощь» нужно было и дорабатывать, и обслуживать. Потому Матыльков хотел привязать меня к проекту, предварительно внедрив в сознание простое и вечное правило: всяк сверчок знай свой шесток. Невысокая плата за тепленькое местечко в обществе, считающем комфорт главной целью человеческого существования.

В такой жизни, безусловно, есть свой соблазн. Не зря же удивлялся крестьянам историк Ключевский. При Алексее Михайловиче они добровольно отдавались в крепостничество, даже несмотря на запрет, грозивший суровым наказанием и сибирской ссылкой. Некоторым современникам это может показаться абсурдом, если не принимать во внимание тот факт, что в неволе крестьяне искали более сытую и спокойную жизнь. Мечта о свободе влечет за собой честолюбивых одиночек, отчаянных сорвиголов и талантливых безумцев. Массам куда ближе сладкая мечта о размеренности и стабильности, даже если в итоге это оборачивается рабством. И винить за это я их не могу. Презирать – возможно, винить – нет.

То, что «права и свободы» стали достоянием развитых стран и каждое очередное – вне зависимости от навешанных на себя ярлыков! – правительство гарантирует их сохранность, говорит об одном: в новом обществе старые свободы потеряли свой смысл. Ведь выдуманы они еще в эпоху Возрождения. Теми, кто даже представить не мог механизмы и методы, удерживающие под контролем современное общество. Одним из косвенных, но красочных признаков отсутствия реальных, а не декоративных свобод является все более настойчивое проникновение делового в личное. Начавшееся с мелочей в духе вторжения коллег в содержание твоих постов и скандалов вокруг закулисных высказываний политиков, оно представляет собой нарастающую волну цунами. Наличием мнения, не совпадающего с взглядами «прогрессивной» общественности или с политикой корпорации, теперь вполне можно шантажировать. Неужели это и есть пресловутая свобода слова? Сомнительно. По сравнению с грядущими формами коллективизма советские выглядят раздольем для отдельной личности.

На этом фоне современное общество оберегает обывателя от соприкосновения с идеями, как мамаша-наседка оберегает подростка от просмотра порнографии. Впрочем, последняя теперь у всех на виду: семяизвержение – не бунт, опасности не представляет. Конечно, мамаша та еще лицемерка! Чтобы выглядеть не менее либеральной и демократичной, чем соседи, она хранит на верхней полке запылившегося шкафа резиновые куклы старых идеологий, привлекательные разве что для политических импотентов.

Путь к свободе лежит через ценности силы, путь к рабству – через ценности сытого желудка, помноженные на инфантильный отказ от обязанностей. Я не верю, что массы способны осознано выбрать первый путь. Их идеал – Еврисфей[27]27
  Еврисфей – двоюродный брат Геракла, стоявшего у него на службе. Если судьба Геракла – это судьба героя, идущего к величию сквозь опасности и тяжкие труды, то Еврисфей – человек всю жизнь почивавший на лаврах царя, среди удовольствий, но закончивший жалко и бесславно.


[Закрыть], а не Геракл. Но одиночке нужны новые свободы, и, будьте уверены, еще настанет время, когда он открыто объявит о притязаниях, а затем подтвердит свое право кровью, и никакие пацифисты, никакие гуманисты, ущербные любители стабильности и лживых компромиссов, не спасут мир от новых великих перемен. Впрочем, не переживайте – это будет позже. Доедайте спокойно свою пасту, да смотрите, не обожгитесь кофе.

Матыльков ушел произносить речь. Говорил хорошо и много, наслаждался вниманием публики, сознанием собственной важности, харизмы и остроумия. Приковал к себе взгляды, наверное, всех, кроме меня. Я же и не заметил, как он закончил. Наступил перерыв, и рядом раздался голос Вадима:

– У меня есть интересные сведения. Давай ко мне после мероприятия.

– Дело настолько серьезное?

– Это просто нечто!

* * *

Большую часть дороги до Вадима молчали. На все вопросы мой друг отвечал «По приезде!», так и не выдав тайну века, пока мы не оказались перед его ноутбуком. Наконец, он дважды щелкнул на ярлык браузера и, пока тот запускался, характерным жестом фокусника вынул из кармана флешку. «Вуа-ля!» – выдохнул Вадим через минуту, открывая текстовый файл с набором бессмысленных словосочетаний.

– И что? – устало произнес я, не сразу поняв, в чем дело.

– А ты приглядись получше, – усмехнулся Вадим.