Текст книги "Шестой прокуратор Иудеи"

С самого раннего утра, когда уже всё было готово для судебного процесса, дабы сурово покарать мерзкого самозванца, посмевшего претендовать на имя Христоса Господнего, жестокие мысли стали одолевать величественного первосвященника главного иерусалимского Храма: «Никакой пощады! Нет, нет и всегда нет! Никакой милости! Он преступник! Он посягнул на святость нашего Закона! Смерть, смерть и только смерть!!! Причём смерть позорная, на кресте. Вот тогда, через эту недостойную настоящего иудея казнь, мы сможем считать его не иудеем, ибо жил он, не соблюдая наших законов, и умер, осквернив даже смерть свою постыдной казнью, достойной язычника! И обязательно в общую могилу, тайно, чтобы даже ближайшие его ученики не смоги бы найти место захоронения своего наставника. С таким великим позором Назорей никогда не останется в памяти людей. А с этими последователями, что попытаются продолжить дело самозванца, я быстро разберусь, безжалостно и так жестоко, чтобы после этого ни у кого не возникло бы желания попусту распускать свой язык!»

Заключительный акт, написанного и разыгранного Каиафой спектакля, решено было сыграть на утреннем заседании Синедриона. Это ему советовал и Ханан, тесть первосвященника и сам когда-то бывший главным жрецом Иудеи.

– Надо показать людям, – трескучим голосом наставлял старик зятю, – что всем следует соблюдать Закон. А то могут возникнуть волнения и недовольства, ведь судить ночью не дозволено. Я, думаю, решение Синедриона, которое мы уже утвердили, нужно зачитать толпе, а самозванцу даже не стоит давать последнего слова и тем паче предъявлять его людям. Да, и, наверное, лучше заранее отправить приговор прокуратору, но только на двоих осуждённых. Самозванца же мы оставим здесь. Пусть Пилат приедет к нам сюда, ведь, наверняка, он захочет лично посмотреть на того, кто стал камнем преткновения во всех наших отношениях. Сами-то мы в крепость прибыть не можем накануне пасхи, дабы не осквернить себя перед праздником. Это будет правильно! Здесь не его резиденция! Ха-ха-ха! – отрывисто засмеялся тесть Каиафы, будто прокашлял.

«Старик, однако, мудр, ибо правильные слова говорит», – в который уже раз за сегодняшнее утро подумал Каиафа, вспоминая недавний свой разговор с тестем после вчерашнего ночного суда, тайного и скорого, но прошедшего очень удачно. Синедрион узким кругом самых уважаемых и почётных его членов принял и утвердил заранее подготовленный первосвященником приговор проповеднику, посмевшему назвать себя царём иудейским. Теперь оставалось только выслушать на утреннем заседании всех свидетелей, да выступить самому Каиафе с обвинениями самозванца в измене и богохульстве. Первосвященник ещё ночью по наущению своего строгого тестя, когда тщательно, до мельчайших деталей, обговаривали, как проводить суд да готовить толпу, согласился лично обличить самозваного пророка во лжи и святотатстве. Ханан ему тогда прямо так и сказал: «Ты, Иосиф, обязательно сам выступи с обвинениями, дабы ни у кого из иудейской знати и простолюдинов не осталось бы сомнения в твоей правоте и заслугах перед священным городом Иерусалимом в защите и сохранении древних наших Законов». Каиафа в ту ночь в очередной раз удивился мудрости своего тестя и обрадовался дельному совету бывшего жреца.

Первосвященник буквально ликовал от своего грядущего успеха, торжествовал, в тайне восхищался собой. И было от чего. Ведь он перехитрил, переиграл не только меня, римского прокуратора, возомнившего, по его мнению, себя правителем Иудеи и не понимавшего по существу, кто на самом деле заправляет всеми делами здесь, но и преподнёс наглядный урок для тех, кто этого ещё не понял. Первосвященник сделал всё для защиты истинной веры и упрочения Закона, записанного на каменных скрижалях, и потому был очень доволен этой победой.

«Слишком уж много в последнее время стало объявляться праведников и пророков, взваливающих на свои плечи непосильное бремя нового Завета, – с некоторым раздражением думал он. – Надо раз и навсегда положить конец богопротивной привычке, появившейся у шарлатанов и бродяг, когда любой мало-мальски образованный человек, немного разбирающийся в Писании, спокойно объявляет себя мессией и тут же провозглашает царём иудейским».

Каиафа считал своим долгом и целью жизни пресекать и наказывать любого проповедника, не являющегося по рождению левитом, а посему и не достойного учить народ и толковать священные заповеди. Одному уже такому болтуну, вопиющему в пустыне, отсекли голову по приказу тетрарха Галилеи, и то было правильно. За длинный язык, который кто-то не желает и не умеет держать за зубами, и несдержанные речи, высказываемые на площадях иудейских городов, наказывать надо нещадно и жестоко, особенно, если тот смутьян покушается на веру и святость их старых законов, соблюдаемых многие сотни лет. Но более всего радости первосвященнику приносило осознание того, что приговор самозванцу будет исполнен сегодня же, незамедлительно. Каиафа даже место для казни уже подобрал. Ему очень понравилась один голый, совершенно лишённый всякой растительности, небольшой скалистый холм в окрестностях города, издали напоминавший бритый человеческий череп. Люди даже придумали возвышению смешное название «Лысая гора». Находился этот самый холм в двух стадиях севернее городских стен, и путь к нему пролегал через самые старые ворота Иерусалима, в народе называемыми Древними. Сразу за Лысой горой начинались бескрайние долины Кедрона и Гиннома, пустынные, печальные и совершенно безрадостные. Хорошие мысли одолевали сегодняшним утром главного жреца.

«С кем он думал тягаться, глупец? Со мной, первым священником Иерусалима и Иудейского царства? Он самоубийца, коли, решил выступить против наших законов, ибо это означает стать противником и врагом священного города, выступить против мощи Иерусалима, авторитета Синедриона и власти Высшего совета. Этот нищий бродяга поставил себя вне Закона, а значит и вне Бога!» – самодовольно и радостно рассуждал про себя победитель. Каиафа знал, даже был уверен, что сегодня во время судебного процесса никаких недоразумений не возникнет, хотя немного побаивался. У него, правда, время от времени вдруг появлялись нехорошие предчувствия, уж слишком хорошо и гладко всё прошло накануне: и задержание проповедника, и ночной суд, и свидетели, но главный жрец тут же гнал прочь от себя эти сомнения.

«А почему, собственно говоря, должно было что-то пройти плохо? Разве я не подготовился? А жертвы, что были принесены Господу нашему, дабы помог он мне в моём деле, разве не приняты? А молитва моя разве не дошла до Бога? И, если до сих пор всё шло так прекрасно, то, значит, Господу угодно помогать мне, а не самозванцу!» – рассуждал Каиафа, справедливо полагая, что если его соображения правильны, то и все принятые решения относительно проповедника окончательны.

Первосвященник заранее подготовил своих людей, рабов и храмовую стражу. Он вывел их всех на площадь перед своим домом. Каиафа так же собрал и подговорил толпу, подкупив несколько десятков городских бродяг, ещё вчера, возможно, провозглашавших «осанну» нищему проповеднику, который величал себя сыном Божьим. Но сегодня этому сброду по наущению жреца следовало прокричать имя того, на кого укажет лично первосвященник, дабы по случаю праздника подарить тому жизнь. Удивляться этому не стоило, так как не было среди людей, собравшихся на площади у дома первосвященника, случайных прохожих.

Тяжёлым взглядом из-под нахмуренных бровей, с трудом сдерживая радость и сохраняя суровость, Иосиф Каиафа посмотрел на присутствовавших в зале заседания членов Высшего совета и Синедриона. Они сидели чинно в соответствии с занимаемым положением. В зале царила полная тишина и спокойствие. Все молча ждали, когда же первосвященник начнёт заседание суда. Каиафа поднялся из кресла и взмахом руки приказал храмовой страже привести обвиняемого в богохульстве самозванца. Слуги тут же бросились выполнять приказание хозяина. В зале вновь наступило молчание, которое никто не смел нарушить.

Первосвященник тем временем, погружённый в свои мысли, в ожидании пленника, не торопясь, прошёлся до балкона, выходящего на площадь, вспоминая сегодняшней ночной разговор с самозванным пророком. Каиафа даже не собирался допрашивать задержанного проповедника. Для чего? Преступление галилеянина Каиафа усматривал во всём его поведении, но особенно в том, что этот нищий голодранец, рождённый на конюшне, говорил о себе, как о посланце Божьем.

«Ошибка, ошибка закралась в Писание. Разве такое не могло случиться? – в который уже раз спрашивал сам себя и тут же отвечал первосвященник, – конечно, могло! Ну, не должно так быть, чтобы благоволение Господа пало не на священника по роду и крови из колена Левия, а на неизвестного, безродного нищего оборванца! Правда, люди поговаривают, что он из мессианского рода Иуды, – эта мысль приводила главного жреца в бешенство, и он готов был любого, кто сказал бы ему такое, задушить своими руками, растерзать, забить камнями, зарезать, если бы не его сан священника и высокое положение. – Ну, ничего! Я быстро заткну рты, из которых исходит столь гнусная ересь. Закон будет изменён и переписан в пользу моего рода. Но сначала раз и навсегда надо разобраться и покончить со всякими попытками кого бы то ни было претендовать на звание пророка и мессии. Назорей будет первым в череде жестоких казней, которые последуют сразу же, если кто-нибудь ещё станет распускать без меры свой язык. А Пилату ничего не останется, кроме как утвердить смертный приговор и быть заодно с нами. Посмотрим, кто кого одолеет. Я тоже не умею прощать и не забываю обид, нанесённых мне однажды!»

Каиафа стоял у окна и довольно поглядывал на толпу, готовую по мановению руки поддержать любое его желание. Первосвященник прекрасно понимал, что прокуратор в таком тонком деле был ему, конечно, не помощником. По мнению жреца, римский наместник только и умел, что подписывать указы, проводить военные учения своего легиона да отсылать налоги в Рим. Каиафа предпринимал немало усилий, чтобы втянуть меня в свои интриги, но ничего не смог поделать. Правда, когда однажды первосвященнику доложили, что моя жена, Клавдия, вроде как, стала тайной последовательницей учения Галилеянина, то узнав эту новость, он страшно обрадовался. Каиафа тогда довольно потёр руки и подумал: «Замечательно! Теперь у меня будут весьма веские доводы надавить на прокуратора и крепко держать его в узде, если потребуется. Господи, что же люди нашли в этом предводители босых и нищих? Чем он их так завлёк и заворожил, что они все, включая жену прокуратора, толпами побежали за ним, и теперь слушают его бредни с раскрытыми ртами?»

Пока первосвященник, пребывая в задумчивости и размышлениях, стоял на балконе, в зал ввели проповедника. Каиафа повернулся лицом к пленнику и сразу заметил, что на нём сейчас не было тяжёлых цепей, в которые того заковали ещё вчера в саду, да и в крепость к римлянам отводили так же в кандалах. Первосвященника этот факт очень разозлил и даже обидел.

«Пилат специально снял цепи, чтобы унизить меня, – зло подумал Каиафа, – ну, ладно, и этого я не забуду!»

Сегодня главному жрецу в принципе нечего было опасаться. Судьбу подсудимого уже предрешили прошедшей ночью, когда за деньги первосвященника члены Синедриона единогласно поддержали его предложение убить проповедника из Капернаума. Сейчас же пленника, загодя осуждённого на казнь, судили вторично и лишь для того, чтобы только соблюсти видимость закона. Каиафа жестоко ненавидел самозванца, хотя видел его лишь мимолетно – давно, почти двадцать лет назад. И, конечно же, вчера, точнее – нынешней ночью. Но вспоминать годы своей нищенской молодости Иосифу не очень хотелось, а посему он напрочь вычеркнул ту встречу, самую первую, из своей памяти.

Итак, проповедника привели в зал. Он стоял перед первосвященником, и судебное заседание Синедриона началось. Вызванные свидетели начали быстро давать заученные накануне показания. Первосвященник даже не слушал их, ибо знал, что те скажут именно так, как надо было сказать, ведь он сам, лично, беседовал с каждым свидетелем и каждому из них подробно объяснил, как и что должно свидетельствовать в суде. Иуда, который обещал быть, в зале не присутствовал. Главному обвинителю специально приготовили занавес, из-за которого он сказал бы веские свои слова, но Искариот вообще не пришёл на заседание Синедриона. Его искали повсюду слуги первосвященника и храмовые стражники, но их поиски не увенчались успехов. Иуда пропал, исчез, сгинул, словно его никогда и не было. Это известие, конечно, разозлило жреца, но поделать он уже ничего не мог.

Каиафа в своих планах предполагал закончить суд только одним решением – суровым приговором, по которому самозванцу была уготована смерть не простая, но через казнь, позорную и жестокую, на кресте, вместе и рядом с самыми гнусными и мерзкими преступниками: вором, убийцей и грабителем. Первосвященник яростно желал этим лютым наказанием уравнять проповедника в правах с обычными бандитами, дабы в первую очередь запомнилась его смерть для всех людей как вполне законное возмездие за нарушение правил поведения в обычной жизни и затем уже священных заветов. А ещё в тайне души Каиафа замышлял оставить у потомков память о Назорее, как о самом заурядном и обычном злодее и насильнике, но не как о пророке.

«И никакой жалости, никакой милости, а тем более спасения. Нужно постараться избежать любой случайности, даже если вмешается прокуратор, ибо результат должен быть только один и именно тот, что я вынес смутьяну ещё много месяцев назад», – думал первосвященник, пока свидетели давали показания.

Каиафа стоял посередине зала, когда подготовленные им «очевидцы» преступных высказываний и дел самозванного пророка бойко один за другим начав говорить, вдруг стали путаться в своих показаниях и вскоре вообще замолчали, отводя глаза в сторону, дабы не встретиться взглядами ни с первосвященником, ни с подсудимым. Наступила гнетущая пауза, грозившая сорвать судебный процесс, продлись она ещё какое-то время. Вопросов никто не задавал, так как ни один из присутствовавших не знал своей роли в этой игре, полностью положившись на первосвященника Каиафу. Члены Синедриона были недовольны, но особенно в раздражённом состоянии пребывал Ханан. Его худое лицо выглядело злым от негодования, которое бушевало внутри бывшего главного жреца. В зале заседания царила полная тишина. Казалось, что всё! Суд сорван! Но не таков был Иосиф Каиафа, чтобы так глупо и бездарно потерять уже завоёванную победу. Хитрый и изощрённый его ум быстро нашёл выход из создавшегося положения. Каиафа вдруг резко повернулся к подсудимому и, глядя тому в глаза, угрожающе спросил:

– Что ты ничего не отвечаешь? Что они против тебя свидетельствуют?

Первосвященника распирало чувство полного превосходства над пленником, и ему очень хотелось продлить свой триумф, к которому шёл так мучительно и долго. Однако обвиняемый молчал. Опять первосвященник спросил его и сказал ему:

– Ты ли Христос, Сын Благословенного?.

Иисус коротко ответил:

– Ты сказал!

Тогда первосвященник, разодрав одежды свои, прокричал на весь зал:

– На что вам ещё свидетелей? Разве вы не слышали богохульство? Как вам кажется?

Дружно кивая, молчаливым согласием ответили члены Синедриона на вопрос первосвященника Каиафы. Говорить более было не о чем, они уже приготовились заслушать и вторично утвердить подписанный ночью приговор, свиток которого начал торжественно разворачивать главный настоятель иерусалимского Храма, тем неожиданней для них всех прозвучал тихий и спокойный голос подсудимого.

– Если это дело, за которое судите меня, от человека, оно падёт само собой, а если от Бога, то, как вы смеете противиться делу Божию? – вдруг спросил всех находившихся в зале пленник. – Всё равно вам не удастся остановить его, даже если отправите меня на смерть! Жестоковыйные люди с обрезанными сердцем и ушами! Вы всегда противитесь Истине и Духу, как отцы ваши, так и вы! Кого из пророков не гнали отцы ваши? Они убили и предвозвестивших пришествие праведника, которого предателями и убийцами сделались ныне вы, вы, которые приняли закон при служении ангелов и не сохранили…. Вы полагаете, что являетесь правителями этого мира? Зло царствует в мире. Сатана – царь этого мира, а значит и ваш царь, и вы ему повинуетесь! Глупцы! Неужели вы стали слепцами и не видите, что всеми вашими поступками и мыслями руководит дьявол? Цари убивают пророков, священники и книжники не поступают так, как велят поступать другим. Праведники вами преследуются, и единственная доля добрых и честных людей – слёзы… – с трудом шевеля разбитыми губами, не проговорил, но почти прошептал истерзанный храмовыми слугами да ещё избытый кнутом моего легионера узник.

Такой дерзости от пленника не ожидал никто. Эффект от речи осуждённого превзошёл напыщенные слова, сказанные главным жрецом, весь его пафос и патетику. Молчали буквально все. Члены Высшего совета с открытыми от удивления ртами и широко раскрытыми глазами испуганно и тревожно глядели то на первосвященника, то на подсудимого, то друг на друга. Каиафа, который после своего столь эмоционального и блестящего выступления успел сесть обратно в кресло, даже чуть привстал из него, но не найдя быстро нужного ответа, в растерянности опустился. Он судорожно хватал ртом воздух, будто вновь его горло перехватила железная удавка, а мелко дрожавшие руки выдавали жуткое волнение. Иосиф и его тесть не планировали предоставлять последнее слово осуждённому, но тот выступил, не дожидаясь разрешения Каиафы. Первосвященник какое-то время пребывал в лёгкой панике и потому даже выглядел немного потерянным и чуть подавленным. Каиафа вдруг понял, что нельзя давать возможности проповеднику говорить далее, ибо стало вполне очевидно, что скажи сейчас пленник, хотя бы ещё несколько слов, и все старания, усилия и стремления первосвященника добиться победы пойдут прахом.

Каиафа внезапно заприметил, как грозные взгляды его единоверцев, услышавших слова Назорея, вдруг смягчились, а в глазах их промелькнули огоньки сомнения и сверкнули проблески жалости к нищему проповеднику из Галилеи. Это могло всё испортить, а такого исхода весьма успешно начавшегося дела первосвященник допустить не мог. Нельзя было, чтобы чаша весов справедливости, хотя бы чуть-чуть, но качнулась бы в сторону подсудимого, перед которым неожиданно забрезжил огонёк надежды на спасение. Это грозило Каиафе поражением, отставкой и забвением. Иосиф растерянно оглянулся по сторонам и столкнулся с грозным взглядом, устремлённых на него лихорадочно блестящих глаз Ханана, своего тестя. По этому многозначительному взгляду Каиафа понял, что с устроенным спектаклем под названием суд пора заканчивать, ибо его продолжение может завершиться совершенно непредсказуемо, если не плачевно. Он, наконец, опомнился, вскочил и отчаянно замахал руками ожидавшим его указания стражникам, чтобы те быстрее бы вывели из зала и без того слишком много сказавшего подсудимого. Более говорить обвиняемому не дали. Малх, верный слуга жреца, ловким ударом сбил проповедника с ног, затем пленника грубо подхватили под руки и буквально силой вытащили из зала, зажимая ему рот, чтобы он не успел бы ничего прокричать напоследок.

После того как осуждённого увели, Каиафа, торжествующе посмотрев на всех членов Высшего совета и Синедриона, коротко, тоном, не терпящим возражений, бросил: «Смерть!» И немного помолчав, первосвященник твёрдым голосом добавил: «На кресте!» Все сидевшие по обе стороны от кресла члены Синедриона вновь дружно закивали в знак согласия и утверждения приговора. Они единогласно признали самозванного пророка из Галилеи по имени Иисус повинным в нарушении священных Законов Моисея, а, значит, и смерти достойным.

Само время с этого момента начало обратный отсчёт срока жизни, оставшейся в распоряжении осуждённого проповедника.

***

Утро наступившей пятницы началось спокойно. Никаких волнений или недовольств в городе не было. Всё шло своим чередом, ничего не изменилось в обыденной жизни Иерусалима. Один из моих легионеров, как обычно, дождавшись меня после окончания завтрака, доложил:

– Игемон, охрана дворца усилена. Около Храма собралось много паломников, ведут себя миролюбиво, никаких попыток бунта не наблюдается, каких-либо призывов против власти в толпе не слышится. Возле дома первосвященника стоит большая орда всякого сброда и ждёт оглашения приговора.

– Спасибо, Марк! – поблагодарил я своего центуриона. Мне уже было пора ехать в крепость. Моя жена, ещё раз напомнив о своей просьбе благосклонно отнестись к задержанному проповеднику, отправилась по своим делам. Вокруг как всегда было тихо и спокойно. Время шло, но никто не сообщил, что пленник хочет встретиться со мной. Ведь я предлагал ему бежать. А кто, собственно говоря, должен был прийти, не сам же узник, который находился в тюрьме? От кого я ждал весточку? Даже мне самому было сложно ответить на этот вопрос.

«Значит молодая галилеянка не смогла уговорить своего наречённого бежать. Что ж, стало быть, он решил умереть, согласившись предстать перед судом Синедриона! А уж первосвященник-то приложит все силы, дабы постараться не выпустить свою жертву. Ладно, это вполне осознанный выбор. От моей помощи Назорей, стало быть, отказался. Глупость то его или нет, не мне судить», – с некоторой досадой думал я про себя, выезжая за ворота дворца.

На улицах Иерусалима, несмотря на раннее время, было довольно многолюдно. Город уже жил предчувствиями и радостями большого праздника, наступление которого ожидалось на следующий день. В крепость Антония, где было оборудовано моё судейское место, я прибыл в сопровождении небольшого конного отряда, помня о настоятельном наказе, который дала на прощание моя жена. Мы ещё не успели спешиться, как ко мне подошёл гонец от первосвященника и протянул толстый свиток пергамента.

– Что там? – спросил мой помощник.

– Протоколы допросов обвиняемых, свидетельские показания и приговоры, вынесенные Синедрионом, – ответил тот, слегка поклонившись.

Центурион Савл передал мне все бумаги. Я развернул свитки и быстро пробежал документы глазами. Показания первых трёх подсудимых были мне совершенно не интересны. Наконец, я нашёл то, что искал. Чётким почерком почти в самом конце пергамента были написаны подробные и конкретные обвинения того, кто звался Иисусом из Назарета. Вот именно эти показания я прочёл более внимательно.

«Мы нашли, – было написано в бумагах, присланных от главного жреца Иерусалима – что Он развращает народ наш и запрещает давать подать кесарю, называя Себя Христом Царём. Он возмущает народ, уча по всей Иудее, начиная от Галилеи до сего места».

Далее читать уже не имело смысла, ибо я прекрасно понял дьявольский план Каиафы возложить всю ответственность за смерть проповедника на мои плечи.

«Ох, и хитёр же ты, хитёр первосвященник Каиафа! Надо отдать должное твоей изворотливости и лукавости, враг мой! Ведь как ловко всё провернул! Вначале добился от меня полной свободы действий, а затем, когда пришло время делать самую грязную работу, решил взвалить её на мои плечи! Ладно, Иосиф, посмотрим, как ты будешь себя вести, когда я воспользуюсь своим правом прокуратора помиловать любого человека, приговорённого к смерти?» – пришла мне в голову удачная мысль, которую теперь следовало незамедлительно претворить в жизнь. Разве мог я в тот момент подумать, что этот коварный жрец, поднаторевший в многочисленных интригах, обведёт меня вокруг пальца.

– Игемон, осуждённых привели! – доложил тем временем стражник. Я оторвался от бумаг и повернул голову в сторону легионера. Рядом с ним, немного позади, стояли три человека в лохмотьях.

– Да, этих троих можете забрать. Они повинны в насилии и убийствах. Их приговор утверждён! – сказал я.

– Пощади, игемон! Пощади, повелитель! – громко, истошными голосами возопили осужденные, которых легионеры, избивая тупыми концами копий, погнали вниз по Мостовой, дабы вытолкать вон со двора и отправить в подземелье крепости.

– Но, мне не понятны вина и поступки одного из обвиняемых по имени Иисус. А ведь его так же хотят осудить на смерть. Я не вижу в делах сего проповедника преступления против Рима! Да, к тому же, обвиняемый толком ничего не ответил! Вопросов ему совсем не задавали, не допрашивали, а ведь обвинения против него весьма серьёзные. Так за что же его осудили на смерть? – строго спросил я слугу Каиафы. Тот всё ещё находился в крепости, по-видимому, ожидая мой ответ, дабы первым привезти радостную весть своему хозяину, если бы я утвердил приговор сразу всем осуждённым. Но мой неожиданный вопрос смутил слугу, а потому он ничего не ответил и только пожал плечами.

– Хорошо! А почему тогда сам первосвященник и члены Синедриона не прибыли ко мне? – вновь спросил я слугу. У того вдруг удивлённо поползли вверх брови, будто он услышал от меня нечто оскорбительное.

– Игемон! Первосвященник и члены Синедриона не могут прибыть сюда. По нашим законам и обычаям они не имеют права войти в крепость и прийти на Мостовую, дабы не оскверниться бы перед святой пасхой. Даже под страхом смерти никто не принудит нас нарушить сей обет. Первосвященник и члены Высшего совета просят тебя, прокуратор, прибыть к ним, – ответил слуга Каиафы.

Я спокойно слушал его и подумать в тот миг не мог, что отказ первосвященника прибыть в крепость всего лишь очередной шаг хитрого жреца вовлечь меня в свои интриги и моими руками разрешить внутренние проблемы иудейского священства.

«Хорошо, спорить не буду, сам посещу этих книжных червей, если они так сильно просят. Зачем лишний раз ругаться из-за таких мелочей?» – подумал я и, ничего не подозревая о подготовленной ловушке, подал знак, чтобы ко мне подвёли коня.

Путь от крепости Антония до дома Каиафы не занял много времени. Но я со своими воинами прибыл именно в тот момент, когда свидетели, дав свои запутанные и противоречивые показания, разошлись, и в зале заседаний Синедриона уже почти никого не было, кроме первосвященника и членов Высшего совета. Каиафа успел всё предусмотреть и подготовить, ибо хитростью обладал безмерной. При моём появлении он встал и лёгким поклоном поприветствовал меня. Я также в ответ кивнул ему и поднял правую руку.

– Игемон! Суд состоялся! Преступник полностью изобличён, а потому мы признали его вину. Все свидетели, что выступили на процессе, так же говорили против него. Он же или молчал, или святотатствовал и богохульствовал в словах своих, противных и мерзких. Мы приговорили самозванного пророка к смерти через распятие на кресте, – торжественно произнёс свою речь первосвященник.

Понять главного жреца можно было, ведь он считал себя победителем. Но меня, однако, его тон раздражал и нервировал, ибо в тот момент я не чувствовал себя проигравшим в схватке со святошами.

– Конечно, к смерти! – захотелось мне тогда посмеяться над фарсом, устроенным Каиафой специально для римского прокуратора, – а другого приговора вы и не выносите. От вас есть только один путь – на побитие камнями. Мне ли не знать ваших законов? Ну, а про свидетелей и говорить нечего, подготовили всех загодя!

По существу судьба приговорённого к смерти проповедника не особенно интересовала и волновала меня: одним иудеем больше, одним меньше – какая разница? Над этим вопросом я как-то серьёзно никогда не задумывался. Обычное желание позлить священников, доказать им своё превосходство, да выполнить просьбу своей жены – вот собственно говоря и все мотивы, что руководили мною в той борьбе с первосвященником Каиафой и его тестем.

– Особой вины за вашим подсудимым нет, но его бичевали, дабы он поменьше болтал, да учтивее относился бы к власти. Думаю, сего наказания вполне достаточно? – наивно полагая, что таким образом вопрос с Назореем будет решён, а сам проповедник отпущен, я ожидал положительного ответа от Каиафы. Однако тот, переглянувшись со своим тестем, довольно усмехнулся и сказал:

– Мы уже не раз говорили, что у нас есть Закон, и по этому Закону самозванец должен умереть, ибо он объявил себя посланцем Бога!

Я был готов к тому, что первосвященник сразу не согласится с моим предложением освободить проповедника, а поэтому и предпринял со своей стороны довольно хитрый шаг, дабы загнать жреца в тупик.

– А что же Антипа? Тетрарх ведь должен разобрать вашу жалобу и утвердить приговор? Насколько мне известно, проповедник родом из Галилеи, или я ошибаюсь? Значит, тогда он поданный тетрарха Антипы? – прозвучал заранее подготовленный мною вопрос. Его подсказал мне Савл, когда мы с ним обсуждали, как я должен вести себя в этом сложном и запутанном деле, дабы не попасть впросак. Мой верный помощник, будучи сам по происхождению иудеем, прекрасно разбирался в хитросплетениях местных законов, а потому и консультировал меня накануне поездки в Синедрион в течение целого часа, рассказывая тонкости нравов и обычаев своих соплеменников.

Однако первосвященника смутить было крайне трудно. Он только самодовольно ухмыльнулся, услышав этот мой вопрос, будто ждал именно его. Видимо, Каиафа приготовился к такому повороту в разговоре со мной, а поэтому даже излишне быстро бросил в ответ:

– Тетрарх Галилеи не стал вмешиваться в решение Синедриона! Он передал нам, что не в праве утверждать смертный приговор, ибо это прерогатива прокуратора Иудеи!

– Ну, что ж, хорошо! Пусть так и будет! – я сделал вид, что согласился с приговором и собираюсь уходить, чем, по-моему, даже немного озадачил книжников, приведя их сначала в лёгкое изумление, а потом в восторг своим, как им показалось, быстрым согласием и одобрением их беззакония. Однако жрецам ещё рано было торжествовать. Не дойдя пары шагов до дверей, я вдруг резко развернулся на месте и, не торопясь, проговорил: – Да, совсем чуть не забыл сказать! Ведь, как римский прокуратор, я имею право в праздник пасхи помиловать одного осуждённого. Мне не хотелось бы нарушать эту добрую традицию.

Лица сидевших в зале членов Синедриона буквально окаменели, когда они услышали моё пожелание воспользоваться правом помилования. Казалось, что своим неожиданным поступком я навёл панику в рядах священников из Высшего совета, только Иосиф Каиафа был спокоен и невозмутим как никогда. Ни один мускул не дрогнул на его строгом лице. За много лет своей службы в Храме, он давно забыл о том, что такое смущение, к тому же первосвященник хорошо и основательно подготовился к встрече со мной.