Текст книги "Шестой прокуратор Иудеи"

По дворцовому двору забегали легионеры, одни выводили коней, другие готовили факелы и поджигали их, ожидая, когда я спущусь вниз, дабы отправиться в крепость. Как вдруг…

…Пришедшая ночь, накатывавшая ещё иногда волнами холодного весеннего воздуха, внезапно потеплела. Мне стало жарко и душно, хотя окно на балкон и двери, ведущие в сад, были настежь открыты. Ноги мои вдруг налились какой-то необычной тяжестью, будто на них нацепили железные гири, и я в изнеможении опустился в кресло. Усталость, накопившаяся за день, начала сказываться, ведь мне не пришлось сегодня отдыхать.

«Ну, а что удивительного, коли, с самого раннего утра и до вечера даже не пришлось присесть, всё-таки уже вторые сутки заканчиваются… – я даже немного потянулся и сладко так зевнул. Приятная ломота прошла по всему телу. – Ладно, отдыхать будем немного позже, а сейчас надо заканчивать дела. Вон, и коней уже вывели. Что ж, видно, я ошибся со своим планом! Не придёт Назорей, ибо мёртвые не оживают! Посмотрим теперь, кому какая судьба сегодня уготована?» – пришла в голову довольно жестокая мысль. Ведь мне было хорошо известно, как легионер Артерикс умел своим кнутом развязывать языки тех, кто слишком много знал, но не хотел поделиться своими знаниями, когда его просили сделать это.

Я только собирался встать из кресла и выпить перед отъездом для бодрости кубок вина, дабы сбросить усталость и сонливость, как внезапно меня охватило какое-то непонятное, и главное, необъяснимое беспокойство, которого раньше мне никогда не доводилось испытывать. Сегодняшнее же волнение было даже немного пугающим, ибо сердце моё вдруг стало биться то с бешеной скоростью, то медленно с перебоями.

«С чего бы?» – почему-то тоскливо подумал я, и тишина, царившая в зале, только усиливала эту мою непонятную тревогу. Тем временем сердце так громко и гулко застучало в безмолвном спокойствии огромного дворцового зала, что я смог даже расслышать его сильные удары. Прошло буквально мгновение, и минутная слабость вместе с беспокойством и каким-то мимолётным испугом внезапно пропали, улетучились так же быстро, как и возникли. Тишина же стала абсолютной, потому как в раскрытые дверь и окна не доносились ни перекличка ночной стражи, ни ржание взнузданных коней, ни голоса бегавших по двору легионеров, ни шума ветра, ни лая собак. Я будто оглох. И вдруг в этой полном безмолвии и полусумраке большого зала раздался голос Того, Чей приход я ожидал, потому как просто не поверил в Его бесследное исчезновение. Я надеялся в то, что Он придёт, я подсознательно хотел встречи с Ним. И это произошло. Он пришёл!

– Мир дому твоему, игемон! – приветствие гулко прозвучало под сводами каменного дворцового зала и эхом отозвалось в самых дальних его уголках.

Ещё не видя лица моего Гостя, стоявшего в тени фронтона входной двери, я узнал Его по голосу. Ошибки быть не могло! Конечно же, это был Он! Как и откуда появился здесь Назорей, неизвестно, но главное заключалось в том, что никто из охраны не видел Его, входящим во дворец.

– И я приветствую тебя, Назорей! Или Ты уже не Назорей и к Тебе следует обращаться по-другому? – ответил я своему неожиданному, но ожидаемому Гостю.

– Для тебя, Понтий Пилат, римский прокуратор, Я остался тем, кем был, но стану ли другим, так то по вере твоей и желанию принять её всем сердцем своим, – усмехнувшись, сказал Проповедник и направился в мою сторону.

– Я ждал Тебя и был уверен, что Ты придёшь, – непонятно почему, я вдруг встал с кресла и жестом руки предложил своему гостю, как равному, сесть за стол, на котором стояли всякие яства.

– Да, Понтий, твой план отлично сработал! Ты оказался прозорливым и догадливым человеком, ибо вынудил Меня прийти к тебе, первому, чего не должен был Я делать. Но прошу, пусть это останется нашей тайной, Моей и твоей. Пришёл же к тебе попросить за учеников моих и, особенно, за Марию, что из Меджделя. Ты отпусти их, игемон, да и других задержанных освободи! Вины на них никакой нет, и ты сам прекрасно это понимаешь. К тому же им и без того придётся претерпеть много бед и лишений из-за Меня. Я же совершил свой обет, ибо сохранил веру свою. Теперь судьба Моего дела, за которое Я умер, зависит от тебя, прокуратор Иудеи, ибо верить может всякий, но должны существовать и те, кто сумеет внушить веру другим. Отпусти Моих учеников, очень прошу!! Думаю, они больше никогда не проявят трусости и малодушия, но со стыдом будут вспоминать свой поступок в саду Гефсиманском. В память же о нашей встрече возьми два этих крестика, что станут в будущем символом Веры. Один передай жене своей, Клавдии, пусть помнит нищего Проповедника из Капернаума, за жизнь которого просила помощи и милости у богов своих многочисленных и у мужа своего, всесильного прокуратора римского. Другой же оставь себе, ибо судьба свела нас навечно. Я не прощаюсь с тобой! Мы ещё обязательно встретится. Прощай, Пилат! Мне пора! Легтонеру твоему, что помог избавиться Мне от мучений долгий и страданий жутких, верь, ибо Я действительно умер.

Он уже собирался уходить, как я, римский наместник, вдруг подошёл к Нему и, положив свою руку на Его плечо, сказал тихо и скорбно:

– Прости меня, Иисус! Не хотел и не желал Тебе столь жуткой и мучительной смерти.

– Я знаю! – ответил Тот, улыбнувшись.

И после этих слов я, прокуратор, вдруг опустился перед нищим Оборванцем на одно колено, склонив свою голову вниз. Почему так произошло, что заставило меня совершить сей необычный поступок, отвечать не берусь. Да, и не подлежало объяснению то странное моё поведение. Я стоял, преклонив колено, и, не поднимая глаз, и вдруг почувствовал, но не увидел, как Он положил мне на голову Свою Руку и строго произнёс: «Прощаю тебя, Понтий Пилат, ибо нет на тебе крови моей! Встань!» Я поднялся, но уже не увидел перед собой Назорея, одетого в лохмотья, но совершенно другого Человека. Это был уже не тот нищий оборванец и бродяга, что в прошлую пятницу беседовал со мной в этом же самом зале, дабы в конце нашего разговора отказаться от предложения жить, выбрав смерть, жуткую и мучительную. Иисус здорово изменился. На Нём не было старых и грязных лохмотьев, но чистые белые одежды, сверкающие яркой своей белизной. Светлые волосы Его волнистыми прядями ниспадали на плечи, и только на кистях рук были видны страшные сквозные раны, нанесённые калёными железными гвоздями, забитыми тяжёлым молотком в дерево креста, на котором Он был распят. Назорей кивнул мне на прощание головой и двинулся к террасе, от ступенек которой начинался сад. Мне даже показалось, что ночь отступила на мгновение, и на улице стало светло словно днём, и птицы, вроде как, защебетали, запели и засуетились сильнее обычного. Он шёл прямо в направлении солнца, которому ещё было рано показываться из-за горизонта, но которое будто бы специально поднялось, освещая Его уход из моего дворца. Галилеянин прошёл сквозь невысокие перила балкона, словно их не было вовсе на Его пути, и растворился в лёгком тумане, поднимавшимся вверх к багровому от восхода небу.

После того как мой Гость ушёл, ночь вновь мгновенно окутала город, а солнце скрылось не медленно, как подобает дневному светилу, а словно упало за горы, как бы сорвавшись вдруг с небесной высоты. Ночь продолжалась.

– Игемон, игемон! – раздался чей-то голос позади меня. Одного прикосновения до моего плеча было достаточно, чтобы я, вздрогнув от неожиданности, тут же проснулся. Это был помощник. Он стоял за моей спиной и старался разбудить меня. По-видимому я заснул прямо в кресле, так как действительно сегодня был очень тяжёлый день, и неудивительно, что усталость сморила меня. Я открыл глаза, но прийти в себя, как это иногда бывает после пробуждения, сразу не удалось, ибо перед глазами всё ещё стоял уходивший прямо по воздуху мой необычный гость…

«Да, конечно, то был сон, ибо в настоящей жизни так не бывает. К тому же не могло случиться и того, чтобы я, римский прокуратор, встал бы перед каким-то нищим проповедником на колени, да ещё просил у него прощение», – энергично вспоминал я видение, посетившее меня во время короткого сна.

– Игемон? – снова осторожно дотронулся до моего плеча центурион, решив, что недостаточно настойчиво будил меня, ибо я никак не ответил на его первое прикосновение.

– Ну, что там, Савл? Как дела?

– Мы ещё несколько раз обыскали весь сад, заглянули в каждую щель и под каждый куст, люди вместе с собаками валятся от усталости, но тело Галилеянина не обнаружено! Продолжать ли нам поиски, прокуратор, или их можно прекратить?

Я встал из кресла, походил немного, разминая затёкшие ноги и делая вид, что принимаю решение, но на самом деле, в моей голове метались сомнения и размышления: был ли то, действительно, сон, или фантазия моего возбуждённого и уставшего за день сознания, или всё таки явь?

«Глупости! Это был сон! Я веду себя не как воин, а словно какая-то экзальтированная девица!» – молча отругал я самого себя, но, громко сказав вслух, – искать мы больше никого не будем, Савл! Всё ли готово для допроса? Мы выезжаем в крепость немедленно, сейчас же!

– Давно всё готово! – чуть настороженно ответил Савл, так как во дворе все уже заждались, когда же я выйду. Мне хотелось что-то сказать своему помощнику, дабы успокоить его, но я не успел даже начать говорить…

Мой взгляд случайно упал на сжатую в кулак ладонь моей правой руки. И я внезапно почувствовал, что мне вновь стало жарко, а мурашки волной пробежали по спине, и внутри всё похолодело. Дыхание вдруг перехватило, и в голове промелькнула догадка…

«Не может быть!?» – удивлённо и вместе с тем растерянно подумал я и со страхом разжал кулак. На моей ладони, поблескивая в лучах горевших факелов, лежали два маленьких железных крестика.

Глава седьмая
ИСХОД

Окончательное прекращение поисков. Сомнения прокуратора. Встреча с заложниками. Непристойное поведение бывших учеников. Тайная поклонница Назорея. Любимое наказание. Страшная весть для первосвященника. Негодование главного жреца. Новое задание верному Малху. Дельный совет храмовника. Очередная встреча подельников. Повторная сделка с Искариотом. Дорогая любовь. Горе Марии из Меджделя. Заманчивое предложение жреца. Унижение и позор Каиафы. Попытка побега. Побитие камнями. Неожиданная помощь прокуратора. Последняя встреча с Искариотом. Награда за службу. Воспоминание о будущем.

По моему приказу поиски в саду и его окрестностях продолжались ещё в течение всего следующего дня. Для меня было вполне очевидно, что тело где-то спрятано именно там. «Но вот кем и для чего?» – на данный вопрос ответа у меня не было, пока не было.

Я не мог поверить, что этот поступок, требовавший отчаянной смелости и решительности, могли совершить трусливые галилеяне: рыбаки и крестьяне. Ученики, разбежавшиеся при первой же опасности от страха быть брошенными в тюрьму и даже не пришедшие в суд защитить своего друга и учителя, способны лишь только на пустые восхваления и славословия, дабы бездельничать, используя себе во благо чужое признание и популярность.

Они все были схвачены моими легионерами на пути из Иерусалима в Галилею. Других последователей казнённого проповедника поймали тем же вечером в городе. Со всеми заложниками, схваченными для того, чтобы с их помощью найти похищенное тело Назорея, никто не стал беседовать, а тем более устраивать им допрос. Их продержали пару дней в крепости, а затем отпустили. Правда, каждый из заложников, прежде чем оказаться на свободе получил по паре десятков ударов кнутом за прошлые проступки и с учётом будущих.

Я помиловал их не потому, что поверил в чудесное воскресение Иисуса из Назарета. Его явление ко мне во дворец и разговор с ним можно было истолковывать как необычный сон или наваждение, ставшее результатом моей накопившейся за день усталости, моих эмоций и переживаний. Ведь событий тогда действительно произошло весьма много. Конечно, поначалу то странное сновидение произвело на меня определённое впечатление, но и только, ибо уже к вечеру следующего дня, хорошо отдохнув и выспавшись, я просто забыл и о нём, как, впрочем, и о самом казнённом проповеднике.

«Надо же такому привидеться!? Римский прокуратор, преклонял колено перед каким-то нищим босяком, да ещё просил у него прощение и обещал ему помочь в его делах. Ужас! Бред какой-то!» – посмеивался я про себя, скептически вспоминая своё ночное видение, окончательно придя к выводу, что оно, бесспорно, явилось порождением тех сумасшедших дней, когда голова шла кругом от всех интриг, склок, скандалов, затеянных «святыми» книжниками из Синедриона. Правда, единственное, что требовало чёткого объяснения, так это два крестика, непонятно как оказавшихся в моей руке после пробуждения. Но мне особо и не хотелось искать эти самые объяснения. Зачем, если моя вера заключалась в преданности императору и Риму, ибо их я считал своими единственными богами, а для всего остального у меня стоял в готовности целый легион воинов, дабы своими мечами и копьями опробовать крепость любых сомневающихся.

Я особо не задавался вопросом, как могли попасть ко мне эти две железных безделушки. Может, я случайно подобрал их в саду во время поисков, а потом забыл, или в припадке ярости сорвал с какого-нибудь ученика Назорея, когда приходил в крепость посмотреть на их трусливые физиономии, прежде чем отпустить на волю. Ведь я тогда заставил себя, пересилив своё отвращение, лично взглянуть на людей, считавших себя учениками мужественного и отважного человека, дабы, взглянув им в глаза, понять логику их подлого поступка, когда они дружно сбежали, бросив своего наставника и друга.

Мне просто хотелось увидеть, каких же учеников набрал себе самозванный пророк по имени Иисус, которого стоило уважать, ибо он напомнил мне легионера, сражавшегося до последнего вздоха на поле боя, но не сдавшегося врагу. А вот жизни их мне были не нужны.

Скажу честно, что встреча с бывшими учениками произвела на меня самое препротивнейшее впечатление, ибо я понял, что бегство и трусость были чертой их характера, а не какой-то мимолётной слабостью. Они не смогли побороть в себе боязнь быть убитыми, так как никогда всерьёз не задумывались, какие последствия могут ожидать смутьянов и мятежников, ведь претензии проповедника и его учеников были весьма амбициозны. Иисус-то, как я понял, претендовал не на израильский трон, он хотел стать властителем душ и умов людских, а это означало быть выше всех земных царей. Но ученики были недостойны своего дерзкого учителя, так как они не поняли, что только человек, умеющий в случае необходимости подавить в себе страх, способен пойти на подвиг, не взирая ни на какие опасности и даже саму смерть. Не увидел я в глазах рыбарей и прочих ремесленников смелой безрассудности, душевного порыва, дерзости и отваги их учителя.

В крепости Антония на Мостовой площади, куда их вывели перед тем, как отпустить, они думали только о том, как бы сохранить свою жизнь, а потому и не вспоминали ни о смерти проповедника, ни о пропаже его тела. Пленники пресмыкались передо мной, лебезили, смиренно и преданно заглядывали в глаза, даже плакали, дрожа от страха быть распятыми, как Назорей. Они дружно обвиняли друг друга, спорили и переругались между собой, но что меня более всего удивило, так эта та готовность, я бы даже сказал, подхалимская радость, с какой приняли бывшие ученики наказание плетью, пообещав тут же уйти из города.

«Никакой человеческой гордости! Рабы!..» – с неприязнью подумал я об их поведении. Мне было противно смотреть на это человеческое слабодушие и, не сдержав своих эмоций, одного из заложников я лично бичевал кнутом на Мостовой, приказав своим воинам при этом бить в барабаны, дабы заглушить громкий его визг и вой. Только после их публичного позора всех пленников выгнали из крепости.

Вообще в течение этих нескольких последних месяцев мне исключительно пришлось заниматься не своими делами. Я был вынужден общаться с почти сумасшедшими людьми, постоянно придумывавшими для себя какие-то совершенно пустые занятия, вместо того, чтобы действительно браться за какую-нибудь сколь серьёзную работу. Они не воевали за новые земли, не подавляли бунты и мятежи, не крепили силу государства, не охраняли рубежи империи и не приумножали богатства Рима, а только интриговали, скандалили, спорили и забрасывали друг друга камнями.

Итак, поиски тела казнённого проповедника успехом не увенчались, а поэтому первосвященник и члены Синедриона пребывали в бешенстве. По их приказу храмовые стражники, что ночью охраняли гроб Назорея, были жестоко наказаны. Их, как всегда, приговорили к побитию камнями, что и сделали тем же вечером под стенами Иерусалима.

Каиафа в течение почти двух дней пытался встретиться со мной, но я отказал ему, так как прекрасно понимал, что он будет склонять меня к дальнейшим поискам, требовать наказания всех тех, кто был с проповедником, обвиняя оставшихся учеников в краже тела своего умершего учителя. Правда, вместо меня с ним разговаривал один из моих центурионов. Беседа та была весьма интересной, и Марк потом подробно пересказал мне, о чём его просил первосвященник и на чём особенно настаивал. Мои предположения относительно требований Каиафы оказались верными.

– Я встретил первосвященника на террасе дворца, – докладывал Марк, – Каиафа был в жуткой ярости. Он очень сильно требовал, истерично кричал, брызгал слюной, угрожал отправить жалобу в Сенат, если мы прекратим поиски. Просил сурово наказать всех учеников проповедника или отдать их на суд Синедриона. На мой вопрос, есть ли у него доказательства их причастности к похищению тела Назорея, он стал убеждать меня, что только они могли это сделать, ибо выгоду свою видели в том. Но я, игемон, ему ответил: «Для вас, книжников, тоже было выгодно, чтобы умерший проповедник пропал бы навсегда. Так, может, это вы, жрецы, выкрали мёртвого Назорея для того, чтобы похоронить того в общей могиле, а теперь нашими руками хотите расправиться с его сторонниками?»

– Ну, а что же ответил первосвященник? – рассмеялся я, ибо мне понравилось, как Марк провёл ту важную беседу.

– Что, что? Ушёл сам не свой, игемон, даже от расстройства посох свой забыл. Потом слуга его прибегал.

– Ты всё правильно сказал, Марк. Молодец! Пусть сами занимаются своими распрями между собой и своими богами. У нас и без них дел полно.

Мне тогда подумалось, что на этом разговоре между Марком и Каиафой, наконец, закончилась история моего рокового столкновения с первосвященником и прочими иудейскими жрецами, но, оказалось, что предположения те были ошибочными. Всё оставшееся время до окончания моего пребывания в Иудее Каиафа явно или тайно будет давить на меня и постоянно отсылать жалобы в Рим кесарю или в Дамаск легату Сирии. В конце концов он так допечёт мне, что я смещу его с должности первосвященника. Но это произойдёт ещё не скоро, не завтра и не месяц спустя, а через целых три года. Пока же мне предстояло закончить кое-какие дела в Иерусалиме и потом уже отправиться к себе в резиденцию. Я не мог пустить расследование на самотёк, ведь в деле с пропажей тела косвенно оказалась замешана и моя жена Клавдия.

Мы раньше с ней как-то не разговаривали на религиозные темы, и вообще не затрагивали ни своих, ни чужих богов. Слишком мало времени было у меня, чтобы рассуждать с ней на философские темы. Я никогда прежде не предполагал, что Клавдия может серьёзно воспринять чьи-то посторонние, по существу варварские, мысли. И только после нашего с ней разговора мне вдруг стало совершенно ясно, что она являлась давней поклонницей проповедника из Капернаума. Я был удивлён этим увлечением моей жены, но посчитать её взгляды недостойными, а тем более преступными просто не мог. Может, действительно, в словах Назорея содержалось что-то полезное для людей, и Клавдия нашла в его учении для себя какой-то смысл, но меня проповедник ни в чём не убедил. Хотя я всегда соглашался с утверждениями своей жены, что нужно уважать чужих богов, дабы потом не обидеть своих. Однако рассказы Клавдии и Валерии, её рабыни, о чудесных проповедях Назорея, которые в редкие наши встречи мне настойчиво излагали, а я весьма внимательно и с большим удовольствием слушал. Они были очень интересны, но не более того, ибо меня всегда переполнял скептицизм.

– Какой-то мужчина в белых одеждах у входа в пещеру, которого они потом не видели. Глупости всё. А женщины всегда склонны к преувеличению. Это всё проделки Каиафы и его тестя, бывшего первосвященника Ханана. Вот истинные злодеи всего! – таковы были мои окончательные выводы относительно странной пропажи тела умершего Назорея.

Да, кстати, крестики, что каким-то неведомым и необъяснимым способом оказались в моей руке, я отдал Клавдии. Правда, она очень сильно встревожилась, когда услышала мой рассказ о том, как попали ко мне эти две маленькие железные вещицы, ведь я был вынужден рассказать ей своё необычное сновидение. Клавдия тут же к одному из них привязала тонкую шёлковую нить, а потом и к другому, совершенно не обращая внимания на мой изумлённый взгляд. Затем она осторожно, и я бы даже сказал торжественно, надела себе на шею этот маленький крестик, который тут же сиротливо затерялся среди её золотых украшений. Клавдия хотела и второй надеть, правда, уже на меня, но я уклонился от её попыток сделать это, чем вызвал явное огорчение своей любимой жены.

– Дорогой мой! Ну, прощу тебя, надень крестик! Он сохранит тебя от внезапной опасности, злых наветов и чёрного глаза! Поможет тебе в трудный момент! – упрашивала она меня. Только усилия её были напрасны.

– Какие здесь опасности, Клавдия? Что ты говоришь? – отшучивался я, – здесь всё тихо и спокойно, как в Риме. А с подлыми доносами первосвященника я и сам справлюсь!

Но Клавдия продолжала настаивать на своём и, в конце концов, добилась, что крестик всё-таки оказался на моей шее, но только произойдёт это не сразу, не в тот же вечер, а многие годы спустя.

А пока я вновь оставил свою жену на попечение рабынь, чтобы ещё раз перед отъездом из Иерусалима осмотреть, как идут приготовления к строительству водопровода. Ровно год назад мной было принято решение провести в город воду, дабы снабдить ею гарнизон крепости Антония. Акведук, по которому следовало протекать живительной влаге, должен был протянуться от источника в долине Енном и далее через Нижний город к царскому дворцу, а уже оттуда достигнуть крепости.

Начинало вечереть. С небольшим отрядом в двадцать всадников я только выехал за ворота Иерусалима и даже не успел ещё покинуть его окрестностей, как наткнулся на правоверных иудеев. Они столь громко кричали, спорили и о чём-то ругались, что в запале своей перебранки даже не заметили меня и мою свиту. Люди были очень разгорячёны и взбудоражены. Мы остановились и стали с интересом издали наблюдать за толпой, ожидая, когда же, наконец, перессорившиеся иудеи кинуться в драку между собой, но вдруг спорщики внезапно и резко отхлынули в сторону, оставив перед собой одиноко стоявшего человека. С большого расстояния, что мы находились от толпы, я не мог никак разглядеть: мужчина ли то был, женщина ли?

Да, это собственно и не имело большого значения, ибо было вполне очевидным, что сейчас как всегда последует более всего любимое иудеями наказание. И я не ошибся в своих предположениях, так как буквально через мгновение в несчастного человека полетел град придорожных камней. Мне ужасно не хотелось в очередной раз вмешиваться в их разборки, но долг прокуратора повелевал прекратить самосуд, ибо личным указом я запретил устраивать побитие кого бы то ни было без расследования Синедриона и утверждения мной вынесенного приговора. Я подал рукой знак, и мои воины тут же повернули в сторону бесновавшейся толпы.

Мы шли рысью, своими флангами охватывая людскую массу. К сожалению, не известно мне было в тот миг, что мои извечные споры и раздоры с первосвященником Каиафой так и не закончились, а напротив, наша неприязнь ещё более усилится именно после этого случая моего вмешательства. Видимо, слишком уж тесно переплелись, спутались, перемешались между собой нити моей судьбы и первосвященника, вовлекая, как оказалось потом, в этот образовавшийся большой клубок всё большее и большее количество людей и многочисленные чужие жизни.

***

Первосвященник Иосиф Каиафа был вне себя от ярости и оттого не находил себе места.

«Этот нечестивец, – думал главный жрец обо мне, – практически уже прекратил поиски и отпустил всех учеников самозванца на свободу, вместо того, чтобы повесить их рядом с Назореем».

Он метался по дому, срывая зло на всех, кто попадался ему на глаза. Стражников, что проспали злоумышленников, которые похитили тело, Синедрион осудил быстро очень жестоко, но если бы это могло помочь в поисках преступников. Только на этом неприятности жреца не закончились.

Много, очень много неожиданных и весьма неприятных для себя новостей получил первосвященник в первый день новой недели. У него от них уже голова шла кругом. Нужно было что-то предпринимать, но вот что, Иосиф пока не знал.

«Надо бы сходить к тестю. Старик мудр и наверняка даст дельный совет», – размышлял про себя Каиафа, когда к нему прибежал запыхавшийся слуга. Этот молодой парень как раз и принес ещё одно сообщение, которое настолько поразило Каиафу, что его чуть, было, не хватил удар. На какое-то мгновение первосвященник даже лишился дара речи, услышав неожиданную новость, но за много лет интриг и борьбы он научился держать удары судьбы. С ранней юности ему пришлось сражаться за то, чтобы занять достойное место в обществе, добиться уважения и скопить богатства, а потому, имея столь богатый опыт, Иосиф умел быстро брать себя в руки и не впадать в отчаяние, даже в самых сложных ситуациях, преподносимых ему жизнью.

Итак, весть, необычную и поразительную, Каиафе принёс его слуга, которого он послал в крепость Антония следить за всем, что там будет происходить. Первосвященник строго наказал ему, чтобы тот своими глазами увидел бы, как поведут осуждённого Назорея из крепости на Лысую гору, дождался бы смерти проповедника, и после донёс об этом сразу же и во всех подробностях. Главный жрец желал первым узнать о кончине самозванного пророка, дабы потом немедленно приступить к осуществлению задуманного им секретного плана: тайно похоронить Назорея и обязательно в общей могиле.

Рувим, так звали молодого слугу, был прытким парнем, и Каиафа ему полностью доверял. С самого утра, когда суд Синедриона ещё только проходил в доме жреца, а слуга уже стоял в готовности на площади в крепости Антония, где на брусчатке лежали сколоченные деревянные кресты, ожидая, когда приведут проповедника. Однако там слуга пробыл недолго. Даже не дождавшись, когда преступников уведут на место казни, юноша в крайне взволнованном состоянии покинул площадь и быстро побежал в сторону дома первосвященника. Рувим шумно ворвался в комнату главного жреца и начал ему с самого порога что-то быстро-быстро шептать, будто слова его мог услышать кто-нибудь посторонний.

– Погоди, погоди Рувим! Не спеши! Что ты там бормочешь? Я ничего не могу понять. Подойди ближе и, не торопясь, говори толком, что случилось? – строго и недовольно пробурчал Каиафа, ибо ничего не понял из торопливого и сбивчивого рассказа своего слуги.

– Хозяин, хозяин, – чуть отдышавшись после скорого бега, вновь зашептал слуга, – я слышал, у неё ребёнок будет, она здесь в городе, он сказал…

– Говори толком! Не спеши! Кто и кого ждёт? Что за ребёнок? Чей? – не вытерпев, заорал во всё горло первосвященник. Он вдруг понял, всей своей сущностью главного ревнителя Закона догадался, что новость, принесённая слугой, будет не только неожиданной и весьма неприятной, но скорее сногсшибательной, и не ошибся в своих предположениях. Первосвященник строго взглянул на дрожавшего от возбуждения парня и вдруг отвесил своему слуге звонкую пощёчину. Казалось, что этот удар произвёл положительное воздействие на Рувима. Юноша часто заморгал, вытер выступившие на глазах слёзы, потом немного потёр покрасневшую щеку и успокоился. Не прошло и мгновения, как слуга, уже не торопясь, стал рассказать Каиафе обо всём, что увидел и услышал на Мостовой площади, когда осуждённого на распятие плотника выводили из подземелья крепости. Новость, действительно, оказалась ошеломляющей.

– Я случайно всё узнал, – начал, было, вновь горячиться слуга, но под тяжёлым взглядом первосвященника сдержал бьющие через край эмоции. А ведь юноше хотелось заслужить похвалу Каиафы за своё радение перед ним.

– Когда легионер своим кнутом самозванцу всыпал как следует, то тот, значит, мешком упал на землю. Ха-ха-ха! – засмеялся Рувим, вспоминая увиденную сцену избиения и, непонятно отчего и с какой такой радости, потирая руки, – в это время из подвала вышла девица. Я её раньше никогда не видел, но явно не местная. Красивая, молодая, стройная такая вся, ладная, со светлыми волосами. Глаза большие, ресницы… – вдохновенно рассказывал Рувим, но остановился, испуганно прервав своё повествование от громкого окрика хозяина.

– Не отвлекайся на мелочи! Говори суть! – строго одёрнул молодого слугу первосвященник. Юноша вздрогнул и, опасливо поглядывая на жреца, продолжил, – вот я и говорю, не наша она, не иудейка. Самозванец упал на дорогу от удара как раз рядом с тем местом, где я стоял. А девушка та, увидев, как кровь преступника брызнула из его спины, чувств лишилась. Так вот, он к ней наклонился, поцеловал её и шепнул: «Береги сына!»

– Ты, не ошибся, не ослышался, Рувим? – будучи совершенно обескураженный услышанным известием, чуть неуверенно переспросил Каиафа слугу и затем с лёгким недоверием, но весьма внимательно, посмотрел на него.

– Что ты, хозяин? – замахал Рувим руками, – я эти слова своими собственными ушами слышал, ведь сказал же, что совсем близко находился от этой парочки. Он ещё что-то говорил ей, шептал так нежно и ласково, – немного глумливо и чуть кривляясь, закончил слуга свой рассказ. Он уже потирал про себя руки в предвкушении похвалы, а, возможно, даже и хорошей награды, но не дождался ни того, ни другого. Первосвященник, напротив, вдруг грубо перебил его.

– Ты проследил за девушкой? Куда она пошла с площади? Выяснил, как её зовут и где она живёт? – первым же вопросом поставил Каиафа своего слугу в тупик.

– Н-е-е-е-е-т! – удивлённо и вместе с тем обречёно протянул Рувим, ибо сразу понял, что награды ему никогда уже теперь не увидеть, а вот наказание ещё одно, вполне вероятно, последует.

– Я, как только услышал эти слова, так прямо сразу прибежал тебе доложить, хозяин! – попытался он оправдаться, ибо понял свою ошибку.