Текст книги "История журналистики Русского зарубежья ХХ века. Конец 1910-х – начало 1990-х годов: хрестоматия"

А.С. ИЗГОЕВ

«Руль» (Берлин, 1920–1931) – ежедневная газета. Название газеты набиралось тем же шрифтом, рисунок которого придумал для петербургской «Речи» художник Л.С. Бакст. В отличие от левоцентристских «Последних новостей» газета «Руль» была органом правых кадетов. Воинствующий антибольшевизм отчасти обусловил то, что даже проницательный Изгоев надеялся на пересмотр фашистских политических принципов (хотя и не ошибся в другом предсказании – «нового коммунистического взрыва» после Второй мировой войны). Потребовалось еще некоторое время, чтобы развеять свойственную правым кадетам надежду использовать фашизм как антикоммунистическую силу.

Для социолога Италия становится положительно самым интересным государством начала XX века. Особенно с тех пор, как выделение «города Ватикана» в независимую державу поставило конкретно, в образах, основной вопрос нынешней европейской цивилизации, воистину, ее Сфинксову загадку: разгадай или я тебя пожру!

Цивилизация, несомненно всемирная и всечеловеческая по своим принципам, столкнулась с национально-государственной идеей, вне которой, как достаточно ярко показал пример России, современные народы не могут жить человеческой жизнью. Фашизм – не наш государственный идеал. Но только заведомая недобросовестность или чудовищная слепота могут отрицать, что Муссолини спас Италию от гибели, от судьбы, уготованной III Интернационалом России, что фашизм в социально-политическом отношении возродил Италию. И при этом Муссолини в сравнении с Лениным и Сталиным применил едва стотысячную долю террора, пролил едва миллионную часть крови. Деятели II Интернационала, устраивающие пышные митинги протеста против итальянского и австрийского фашизма и молчаливо покрывающие русские ужасы, осуждают себя уже одной этой явной недобросовестностью. С их мнениями о фашизме не очень-то приходится считаться.

Но несомненно, что фашизм таит в себе огромную смертельную опасность для современной цивилизации. Объявляя национально-государственный эгоизм верховным принципом, руководящим жизнью и деятельностью людей, он освящает внутри страны порабощение человека, а вовне грозит миру новой эрой истребительных войн. Всякая же новая война в Европе приведет несомненно к новому коммунистическому взрыву на пространстве, гораздо более обширном, чем коммунизм производит свою разрушительную работу ныне, после первой мировой войны.

Но есть признаки, что в той же Италии сам фашизм начинает чувствовать недостаточность своих нынешних позиций, понимать, что какие-то неустранимые человеческие потребности либо оставлены им без внимания, либо насильственно подавлены. Эти признаки намечающегося пересмотра фашистской идеологии пока еще незначительны, но им нельзя отказать в характерности.

Итальянский фашизм, как известно, уничтожил парламент, оставив однако палату депутатов. Профессиональные союзы намечают явно по указке фашистской партии кандидатов. Фашистский партийный центр из этих кандидатов составляет по своему усмотрению список, и населению предоставлено только право подать голос за или против всего списка. Конечно, это – не выборы, а пустая комедия и такой парламент никому и ни для чего не нужен. Ни один человек, знакомый с историей представительных учреждений, не станет в этом сомневаться.

Фашистский парламент заседает уже несколько месяцев. И вот теперь фашистская печать, как известно подчиненная строжайшей партийной цензуре, взывает к депутатам, чтобы они не ограничивались только повторением слова «Duce», а и высказывали в пределах общей партийной линии свои взгляды, дозволяли себе критику. Газеты призывают к «обсуждению свободному, откровенному, объективному, разумному, т. е. фашистскому».

Наперед можно сказать, что эти призывы желательного результата не дадут. Парламент Муссолини ни в коем случае не будет выше парламента 3-ей Империи во Франции. Парламент имеет смысл, когда правители понимают, что общественная жизнь не может идти без противоречий и столкновений, но чувствуют в себе разум и силы дать свободное проявление этим противоречиям, в уверенности, что в решительную минуту они правильно учтут настроение страны и выразят его в действии.

Фашизм увлекся показным и ложным единством. Единство это несомненно было, когда Муссолини устранял нависшую над Италией коммунистическую угрозу. Теперь в таком виде его более не существует. Собранная фашистами палата депутатов не отражает страны. Она не будет парламентом, а ее депутаты не явятся свободными и независимыми выразителями народных желаний. Карикатура на парламент не нужна ни власти, ни народу. Фашизму многое придется пересмотреть в своем идейном багаже.

Н.А. БЕРДЯЕВ

«Новый град» (Париж, 1931–1939) – «Философский, религиозный и культурный обзор». Вышло 14 номеров.

Николай Александрович Бердяев (1874–1948) – философ, публицист, критик. Журналистский дебют состоялся в 1900 г. в журнале «Мир Божий». В 1917 г. печатался в еженедельнике «Народоправство». В 1922 г. был выслан. В Берлине редактировал журнал «София» (вышел один номер), потом в Париже – журнал «Путь». В отзывах о новых книгах он писал не столько о проблемах, сколько о личности автора и его месте в современной эпохе.

Всякая биография эгоцентрична. Таков ее предмет. Очень эгоцентрична и автобиография Л. Троцкого. Он сам не скрывает этого. Автобиография для него есть активный момент его биографии, он ведет в ней борьбу, расправляется с врагами. Это совсем не есть тип автобиографий, которые пишутся в старости, когда борьба кончена и нет уже будущего, когда память хочет воскресить безвозвратно ушедшее прошлое, когда подводится итог жизни и хочется определить ее устойчивый смысл. Л. Троцкий продолжает верить, что будущее его и хочет за него бороться. Книга написана для прославления Л. Троцкого, как великого революционера, и еще более для унижения смертельного врага его Сталина, как ничтожества и жалкого эпигона. Но написана она очень талантливо и читается с большим интересом. Бесспорно, Л. Троцкий стоит во всех отношениях многими головами выше других большевиков, если не считать Ленина. Ленин, конечно, крупнее и сильнее, он глава революции, но Троцкий более талантлив и блестящ. Местами автобиография написана очень художественно, там, где автор не занят партийными дрязгами. У Л. Троцкого есть художественная восприимчивость. Описание детства и отрочества, описание охоты иногда напоминают Л. Толстого. Эти места дают передышку, читатель отдыхает от подавленности мелочами и дрязгами революционной жизни. Жизнь Троцкого представляет значительный интерес и она ставит одну очень серьезную тему – тему о драматической судьбе революционной индивидуальности в революционном коллективе, тему о чудовищной неблагодарности всякой революции, извергающей и истребляющей своих прославленных создателей. Л. Троцкий не без гордости говорит, что у него нет личной судьбы, что его судьба слита с судьбой революции, которой он служит. Самообман и самоутешение. Личная судьба есть и у Л. Троцкого, и он напрасно хочет скрыть ее горечь. Активнейший из революционеров оказался лишним и ненужным человеком в революционную эпоху. Это есть печальная судьба личности. Талантливый и блестящий Троцкий, создавший вместе с Лениным большевистскую революцию, извергнут революционным потоком и находит себе пристанище лишь в Турции. Бездарный по сравнению с ним, незначительный, не игравший большой роли Сталин – диктатор, глава революции, вершитель судеб России и, может быть, всего мира. Этого никогда не удастся переварить Троцкому и никогда не удастся понять изнутри революционной эпохи. Но надо перейти в более глубокий план жизни, чтобы понять эти вещи. Люди мировоззрения Троцкого никогда ведь не углублялись в проблему личной судьбы, они всегда заглушали в себе внутреннюю жизнь внешней борьбой. Автобиография Троцкого есть, конечно, очень интересный и талантливый документ нашей революционной борьбы. Книга поражает незначительностью внутренней жизни души, раскрывшей свою жизнь. Душа эта выброшена на поверхность, целиком обращена вовне, вся исходит во внешних делах. Жизнь этой души рассказана так, как будто самой души нет, и во всяком случае нет в ней духовного начала. Почему Троцкий стал революционером, почему социализм стал его верой, почему всю жизнь свою он отдал социальной революции? Внутренний генезис веры Троцкого, внутреннее формулирование его мировоззрения почти совсем не раскрыты. Указанные им внутренние мотивы образования революционного чувства жизни незначительны и не могут объяснить такой революционной энергии. Поразительно, до чего Троцкий чужд всем умственным и духовным течениям своей эпохи. Его ничего не затронуло. Для него ничего не существует кроме марксизма и самого наивного материализма. Он даже отрицательно не определяется к другим течениям. Он очень умный человек, но умственный его кругозор необычайно узок, интересы его очень однообразны. Он читает романы в часы досуга, но это лишь отдых от революционной борьбы, внутренне его это чтение нисколько не затрагивает. Как писатель, он лишь талантливый журналист. В своих эмигрантских странствованиях он встретился с Рагацем, швейцарским левым социалистом и вместе с тем верующим христианином, протестантом. Социалист-мистик вызывает в нем лишь «неприятный озноб». Он ограничивается плоским замечанием, что не может найти психологического соприкосновения с людьми, которые «умудряются одновременно признавать Дарвина и Троицу». Это, кажется, единственное место, где Троцкий говорит о религиозном вопросе. Он остается старого типа просветителем и рационалистом, таким же, как и Ленин, но менее злобно полемическим.

Чему нас учит автобиография Троцкого? Вот что представляется мне несомненным: Л. Троцкий не настоящий коммунист, не до конца коммунист, и не случайно он оказался выпавшим на известной стадии коммунистической революции. Он и в прошлом не был большевиком, и напрасно он старается затушевать свой меньшевизм, хотя и левый. Троцкий очень типичный революционер, революционер большого стиля, но не типичный коммунист. Он не понимает самого главного, того, что я назвал бы мистикой коллектива. Именно покорность мистике коллектива заставляет Рыкова и многих других держать себя так, что это со стороны производит впечатление трусости и предательства относительно людей, с которыми они работают. Коллектив, генеральная линия коммунистической партии – это, ведь, аналогично церковным соборам, и всякий, желающий остаться ортодоксальным, должен подчиниться совести и сознанию коллектива. Л. Троцкий еще революционер в старом смысле слова, в смысле XIX века. Он не подходит к конструктивному периоду коммунистической революции. Его идея перманентной революции есть романтическая идея. Троцкий придает еще значение индивидуальности, он думает, что возможно индивидуальное мнение, индивидуальная критика, индивидуальная инициатива, он верит в роль героических революционных личностей, он презирает посредственность и бездарность. Не случайно его обвиняли в индивидуализме и аристократизме. И именно он, организатор красной армии, сторонник мировой революции, совсем не вызывает того жуткого чувства, которое вызывает настоящий коммунист, у которого окончательно погасло личное сознание, личная мысль, личная совесть, и произошло окончательное врастание в коллектив. Есть еще одна особенность, отличающая Л. Троцкого. Русскому народу не свойственна театральность и риторика. В русской революции совсем нет красивых театральных жестов и риторических украшений революции французской. Может быть, и хорошо, что в ней нет театральной красоты. Но плохо то, что в ней есть настоящая уродливость. Большевики вошли в русскую жизнь в первый же момент уродливо, с уродливым выражением лиц, с уродливыми жестами, они принесли с собой уродливый быт. Уродство это свидетельствует об онтологическом повреждении. Большевики сами чувствуют свое уродство, и это вызывает у них чувство ressentiment. Этим отчасти объясняются их безобразные действия. Сам Ленин как будто нарочно стремился к уродливому, говорил и писал грубо и некрасиво. Л. Троцкий один из немногих, желающих сохранить красоту образа революционера. Он любил театральные жесты, имеет склонность к революционной риторике, он по стилю своему отличается от большей части своих товарищей, которых он, в сущности, презирает. Л. Троцкий все еще не понял, что мы вступаем в эпоху пореволюционную, и что старый революционный душевный уклад и революционный пафос для нее не подходят.

Н.В. УСТРЯЛОВ

«Утро» (Тяньцзинь, 1931) – ежедневная газета, выходившая в одном из крупнейших китайских портовых городов.

Устрялов признавал достоверность позитивных и негативных оценок хода советской индустриализации и коллективизации в мировой прессе. И предлагал свою интерпретацию «двуликости» этих процессов: народ несет жертвы ради «возрождения государства».

Этот принцип был для него выше идеи правового государства. Он не считал нужным критиковать власть, которая создает «"физически" мощное государство».

Что происходит в Советском Союзе? Как развивается исторический процесс русской революции? Каковы его перспективы?

Сейчас, кажется, как никогда, обильна информация об этом процессе. Продумывая ее, вскрываешь существенно двойственный, двуликий ее облик. Она непрерывно мечется между ура и караул.

С одной стороны – потоки сведений о разительных хозяйственных успехах, массовом трудовом подъеме, о быстрой и плодотворной индустриализации страны. С другой – нескончаемые вести о низком уровне жизни населения, о неслыханной жесткости политического режима, напряженности финансового и общего экономического состояния государства.

Одни источники информации живописуют по преимуществу положительные стороны процесса, другие – отрицательные. Нередко оптимисты и пессимисты оспаривают друг друга. Мировая пресса полна этих полемик: пятилетка – в международном фокусе. Спорят и о фактах, и об оценках. Политический тон делает музыку.

Внимательный анализ свидетельствует, однако, что в основном предметны и объективно доказуемы обе группы сведений. Двойственность информации коренится в основоположной двуликости самого процесса.

Пользуясь старой терминологией русской публицистики, можно сказать, что революция на современной ее стадии жертвует народным благосостоянием во имя национального богатства. Отсюда неизбежная противоречивость ее наличного облика. Отсюда ее органический динамизм, ее «эротическая» взвинченность. Как древний Эрос, крылатый демон, она отмечена двойной печатью Пороса и Пении, богатства и скудости. «Не доедим, а социализм построим и своей страны в обиду не дадим».

Разумеется, за этой схемой скрываются чрезвычайно сложные жизненные отношения, требующие особого, конкретно-политического и общесоциологического анализа. Но в качестве предварительной, именно схематической характеристики современной советской действительности приведенная формула вполне пригодна.

Но она нуждается в обстоятельном, всестороннем раскрытии.

* * *

Революция началась громовым провозглашением общенародной свободы. Она формально, да и по существу освобождала, раскрепощала все слои русского населения, предоставляла их собственным импульсам и собственному разумению. Дума 3 июня, буржуазия, интеллигенция, крестьяне, рабочие, солдаты – все восприняли крушение старого порядка, как пришествие свободы.

И свобода пришла, порвалась историческая узда. Свобода заправская, стихийная, радикальная. Свобода была исходной точкой русской революции, вожделенным заветом самых различных элементов русского общества. Либеральные думские помещики и гучковская буржуазия представляли себе эту свободу в свете западных канонов на мотив «обогащайтесь», крестьяне видели в ней конец помещикам и земельный передел, рабочие – материальную обеспеченность и облегченный труд, солдаты – добровольную демобилизацию, скорый мир. Интеллигенция венчала ее ореолом исконных светлых идеалов своей славной истории. «Малые народы» России ее не замедлили обернуть поветрием самоопределений, угрожая полным распадом государства. Все торопились заявить свои нужды, всякий норовил улучшить свое положение в государстве.

Истории революции суждено было стать роковым испытанием всех этих фрагментарных, – слоевых, классовых и национальных, – представлений о свободе. Наивная анархия февраля явилась средою их непосредственного воплощения. Сталкиваясь и перемешиваясь, они породили, как известно, дикую социально-политическую какофонию, непримиримую усобицу общественных классов, добивавшую государство и таившую в себе собственную свою гибель. Февраль, как историческая реальность, изнемог, захлебнулся в смуте, в буйных припадках всероссийского «воровства», напомнившего старое наше Смутное время. В сущности, этой центробежной разладицей, этой лихою смутой наш февраль целиком исчерпывается, они являются и останутся его объективной жизненной характеристикою, – к немалой досаде тех, кто хотел бы его воспринимать не как историческую быль, а как лирический миф.

Затем, мало-помалу, начинается обратный процесс. Социальная история Октября есть история мучительного самопреодоления всех групповых, классовых и национальных обособлений от общегосударственного дела. Свобода, реализованная в разброде, претворенная в смуту, уничтожает себя, и начинается последовательное закрепление, самозакрепощение за государством различных социальных сил, хлебнувших от кубка революции. Восстанавливаются политические скрепы общественного порядка, и чем безмернее была свобода, тем круче и самовластнее выросшая из нее диктатура. Под маской классовой борьбы идет беспримерное обуздание классовых домогательств, и во имя грядущего бесклассового и безгосударственного общества куется сегодняшняя мощь революционного государства. В результате переломных лет обретается новое политическое равновесие, рождается новое государственное сознание, создается новая идея-правительница. От анархической своекорыстной свободы страна идет к всеобщему, прямому и равному, суровому жертвенному тяглу.

В самом деле. Рассеяны классы, по своей социальной природе враждебные новому центру государственной концентрации. Завершена ликвидация дворянства. Буржуазия в эпоху нэпа осуществляет известные служебные функции, но государство упорно стремится все крепче прибрать ее к рукам. Крупная буржуазия разгромлена раньше, средняя и мелкая втягивается на протяжении текущих лет в жесткое общегосударственное тягло.

Но что происходит с победившими, трудовыми классами, «низами» вчерашнего дня? – Они тоже неотвратимо вовлекаются в подданство правящей идее, и от их обособленной классовой корысти остаются лишь воспоминания. Было время, когда деревня единодушно кончала помещиков, громила усадьбы и парки. Потом пошло расслоение внутри самой деревни, взаимный погром погромщиков, и постепенно стала вырисовываться объективная общая цель – «ликвидация крестьянства как класса», т. е. непосредственное, безоговорочное служение всего деревенского населения общегосударственным задачам. Групповые, эгоистически-слоевые стремления разбиты по частям, экспроприаторы экспроприированы по очереди, согласно старому принципу divide et impera²⁵.

Пролетариат, класс-гегемон? – Чрезвычайно интересны трансформации, постигшие его за эти 14 лет. В итоге и он прочно преодолевает призрачное «февральское» восприятие свободы. И для него свобода становится повинностью. И он – на службе у государства. Теперь нет ничего более для него позорного, чем «цеховые настроения», противополагающие самостоятельные классовые интересы рабочих задачам государственного целого. Теперь и он беспощадно закрепляет себя за своим государством, соревнуясь в ударной жертвенности с другими слоями общества.

Малые и средние народности, входящие в Советский Союз? – Они также давно расстались с политическим сепаратизмом, всемерно крепят государственное единство Союза и «местные шовинизмы» ощущают, как тягчайший из грехов. Они крепко впряжены в общесоветский воз.

Старая интеллигенция? – Кажется, наиболее болезненная тема, особенно в данный момент. Но по существу ясно: она либо перерождается, либо гибнет. Исчезает тип старого интеллигента: ему нет места в новых условиях. И это даже независимо от формальной политической окраски. Отмирает психологический тип, знамя целой большой исторической полосы. Было время, когда одна часть нашего образованного слоя сажала в тюрьму другую. Но ныне словно кончается расслоение и гр. Коковцев делит судьбу не только с Керенским и Милюковым, но и с Троцким: брели розно, но за бортом очутились гуртом. Да, перерождение либо гибель. Переродившиеся закрепляются в свой черед за государством, отчуждаются полностью в его распоряжение.

Четырнадцать лет. Революционное поколение биологически вытесняется пореволюционным. Но помимо естественного течения времени, действуют и специфические факторы: создается впечатление, что какая-то жуткая Немезида торопит сойти в могилу человеческий материал, зараженный воздухом смутной революционной весны, органически начиненный прежними впечатлениями, старыми навыками и привычками, духом неизбывного протеста против небывалого деспотизма новой государственной дисциплины. Он ускоренно вытесняется, – этот изношенный и разгромленный материал, – новой породой людей, которую генеральная логика процесса воспитывает и муштрует по своему образу и подобию. Новой людской породой, с новыми личными стимулами, переключаемыми на коллектив, с душами, глухими к традициям. «Бритые люди с острыми подбородками…»

Было бы ребячеством отрицать, что весь этот процесс переходной эпохи выступает достаточно тяжкою поступью. Он развивается, как принято говорить, «через противоречия», в напряженной и накаленной атмосфере. Было бы лицемерием утверждать, что он не нуждается в конкретной критике и заведомо обеспечен конечным успехом. Но из этого вовсе не следует, что он не органичен, не народен в глубочайшем смысле слова. Его направляет инициативное меньшинство, вновь сформированный правящий слой, гвардия ведущей идеи, – это бесспорно. Но разве сам этот слой не выдвинут нацией в итоге страстного исторического отбора и разве не связан он с нею тысячью жизненных уз? Разве не стал он органом ее воли, ее драматического самообуздания? Смутное время начала XVII в. кончилось тоже разительной победой государственного центра над вспышкою групповых своеволий; народные массы вышли из него жестко прикрепленными к государству, – и, однако, оно не перестает тем самым оставаться комплексом подлинно народных движений.

Для русского народа доселе характерно состояние своеобразной «добровольно-принудительной» самозакрепощенности ради великих государственных задач. Людей современного Запада эта историческая русская черта повергала часто в изумление: «что за чудесная страна Россия, – дивились они: – людей там бьют, и они вырастают героями» (Ибсен). И если теперь на всех мировых политических перекрестках гремят филиппики международных свободолюбцев, клеймящие русское «рабство XX века», то по существу дела эти громы менее всего оглушительны. Большие явления требуют больших критериев для оценки. Нельзя одним задорным словцом отмахнуться от огромной, всемирно-исторической проблематики русских событий. Народы большого стиля в судные часы своего бытия никогда не боялись и всегда дерзали, становясь на горло собственной «свободе», сознавать себя «рабами» заданной им великой цели.

Так в логике революции творится возрождение государства. Но это – государство революции, не отрешающееся от нового мира, а несущее его в себе. И народ, создающий это новое государство, познает свою свободу – в служении, свое право – в своем историческом долге, и труд свой, свой тяжкий подвиг превращает, – по известному определению, – в дело чести, дело славы, дело доблести и геройства²⁶.