Текст книги "Русская сказка"

Чрезвычайное углубление вопрос о поэтических формах, в том числе и о формах сказки, получил у А. Н. Веселовского. Гениальная простота мысли Веселовского состоит в том, что «форма» и «идея» (или «содержание») им никогда не разъединяются и не противопоставляются. Наоборот, сама форма есть выражение идеи. Историческая поэтика «учит нас, – писал Веселовский, – что в унаследованных нами формах поэзии есть нечто закономерное, выработанное общественно-психологическим процессом, что поэзию слова не определить отвлеченным понятием красоты, и она вечно творится в народном сочетании этих форм с закономерно изменяющимися общественными идеалами»[90]90
  Веселовский А. Н. Три главы из исторической поэтики // Веселовский А. Н. Историческая поэтика. Л., 1940, с. 317.


[Закрыть]. Веселовский в ряде конкретных исследований показал, как форма является выражением мировоззрения. Таковы его работы: «Из истории эпитета» (1895), «Эпическое повторение как хронологический момент» (1897), «Психологический параллелизм и его формы в отражении поэтического стиля» (1898). Однако для сказки им этого не было сделано. Правда, Веселовский в «Поэтике сюжетов»[91]91
  Веселовский А. Н. Поэтика сюжетов // Собр. соч., т. II, вып. 1. СПб., 1913.


[Закрыть] создал учение о раздельности мотивов и сюжетов и показал эту раздельность главным образом на сказке. Но это учение, хотя и иллюстрированное примерами из сказки, имеет более широкое значение и применение для всех жанров эпического творчества. Мотив есть простейшая, неразложимая далее повествовательная единица. Сюжет есть комбинация мотивов. Такое разделение мотива и сюжета представляет собой огромное завоевание, так как оно создает условия для научного анализа сюжетов, анализа их состава и дает возможность ставить вопросы генезиса и истории. Как мотив, так и сюжет, так и их развитие для Веселовского не имеют самодовлеющего значения, а служат отражением бытовых условий и развития мировоззрения.

Для Веселовского мотив первичнее сюжета с точки зрения генетической. Сказка не только состоит из мотивов, но и создается из них. В его лекциях по истории эпоса имеется раздел, озаглавленный «Сказочные схемы». «Чем древнее сказка, тем проще ее схема, и чем новее, тем более она усложняется. Так, наша русская сказка уже комбинационная, и те, которые говорят о ее древности, основываются на ложной посылке, еще не разработанной»[92]92
  Веселовский А. Н. Из лекций по истории эпоса // Веселовский, 1940, 455.


[Закрыть]. Таким образом, разработка поэтики является предпосылкой для исторического изучения сказки. Сам Веселовский, однако, чувствовал недостаточную аргументированность своих идей и не выступил с ними в печати. «Лекции» были размножены только в форме литографированного издания и впервые опубликованы в печати В. М. Жирмунским в 1940 году. «Поэтика сюжетов» также осталась незаконченной. В «Лекциях» Веселовский показывает недостаточность всех существующих теорий. Отсюда вывод: «Вопрос сводится к необходимости построить морфологию сказки, чего пока еще никто не сделал». Таким образом, мы видим, что изучение формы положено Веселовским в основу исторического и всякого другого изучения сказки. Из многочисленных работ Веселовского только одна («Сказки об Иване Грозном») посвящена собственно сказке. Но отдельные высказывания о связи сказки с другими жанрами имеются во многих его трудах. Рецензии на появлявшиеся сборники сказок составляют целый том [93]93
  Веселовский А. Н. Собр. соч., т. XVI. М. – Л., 1938.


[Закрыть], но в них Веселовский не касается проблемы жанра, а затрагивает другие вопросы, о которых будет сказано ниже.

Идеи, высказанные Веселовским, не могли получить развития ни в русской, ни в западноевропейской науке не только потому, что его работы, содержащие эти идеи, не были опубликованы, но также и потому, что для мельчавшей, переживавшей упадок науки конца XIX – начала XX века они по существу были непонятны целостностью концепции и одновременно осторожностью ее. Форма и специфика сказки остаются непонятыми. Основное внимание обращено не на целое, как у Веселовского, а на частности. В европейской науке единственная серьезная попытка изучения поэтики сказки принадлежит Жозефу Бедье[94]94
  Bedier J. Les Fabliaux. Etudes de littérature populaire et d’histoire littéraire du moyen âge. Paris, 1893.


[Закрыть], который стремился уловить и определить в сказке отношение постоянных, устойчивых элементов к переменным, вариантным (см. рецензию С. Ф. Ольденбурга в «Журнале Министерства народного просвещения» (1906, октябрь)). В остальном же изучались не форма сказки как таковая, а частные формулы сказки («Формулы в сказках» Бассе[95]95
  Basset R. Les formules dans les contes // Rev. trad. pop. Paris, 1918.


[Закрыть]). Есть работы, посвященные троичности в сказке («Рейн» Узенера; «Троичность и прием тройственного усиления в немецкой народной сказке» Ломана; «Числа девять и трижды девять в сказках восточных славян»[96]96
  Usener H. Rhein. Mus. f. Phil. N. F., 1909, s. 59; Lehmann A. Dreiheit und dreifache Steigerung im deutschen Volksmärchen: Diss. Leipzig, 1914; Polivka G. Les nombre 9 et 3 x 9 dans contes des Slaves de L’Est. – Rev. Des etudes Slaves, VIL 1927.


[Закрыть] Поливки), присказкам и заключительным формулам («Формульные концовки в народной сказке» Петча [97]97
  Petsch R. Formelhafte Schlüsse im Volksmärchen. Stuttgart, 1900.


[Закрыть]), стихам («Стихи в предании и сказке» Кало [98]98
  Kahlo. Die Verse in Sagen und Märchen. Berlin, 1919.


[Закрыть]), загадке («Некоторые замечания о роли загадки в сказке» Елеонской, «Загадка в сказке» Колесницкой [99]99
  Елеонская E. H. Некоторые замечания о роли загадки в сказке // Этн. обозр., 1907, № 4; Колесницкая И. М. Загадки в сказке // Учен. зап. Ленингр. ун-та, 1941, вып. 12.


[Закрыть]). Все эти работы расширяют наше знание сказки, бросают свет на частности, но не решают основных вопросов о сущности сказки и не приводят к разрешению поставленного Веселовским вопроса об исторических формах ее как выражении идеологии. Что сумма частностей не приводит к определению и пониманию органической целостности сказки, видно и по работе И. Больте «Название и признаки сказки»[100]100
  Bolte J. Name und Merkname des Märchens. FFC N 36. Helsinki. 1902.


[Закрыть], где перечислен ряд частных признаков сказки (прозаичность, наличие в сказке стихов, вступительных и заключительных формул и т. д.); автор, однако, вынужден признать, что признаки эти неустойчивы.

В русской науке вопрос получает некоторый сдвиг в работах так называемой «формальной» школы. Идейным руководителем школы был В. Б. Шкловский [101]101
  Шкловский В. Б. О теории прозы. M., 1929.


[Закрыть]. Необходимо, однако, оговорить, что в фольклористике у нас не было формалистической школы в собственном смысле слова. Но такое направление имелось в изучении литературы, и его влияние отразилось на изучении фольклора.

Это направление имело своих предшественников на Западе. Одним из наиболее крупных и серьезных представителей его был А. Ольрик [102]102
  Olrik А. Epische Gesetze der Volksdichtung. Helsinki, 1910 (?).


[Закрыть]. Наблюдаемые в народной поэзии закономерности он объявил закономерностями формы как таковой и назвал их эпическими законами. Ольрик рассматривает повторяющиеся в народном творчестве явления и делает ряд действительно интересных и ценных наблюдений. Таковы законы постепенного начала (от покоя к движению) и конца от движения к покою, закон повторения, закон противоположности (умный и дурак, добрый и злой и т. д.), закон однолинейности хода действия и некоторые другие. Они понимаются как самодовлеющие законы формы.

Это же утверждали и русские формалисты. Так, Шкловский возражал Веселовскому, возводящему сходство мотивов к сходству бытовых и психологических условий. «Совпадения объясняются только существованием особых законов сюжетосложения». Фольклор не «возводится» к действительности. Мотив кровосмешения не свидетельствует о гетеризме, помощь животных герою ничего не говорит о тотемизме, похищение женщин в фольклоре вовсе не свидетельствует о действительном похищении и т. д. Свою мысль Шкловский подробнее развивает, разбирая работу Вс. Миллера, посвященную сказке о Дидоне, овладевшей землей при помощи хитрости (она требует земли столько, сколько можно охватить воловьей шкурой, разрезает шкуру на ремни и охватывает огромное пространство). Шкловский доказывает, что сюжет не мог возникнуть из обычая измерять землю таким способом, так как сюжет основан на обмане.

В работе Шкловского нет никаких попыток объяснить развитие формы. Такая попытка была сделана в работе В. Я. Проппа «Трансформации волшебных сказок», где процессы эволюции сведены к редукции, амплификации, заменам, ассимиляциям и т. д. Правда, автор утверждает, что «сказку надо рассматривать в связи с ее окружением, с той обстановкой, в которой она жила и бытует. Здесь наибольшее значение будут иметь для нас быт и религия». Но это положение не развивается на фактическом материале, и получается впечатление, что форма меняется по присущим ей самой законам.

Формалистической в узком смысле этого слова является работа P. М. Волкова [103]103
  Волков P. М. Сказка: Разыскания по сюжетосложению народной сказки, т. I, Киев, 1924.


[Закрыть]. Работа посвящена кругу сюжетов о «невинно гонимых» (например, о падчерице и др.) и строится на сличении вариантов между собой, причем мотивы и их варианты обозначены знаками. В обозначении мотивов знаками (буквами и цифрами) и состоит в основном вся работа.

Позиции, на которых стояли представители этого направления, несовместимы с современными взглядами на сущность явлений духовной культуры, на их происхождение и развитие. Но это не значит, что современная фольклористика отвергает описательный принцип в науке как один из технических приемов изучения и фиксации явления. Иначе пришлось бы отвергнуть, например, и описательную грамматику, и археологию в ее описательных частях и т. д. Преувеличивая значение формы, приписывая ей имманентную закономерность и самодовлеющее развитие, данное течение все же сыграло определенную положительную роль тем, что заострило внимание на наименее изученной стороне сказки, а именно – ее форме.

В русской науке постепенно складывается идея, что специфика жанра лежит в его форме. Совершенно независимо друг от друга два исследователя А. И. Никифоров и В. Я. Пропп пришли к мысли, что изучение сказки должно строиться не на изучении персонажей как таковых, а на изучении их действий, или функций, так как эти функции являются устойчивым элементом сказки и одинаковые действия могут приписываться различным персонажам. Никифоров посвятил этому небольшую заметку «К вопросу о морфологическом изучении народной сказки»[104]104
  Никифоров А. И. К вопросу о морфологическом изучении народной сказки // Сб. отд. рус. яз. и слов, т. 1, № 8. А., 1928, с. 173–177.


[Закрыть], Пропп – книгу [105]105
  Пропп В. Я. Морфология сказки. Л., 1928 (Изд. 2-е, M., 1969).


[Закрыть]. В книге Проппа «Морфология сказки» сделана попытка фиксировать не отдельные разрозненные черты сказочной поэтики, вроде вступительных и заключительных формул, троичности и т. д., а исследовать структуру волшебной сказки, ее композицию. Получилось неожиданное наблюдение, что композиция волшебной сказки однотипна (подробнее см. ниже в главе о волшебной сказке). Это позволило дать научное определение этого вида сказки. Таким образом, требование Веселовского о необходимости «построить морфологию сказки» было частично выполнено. Если бы с этой точки зрения были изучены и другие виды сказки, мы имели бы возможность дать и точное определение, и научно оправданную классификацию сказки. Вскрывшаяся закономерность не объявляется автором чем-то самодовлеющим или законом формы. Наоборот, автор сводит закономерность сказки к закономерностям исторического порядка, к явлениям быта, мышления или психологии и ранних форм религии.

В последующих работах этого автора проблема закономерности разрабатывается уже исторически. В печати и в учебной литературе установился взгляд, будто эти работы свидетельствуют о переходе автора на новые рельсы. Однако это не верно. Описательное и историческое изучение не исключают друг друга, а взаимно обусловливают. Однако, хотя названные работы уже создают некоторую базу для понимания сущности сказки как жанра и для дальнейшего исторического изучения ее, все же явление композиции не исчерпывает поэтики сказки.

В работах Никифорова сделана попытка расширить рамки жанрового изучения сказки, включить в него изучение стиля [106]106
  Никифоров А. И. Важнейшие стилевые линии в тексте сев. русской сказки // Slavia, 1934, XIII, ч. 1, с. 52 и сл.; Мотив, функция, стиль и классовый рефлекс в сказке. Сборник статей к 40-летию ученой деятельности акад. А. С. Орлова. Л., 1934, с. 287–293.


[Закрыть]. Однако это лишь небольшие заметки, содержащие интересные и новые идеи; разработка же и приведение в систему вопросов сказочного стиля – дело будущего. В работах Никифорова форма рассматривается как явление идеологического порядка. Исторической перспективы еще нет, но в принципе она возможна, т. е. данные работы не являются формалистическими. Попыткой вступить на историко-этнографический путь изучения формы является работа того же автора «Структура чукотской сказки как явления примитивного мышления»[107]107
  Никифоров А. И. Структура чукотской сказки как явления примитивного мышления // Сов. фольклор, 1936, № 2–3, с. 233–273.


[Закрыть]. Здесь как будто осуществляется одна из основных идей Веселовского, а именно изучение формы как исторической категории. Однако в данной работе недостаточно четко понимается жанр сказки. В понятие сказки включаются тексты, имеющие заклинательно-магические цели, а таковые, с нашей точки зрения, являются не сказками, а мифами. Точно так же в данной работе недостаточно охвачена идеология чукчей, и явления формы и мышления оказываются неувязанными. Тем не менее важна методически правильная попытка изучения формы как явления мыслительного порядка.

Никифорову же принадлежит попытка расширить традиционные представления о жанрах сказки. Как особый жанр им выделена докучная сказка [108]108
  Никифоров А. И. Росiйська докучна казка // Етн. bîchîk. 1932, кн. 10.


[Закрыть] и детская сказка драматического жанра [109]109
  Никифоров А. И. Обзор работ сказочной комиссии за 1927 год. Л. 1928.


[Закрыть].

Многочисленные наблюдения Никифорова объединены им в вводной статье к антологии О. И. Капицы «Русские народные сказки» (1930). Здесь дано определение сказки, из которого исходим и мы. Для работ Никифорова характерно то, что он как собиратель, наблюдавший живое бытование сказки, именно эту сторону дела подвергает научному изучению, иногда по этому признаку выделяет жанр, а впоследствии даже пытается классифицировать сказку по формам бытования (1938)[110]110
  Никифоров А. И. Жанры русской сказки / / Учен. зап. фак. яз. и лит. пед. ин-та им. Покровского, вып. 1. Л., 1938.


[Закрыть]. Определение, данное Никифоровым, является определением через поэтику, и такое определение и понимание специфики сказки отражает научные устремления наших дней.

Впоследствии в работе о жанрах русской сказки Никифоров усложнил свое определение, внеся в него исторический принцип. Этим автор хотел подчеркнуть значение исторического принципа в изучении сказки. Однако история сказки настолько сложна, и изучение ее настолько трудная задача, что не может быть уложена ни в какие кратчайшие формулы. Хотя описательное и историческое изучение стоят в теснейшей связи, все же задачи их различны и не могут быть объединены в одном определении.

Проблема состава сказочного эпоса

Если, как мы видели, в понимании специфики сказки как жанра в истории нашей науки были достигнуты некоторые успехи, хотя вопрос и не может еще считаться разрешенным окончательно, то в другой области, а именно в области изучения состава сказочного эпоса и его деления ничего существенного со времен Афанасьева не было сделано. Это и понятно при общей неразработанности сказочной поэтики. Не найден тот основной признак, который мог бы дать начало делению, и тем более не могут быть сейчас еще фиксированы те признаки, на основании которых можно было бы вести дальнейшее подразделение. Рассуждая чисто отвлеченно, таких признаков деления могло бы быть очень много. Так, если классифицировать сказку по действующим персонажам, то можно выделить сказки о людях, демонических существах, мертвецах, животных, стихиях, предметах и т. д. Деление по социальному признаку привело бы к установлению сказок крестьянских (с подразделениями), солдатских, бурлацких, мещанских и т. д., по признаку стиля – фантастических, реалистических, шуточных и т. д. Таких классификаций можно создавать очень много; дело, однако, не в том, чтобы дать более или менее стройное деление по всем правилам логики, а в том, чтобы деление имело реальное значение, т. е. чтобы оно отражало подлинное положение вещей. Можно утверждать, что подлинно научным было бы деление по одному из признаков собственно сказочной поэтики, а именно по внутренней структуре, или, проще говоря, по композиции. Однако, пока композиция сказки не изучена, не может быть решен вопрос о том, действительно ли такая классификация окажется возможной и полезной. В системе каждой науки вопрос о классификации – один из важнейших и до некоторой степени решающий для понимания состава и характера материала. Классификация должна быть результатом тщательного предварительного изучения, она должна вытекать из материала, а не вноситься в него извне. В нашей науке это предварительное изучение находится еще в стадии развития. Отсюда понятно, что предпринимавшиеся попытки не могли дать успеха, они не связаны друг с другом, не вытекают одна из другой и не дают стройной линии развития.

Тем не менее вопрос представляет историографический интерес, отражая степень и характер понимания сказки в различные эпохи. Первая попытка классификации принадлежит у нас И. И. Срезневскому. Романтик и энтузиаст народной литературы, первый понявший народность песни и сказки, он попытался внести систему в уже накопившийся материал. В своей статье «Взгляд на памятники украинской народной словесности» он различает сказки по степени распространенности и устойчивости. Одни из них, «выражая любимые идеи народа и напоминая о событиях и лицах, драгоценных для его памяти, сделались общим достоянием народа, другие известны только в некоторых местах; эти чрезвычайно важны для истории». Из этих слов можно понять, что Срезневский делит сказки на сказки с международными сюжетами и исторические предания или сказания, имеющие обычно лишь ограниченное хождение. Но он делит сказки также по характеру содержания. Здесь он устанавливает три разряда: мифические, куда он относит рассказы о нечистой силе, знахарях, змеях и прочих «суевериях» (т. е. вид, который мы выше выделили под названием быличек); сказки о лицах, о событиях исторических и частной жизни (разряд этот не разработан и остается неясным); сказки «фантастико-юмористические», к которым Срезневский относит на равных началах и сказки о животных (басни о лисичке-сестричке), и чисто реалистические (о Фоме и Ереме), и фантастические.

В свое время классификация Срезневского была шагом вперед, так как он уже не включал в сказки былины и авантюрные романы, но включал животный эпос. Сейчас она имеет уже только исторический интерес. Вопрос о классификации не вставал у нас до 60-х годов XIX столетия, когда появление афанасьевского сборника (1855–1864) оживило интерес к сказке и отозвалось на научном ее изучении. Однако представители так называемой школы «официальной народности» еще не понимали значения афанасьевского сборника как подлинно народного. И. М. Снегирев, например, в своих «Лубочных картинках русского народа в московском мире», еще не отличает сказку от былины и говорит о трех родах сказки: 1) мифических, 2) богатырских (сюда Снегирев относит былины) и 3) житейских [111]111
  Снегирев И. М. Лубочные картинки русского народа в московском мире. M., 1861, с. 78–114.


[Закрыть]. Как видим, сказка о животных им игнорируется. Сходные взгляды отражены в примечаниях П. А. Бессонова к издававшимся им песням Киреевского. Он не включает былины в сказки, но все же в первую очередь называет сказки «былевые, богатырские», понимая под этим сказки на былинные сюжеты. Далее следуют сказки «былевые, но не богатырские». Под ними Бессонов подразумевает мифологические сказки, хотя и избегает этого термина, находясь в научной вражде с представителями так называемой мифологической школы. Далее Бессонов выделяет сказки лубочные (как видим, принцип деления меняется) и, наконец, сказки бытовые, куда относит и сказки о животных, так как, по его мнению, они не являются «зооморфическими», а сказками о людях с позднейшим перенесением человеческих свойств на животных [112]112
  Бессонов П. А. Песни, собранные Киреевским. Вып. IV. M., 1862.


[Закрыть].

Гораздо более чутки оказались «мифологи», по-своему понимая важное значение афанасьевского собрания. Как мы уже указывали, в русской науке настоятельная необходимость в классификации возникла после первого издания сказок Афанасьева. Такую классификацию и предложил Орест Миллер после того, как издание сказок было закончено, и неудобство бессистемного расположения афанасьевского первого издания стало очевидно (Миллер, 1866, 72–107). Прежде всего Миллер выделяет мифические сказки, которых он насчитывает у Афанасьева 343 и которые он подразделяет на сюжеты, вернее, на сюжетные круги (их оказывается всего десять). Далее следуют нравственно-мифические. Это сказки о судьбе, о дурне, о вещем сне, о правде и кривде, о неправедном богатстве и т. д. Выделение этого разряда вызвано общим взглядом Миллера на нравственную стихию в народном творчестве. Третий разряд – сказки о животных. Четвертый – сказки на былинные сюжеты, пятый – сказки, возникающие под книжным влиянием (об Александре Македонском, о Мамае, о Шемякином суде, сюда же Миллер причисляет и некоторые сказки о злых женах). Наконец, последний разряд Миллер характеризует как «сказки чисто нравописательные, характера частию протестующего, и протестующего частию» в форме сатиры». К ним Миллер относит сказку о Ерше Ершовиче, о Грозном и Горшене и все анекдоты.

Эта классификация – первая научная классификация. Афанасьев несомненно ею воспользовался, но принял из нее далеко не все (например, он не выделяет нравственно-мифических, сказка о Ерше отнесена к сказкам о животных и т. д.). В истории нашей науки эта классификация сыграла большую роль и в основных чертах, с поправками Афанасьева, остается верной и сегодня, несмотря на нечеткость и невыдержанность принципа деления. Сам Миллер считал свою классификацию исторической, т. е. расположенной «по ступеням исторического развития этой отрасли народной словесности». Мы, однако, не можем классификацию Миллера признать таковой. Сама по себе мысль Миллера содержит ценное устремление, но мы сейчас знаем, что расположение сказки по фазисам исторического развития и классификация материала в статическом разрезе – два совершенно разных вопроса. Нам нужна как статическая классификация, так и историческое изучение сказки по формам развития. Классификация Миллера вошла в нашу науку именно как формальная, а не как историческая. Впоследствии в «Опыте исторического обозрения русской словесности»[113]113
  Миллер О. Опыт исторического обозрения русской словесности. СПб., 1865.


[Закрыть] Миллер осложнил свою классификацию усилением именно исторического начала, но от этого она не выиграла, а проиграла. Он расположил мифические сказки по формам борьбы света с тьмой (свет, не олицетворенный, свет, олицетворенный в форме диковинок или животных золотой окраски и т. д.).

В русской издательской практике вопрос о классификации после Афанасьева никогда не вставал, так как сказки распределялись по исполнителям. Но в украинских и белорусских изданиях были попытки классификаций, подвергавшиеся критике в русской науке. Так, М. П. Драгоманов в своих «Малорусских народных преданиях и рассказах»[114]114
  Драгоманов М. П. Малорусские народные предания и рассказы. Киев, 1876.


[Закрыть] устанавливает для собранного им разнообразного материала тринадцать рубрик. Веселовский в рецензии на сборник резко обрушивается на деление Драгоманова, упрекая его в том, что он не выдерживает объявленного им принципа: прошлое – самобытное, древнее, языческое, и новое – христианское. Он признает распределение Драгоманова только временным и мнемоническим и отрицает за ним характер научной системы. Однако собственной точки зрения на возможную классификацию и ее принципы Веселовский не дал. В «Белорусском сборнике» Е. Г. Романова третий выпуск содержит сказки о животных, мифические, юмористические и бытовые, четвертый – сказки космогонические и «культурные»[115]115
  Романов Е. Г. Белорусский сборник, вып. III. Витебск, 1887; вып. IV. Витебск, 1891.


[Закрыть]. Сюда отнесены легенды, рассказы о мертвецах, чертях и т. д. Деление третьего выпуска явно идет от Афанасьева, но оно не вяжется с весьма произвольным делением четвертого выпуска, на что с особенной резкостью указывал Н. Ф. Сумцов: «Легенды попадают в раздел мифических и бытовых сказок, сюда же отнесены фацеции. Сказки о злыднях находятся у г. Романова и в отделе мифических и в отделе «культурных»[116]116
  Сумцов Н. Ф. Отчет о пятом присуждении премий Макария, митрополита Московского // Зап. Академии наук. СПб., 1895, т. XXV, № 41.


[Закрыть].

Кроме классификации по основным разрядам имеются более дробные деления по сюжетам и мотивам. Такое деление мы находим в «Введении в историю русской словесности» П. В. Владимирова. Владимиров признает три разновидности мотивов: «Сначала рассмотрим мотивы животного эпоса, затем мотивы мифологического характера… и, наконец, мотивы древнего бытового, культурного характера». Как видим, это деление следует традиции, идущей от Афанасьева. Однако к мотивам животного эпоса Владимиров относит мотивы благодарных животных (например кота в сапогах), птичьего или звериного языка и др. Здесь явная ошибка: эти мотивы входят в волшебные сказки. Таким образом, деление Владимирова не представляет собой шага вперед. В понимании «мотива» также нет четкости: к «мотивам» отнесены как дробные части повествования, так и целые сюжеты. Всех мотивов Владимиров насчитывает 40 – это явно не исчерпывает сказочного репертуара. Сумцов в статье о сказке признает наличие 400 мотивов, не обосновывая своего утверждения [117]117
  Сумцов Н. Ф. Сказка // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона, т. 59, 1900. с. 162–164.


[Закрыть]. Все классификации в наших курсах и пособиях восходят к делению Миллера – Афанасьева. Этой системы придерживались (с добавлением сказок о мертвецах) А. Д. Галахов [118]118
  Cм.: Галахов А. Д. История русской словесности, древней и новой, т. 1, отд. 1. СПб., 1880.


[Закрыть], В. Ф. Миллер в своих лекциях, М. Н. Сперанский в курсе русской устной словесности, Ю. М. Соколов в курсе фольклора. Таким образом, неправ оказался М. Е. Халанский, когда в 1908 году написал: «В настоящее время такое деление сказок совершенно устраняется»[119]119
  Халанский М. Е. Сказки: История русской литературы / Под ред. Е. В. Аничкова, А. К. Бороздина и Д. Н. Овсянико-Куликовского, т. 1, вып. 2. M., 1908, с. 144.


[Закрыть]. Халанский делит сказочный эпос на сюжеты без объединения в общие рубрики, кроме сказок о животных, которые рассматриваются им как отдельная группа.

До какой степени вопрос о составе сказочного эпоса, о его жанрах и их отношении друг к другу был еще не ясен даже в начале XX века, показывает составленный А. М. Смирновым «Систематический указатель тем и вариантов русских народных сказок»[120]120
  Смирнов А. М. Систематический указатель тем и вариантов русских народных сказок // Изв. отд. рус. яз. и слов., т. XVI, кн. 4, 1911–1912; т. XVII. кн. 3, СПб., 1912; т. XIX, кн. 4. Пг., 1915.


[Закрыть], опубликованный тремя частями: сказки о животных, сказки о животном и человеке, сказки о борьбе с нечистой силой. Термин «о животном и человеке» естественно вызывает мысль о примыкании этих сказок к сказкам о животных. Между тем сюда внесены «Сказка о золотой рыбке», «Петух и жерновцы», «Чудесные утки», «Емеля и щука», «Кот в сапогах», «Сивко-Бурко», «Звериное молоко» и т. д., т. е. сказки, в которых животное играет хоть какую-нибудь роль. Последняя часть (борьба с нечистой силой) охватывает главным образом разные виды сказок о змееборстве. Указатель не имеет последовательной нумерации, и он не может быть использован в практических целях, а как система классификации он запутывает то, во что уже была внесена хотя бы относительная ясность. Указатель не закончен.

Не лучше, чем у нас, обстояло дело и в западноевропейской науке. Еще в 1864 годов В. Ган во введении к «Греческим и албанским сказкам» насчитывал 40 сказочных формул[121]121
  Hahn V. G. Griechische und albanesische Märchen. Leipzig, 1864.


[Закрыть]. В 1890 году Г. Гомм насчитала их 76[122]122
  Gomme G. L The handbook of Folklore. London, 1890.


[Закрыть]. А. Христенсен предлагал классификацию по мотивам и темам [123]123
  Christensen A. Motif et theme. Plan d’un dictionnaire de contes populaires, de legendes et de fables. FFG N 59. Helsinki, 1925.


[Закрыть]. Грандиозный указатель мотивов народной словесности предпринят американским ученым С. Томпсоном [124]124
  Thompson S. Motive-index of folk literature. Vol. I–V Helsinki 1932–1934.


[Закрыть]. Более интересна и сложна классификация В. Вундта в его «Психологии народов»[125]125
  Wundt W. Völkerpsychologie, II (Mythus und Religion). Abt. I. 1903, s. 346 ff.


[Закрыть]. Вундт распределяет сказки по формам развития. Древнейшая форма – мифологическая сказка и басня. Из нее развиваются, с одной стороны, «чистая» волшебная сказка, с другой стороны – «биологическая» сказка и басня двух видов: чистая «животная» басня и этиологическая сказка. Позднейшие образования – шуточная сказка и басня, моральная басня. Система Вундта – результат не столько собственно исследовательской работы, сколько его философской эволюционно-психологической концепции.

Таким образом, мы видим, что в истории нашей науки в течение столетнего ее развития не выработалось никакой общепринятой классификации. Между тем сказочный материал во всех странах накоплялся в таком огромном количестве, что его описание и учет настоятельно требовали какой-то, хотя бы предварительной, системы. Такая система и была предложена А. Аарне в его указателе сказочных типов (1910), который мы уже упоминали. Система Аарне вошла в международный обиход. Предложенная классификация не является научной в собственном смысле слова. Указатель Аарне представляет собой справочник, перечень сюжетов. Перечень требовал известного порядка, этот порядок и был создан Аарне.

Сказки делятся Аарне на три больших разряда: 1) сказки о животных; 2) собственно сказки; 3) анекдоты. Эта номенклатура не совсем удачна, так как здесь сказки о животных как будто не признаются собственно сказками. Сказки о животных делятся по животным (о лисе, о прочих диких животных, о диких и домашних животных, о человеке и диких животных и т. д. вплоть до «прочих животных и предметов»). Неправильность и неудобства такой классификации вскрываются только при детальном ознакомлении с ней. Так, сказка «Солнце, мороз и ветер» попадает в рубрику «о прочих животных и предметах». В рубрику «о человеке и диких животных» попадают такие сказки, которые не всякий фольклорист отнесет к животному эпосу, как, например, «Верлиока» (Аарне – Андреев, тип 210*В) или сказка о мужике, который учит медведя играть на скрипке и зажимает ему лапы в тиски (тип 151). Собственно сказки делятся на волшебные, легендарные, новеллистические и сказки о глупом черте. Бросается в глаза узость категории сказок о глупом черте в сравнении с широкими категориями волшебных, новеллистических и легендарных сказок. Каждый из этих разрядов делится на подразряды. Волшебные сказки распределены по действующим лицам, но принцип этот не выдержан, и получается деление по признакам, которые, как уже говорилось, не исключают друг друга. Легендарные и новеллистические сказки подразделяются иначе, по мотивам (легендарные – «награда и наказание», «правда выходит наружу» и т. д.; новеллистические – «герой женится на царевне», «верность и невинность», «исправление жены» и т. д.). Мы считали бы мотив «герой женится на царевне» характерным не столько для новеллистической, сколько для волшебной сказки, где он часто служит развязкой. Наконец, анекдоты распределены по действующим лицам (о пошехонцах, супругах, женщинах и т. д.), но принцип не выдержан, к нему примешивается и подразделение по мотивам (о счастье по случаю).

Таким образом, недостатки этой классификации совершенно очевидны. Она не может быть исправлена путем устранения отдельных дефектов: ее недостатки органические. Для правильной классификации еще не настало время, так как еще не изучена поэтика сказки. Данная же классификация должна рассматриваться только как вспомогательное средство для создания указателя, как оглавление к нему, т. е. как чисто прикладная, но не научно-познавательная. В советской науке за необходимость перестройки классификации с особой четкостью высказался А. И. Никифоров в своей вводной статье к антологии Капицы и в специальной работе «Жанры русской сказки», которые уже назывались. В первой из них Никифоров идет еще обычным путем. Он насчитывает пять жанров сказки: присказки, фантастические, или чудесные, житейские, религиозные (легендарные) и, наконец, детские. Странным образом здесь обойдены сказки о животных. Иначе поставлен вопрос в работе «Жанры русской сказки». Никифоров подчеркивает важность и сложность вопроса, его неразрешенность и необходимость найти новые принципы классификации. Этот принципиально новый путь он и предложил. Для Никифорова сказка – не текст или сюжет, а сложный комплекс, в состав которого входят и формы исполнения. Эта мысль сама по себе несомненно верна. Как опытный и наблюдательный собиратель, Никифоров не только читает сказку, он как бы видит и слышит ее исполнение. Живая сказка – не чисто эпический жанр. Именно по признаку форм исполнения и бытования он и пытался распределять сказки. Однако эту попытку все же нельзя назвать удачной: несомненен факт, что одна и та же сказка может исполняться по-разному. Тем не менее попытка Никифорова имеет большое значение, но не в качестве вклада в классификацию сказок, а в качестве обзора форм исполнения, о чем мы скажем ниже, в главе о формах исполнения сказки.