Текст книги "Русская сказка"

Сказка как миф

Научный интерес к сказке у нас определяется к 40–50-м годам XIX века. Это время выступления Ф. И. Буслаева, с которого и можно начать историю нашей дисциплины. Но эта наука создавалась не сразу, она имеет свой донаучный период, период научных догадок и фантазий. Сказка интересовала не только как таковая, не только как явление современности, которое нужно взять на учет, собрать, описать. Она интересовала со стороны своей истории, своего прошлого. Первые веяния идут из Германии и определяются ретроспективными интересами романтиков. Сказка воспринимается как символическое выражение глубочайшей мудрости. Некогда, во времена далекой древности, эта мудрость, казалось, была явной и открытой. Сказка была мифом. Эта поэтическая идея нашла свое наукообразное выражение в некогда знаменитом труде Ф. Крейцера «Символика и мифология древних народов, в особенности греков»[126]126
  Greuzer Fr. Symbolik und Mythologie der alten Völker, besonders der Griechen. Leipzig, 1843.


[Закрыть]. По мнению Крейцера и его сторонников, мифы придуманы отдельными лицами, в частности жрецами, которые заключили недоступное для толпы философское учение в высшие символы и предоставили их в пользование массам. Несколько иначе понимает дело Дж. Геррес в своей «Истории мифов азиатского мира»[127]127
  Görres J. Mythengeschichte der asiatischen Welt. Bd. 1–2. Heidelberg, 1810.


[Закрыть]. По учению Герреса, человек древнейших времен – провидец, ему открыты тайны природы. Провидцем был сам народ. Все человечество распространилось по земле из одной точки – из некоего древнейшего государства где-то в сердце Азии, в Гималайских горах. Отсюда оно разнесло древнюю восточную мудрость, сохраненную в символических образах мифа и сказки. Как мы видим, здесь содержатся зачатки как будущей индоевропейской, так и будущей восточной теории. Характер теорий Крейцера и Герреса реакционный. Геррес идеализирует Средние века, а впоследствии становится ярым поборником католичества. Учение символической школы ложноисторическое и ложнофилологическое. Для аргументации сторонники этой школы прибегают к невозможным лингвистическим сближениям, вроде, например, сближения имени Аттилы с Атласскими горами.

Влияние этого направления в России еще недостаточно исследовано. Однако можно с уверенностью сказать, что его воздействию подвергался М. Н. Макаров, написавший ряд статей о русской сказке[128]128
  Макаров M. H. 1) Догадки об истории русских сказок // Моск. телеграф, 1830, ч. 36, № 22; 2) Листки из пробных листков для составления истории русских сказок // Телескоп, 1833, ч. XVII, № 17, 19; ч. XVIII, № 21, 23.


[Закрыть], где он впервые затрагивает вопрос о ее прошлом и возводит сказку к единому древнейшему азиатскому источнику. Сказки об Илье, Добрыне, Алеше «не суть еще самая глубокая древность. Прежде них… еще есть что-то такое, что все пахнет берегами Ганга или Гангеса». Верный методам школы, он развивает теорию о том, что сказки пришли к нам с азиатского Востока, причем посредниками могли быть монголы. Такие сказки он называет монголо-индийскими. Другие образовались под влиянием греческих мифов, но сами греки свои мифологические «выдумки» принесли из Азии. Таким образом, у Макарова есть какие-то представления о миграции сказок в связи с историческими событиями. Так, столкновение с варягами и другими соседями приводит к появлению новых сказок. Макаров совершенно правильно определяет «Бову» как «итальяно-французскую повесть», утверждает западное происхождение «Петра Златые ключи». «Еруслан» перешел к нам, по мнению Макарова, от «новейших славянских народов».

Высказывания Макарова представляют собой пеструю смесь правильных и нелепых утверждений. Историческая судьба сказок его интересует больше, чем их символическое содержание. Сказки скрывают, по его словам, «любопытные таинства до сих пор еще не постигнутой древности». Впрочем, он не пытается расшифровать эти таинства, но настаивает на древнем азиатском происхождении сказки, сближая мир ее волшебных предметов с фантастической индийской мифологией и производя невозможные сближения между русским языком и санскритом (которого он не знал). Здесь постановка многих вопросов – о происхождении сказки, о ее первоначальной связи с мифом, о путях распространения и культурных влияний, о заимствованиях – уже предвещает будущую науку. Однако для разрешения этих вопросов не было еще ни метода, ни материалов.

Последователем этой школы является и И. М. Снегирев. Пословицы он считает откровениями древних царей, жрецов и сивилл, спущенными в народ. Сказки он касался лишь мимоходом в работе «Лубочные картинки русского народа в московском мире» (Снегирев, 1861), где он предлагает упомянутую нами выше классификацию. Снегирев, знакомый с учением братьев Гримм, наблюдает и международное сходство сказок. Он объясняет его не только заимствованием, но и общностью доисторического прошлого, которое он, однако, представляет себе не в духе индоевропеизма, а как некую богооткровенную старину. Такие взгляды не мешали ему быть большим знатоком народной картинки, и как собрание материалов его труд имеет первостепенное значение.

C 40-х годов XIX века начинается деятельность Ф. И. Буслаева (1818–1897). Деятельность эта охватывала все области народного творчества и объединяла их единым научным мировоззрением. Сказка, строго говоря, не может быть выхвачена из всей его системы и рассматриваться отдельно. Мы ограничимся краткой характеристикой этой системы, не останавливаясь на деятельности Буслаева в целом.

Буслаев с самых первых шагов выступил не как дилетант, а как ученый-профессионал, включившись в русло современной ему европейской науки. Наука эта была представлена стройной системой Якоба и Вильгельма Гриммов. Буслаев как передовой ученый своего времени должен был отозваться и действительно отозвался на их учение. Широко распространено мнение, будто Буслаев является подражателем братьев Гримм, что он перенес их учение на русскую почву и применил его к русскому материалу. Это не совсем верно. Молодой Буслаев, естественно, принял наиболее передовое учение своего времени, сделав его на некоторое время своим. В дальнейшем же он его далеко превзошел и преодолел, вступив на новый путь исследования.

Сказки братьев Гримм (Kinder– und Hausmärchen) вышли в трех томах в 1812 (с пометкой 1813), 1815 и 1822 годах [129]129
  Grimm J., W. Kinder und Hausmärchen, Bd. I–III. Berlin, 1812, 1815, 1822.


[Закрыть]. Из них первые два тома содержат предисловие и тексты, третий – научный аппарат. Это было первое издание подлинно народных сказок, записанных в большинстве непосредственно от исполнителей. В некоторых текстах сохранен диалект. Правда, Вильгельм Гримм подвергал тексты легкой обработке, нивелируя их под несколько условный народный стиль, но делал это с большим тактом и вкусом, не затрагивая сюжета. C такой оговоркой тексты могут быть признаны подлинными. Это было огромным завоеванием, так как был найден новый и правильный путь к пониманию подлинной сказки. Состав сборника – 200 сказок и 10 детских легенд. При жизни братьев Гримм вышло семь изданий, каждый раз с новыми предисловиями и введениями. Эти предисловия и явились поворотным пунктом в истории нашей науки. Кроме того, Якоб Гримм высказывался о сказке в предисловии к переведенному вместе с братом «Пентамерону» Базиле, в «Германской мифологии» и в некоторых статьях.

Научный аппарат состоял из библиографии вариантов. Хотя сказочного материала было известно, с нашей точки зрения, и не очень много, но его было достаточно для того, чтобы увидеть сходство сказок разных европейских народов. В этом состоит значение третьего тома. Братья Гримм впервые поставили проблему, которая будет занимать науку в течение целого столетия – проблему сходства. Таким образом, самой постановкой вопроса изучение сказки переводилось на научные рельсы.

Вторая проблема, также впервые поставленная братьями Гримм, – происхождение сказки. Проблема опять поставлена правильно. Она занимает науку и сегодня.

Таким образом, основная заслуга братьев Гримм состоит в новой, собственно научной постановке вопросов изучения сказки. И вопросы ими не только ставились, но и решались. Чтобы понять способ решения этих вопросов, надо иметь в виду, что братья Гримм были не только и даже не столько фольклористами, сколько филологами, лингвистами. «Немецкая грамматика» Якоба Гримма положила начало германской филологии [130]130
  Grimm J. Deutsche Grammatik, Bd. I–IV. Leipzig, 1819.


[Закрыть]. Как лингвист Якоб Гримм стоит на единственно возможной и единственной в то время научной позиции, а именно на позиции индоевропеизма. Здесь нет необходимости излагать основы этого учения. Достаточно сказать, что принципы индоевропейской теории были перенесены на изучение сказки и тем было положено начало ее научного изучения.

Проблема сходства сказок решается так же, как проблема сходства языков, т. е. утверждением о существовании некоей прародины европейских языков, в которой жил единый пранарод, говоривший на одном языке. Путем постепенного расселения и оседания образовались отдельные народы, говорившие каждый уже на своем языке, который сохраняет, однако, черты прежнего родства языков. Индоевропейская теория ко времени расцвета деятельности братьев Гримм представлялась настолько очевидной, что не требовала особых доказательств. Так и братья Гримм никогда ее в особенности не подчеркивают и не доказывают справедливость этой теории для сказок, она кажется им чем-то само собой разумеющимся, и ею пронизаны все их высказывания.

Другой вопрос, вопрос о происхождении сказки, был более труден для разрешения, и нельзя было опираться на данные смежной науки – лингвистики. Братья Гримм утверждают религиозное происхождение сказки. То, что сейчас дошло до нас как сказки, в эпоху индоевропейского единства было мифом. Наука еще не располагала достаточными средствами для того, чтобы установить, каков был характер этого мифа. Религия представлялась религией божества, и утверждалось, что сказка восходит к Göttermythen – мифам о богах.

В предисловиях к изданиям сказок эти мысли высказаны достаточно ясно и четко, но все же они носят декларативный характер, поскольку сказка возводится к чему-то неизвестному – к мифу. Якоб Гримм предпринимает грандиозную попытку восстановления древнегерманской языческой религии в капитальном труде Deutsche Mythologie («Германская мифология»)[131]131
  Grimm J. Deutsche Mythologie. Göttingen, 1835.


[Закрыть]. Здесь по крупицам собраны все данные, относящиеся к языческим культам древних германцев. Основной источник – пережитки этих культов, и среди них сказка занимает не последнее место. В отдельных главах говорится о разных сторонах культа. Так, есть главы, посвященные богам (Вотану, Донеру), великанам, деревьям, животным, небу, звездам, дню и ночи и т. д. Пронизанность сказки разнообразными элементами первобытной веры становится очевидной, хотя все исследование предпринято и не ради сказки.

Эти краткие замечания о деятельности братьев Гримм позволяют нам лучше понять характер деятельности Буслаева, который, исходя из методов и предпосылок братьев Гримм, пошел собственным путем. Буслаев развивался, и его взгляды не могут быть понимаемы как нечто единое и цельное. Взгляды его на сказку также развивались в связи с общими взглядами на народную поэзию. Буслаев делает решающий шаг вперед, понимая народную поэзию именно как народную. «Эпическую поэзию мы ограничиваем только так называемой самородной в противоположность искусственной»[132]132
  Буслаев Ф. И. Эпическая поэзия // Буслаев Ф. Русская народная поэзия. СПб., 1861, с. 55.


[Закрыть]. Буслаев понимает собственно фольклорный характер народного творчества. Народ для него – не «идея» только, а конкретная историческая данность. В этом отношении Буслаев далеко превосходит Гриммов. Народным творчеством он дорожит не потому, что в нем в аллегорической или символической форме выражены моральные идеи, а потому, что в нем он видит «основы нравственной физиономии» народа. Эта «основа» должна изучаться исторически. Буслаев определяет «науку о народности» следующим образом: «Это по возможности беспристрастное изучение всего, что в течение столетий выработала русская жизнь и что она органически усвоила себе из занесенного извне».

Буслаев стоит на точке зрения индоевропеизма. Его, однако, в меньшей степени интересует вопрос об образовании народов, языков, о процессе расселения народов. Прошлое его интересует потому, что именно в глубоком прошлом формируется нравственный облик народа. Тот, кто хочет понять свой народ, должен понять его прошлое. «Все нравственные идеи для народа эпохи первобытной составляют его священные предания, великую родную старину, святой завет предков потомкам»[133]133
  Буслаев Ф. И. Эпическая поэзия // Буслаев, 1861а, I, 1.


[Закрыть]. Этими общими взглядами (о них подробнее см. в книге М. К. Азадовского) определяются и взгляды Буслаева на сказку.

Отдельные высказывания Буслаева о сказке рассеяны по многим его работам. Буслаев всю жизнь посвятил преимущественно эпосу, былине. Эпос для него – наиболее совершенное и наиболее древнее выражение нравственной идеи народа. Сказка стоит для него на втором плане, но тем не менее Буслаев посвятил сказке две специальные статьи: «Славянские сказки»[134]134
  Буслаев Ф. И. Славянские сказки // Буслаев, 1861б.


[Закрыть] и «Перехожие повести и рассказы»[135]135
  Буслаев Ф. И. Перехожие повести рассказы // Буслаев Ф. И. Мои досуги, т. I–II. M., 1886.


[Закрыть].

Буслаев основывает свои взгляды на изучении подлинных народных сказок. К тому времени уже начал издаваться Афанасьев. Буслаев, кроме того, привлекает для своей первой статьи о славянских сказках книгу Кулиша «Записки о Южной Руси»[136]136
  Кулиш П. А. Записки о Южной Руси. Киев, 1857.


[Закрыть]. Чешские и словацкие сказки он знает по Венцигу [137]137
  Wenzig J. Westslavische Märchen. Leipzig, 1857.


[Закрыть], валашские – по Шотту [138]138
  Schott. Walachische Märchen. S. L., 1845.


[Закрыть], литовские – по Шлейхеру [139]139
  Schleicher A. Litawische Märchen: Sprichwörter, Räthsel und Lieder. Leipzig, 1857.


[Закрыть] и т. д.

«Славянские сказки» – это ряд не связанных друг с другом очерков или этюдов, снабженных кратким теоретическим введением. Сказками Буслаев дорожит потому же, почему дорожит и эпосом: «Это его старина и предания, из которых сложились первые основы его нравственной физиономии»[140]140
  Буслаев Ф. И. Славянские сказки // Буслаев, 1861.


[Закрыть]. Буслаев впервые определяет сказку как подлинную народную поэзию. «Поэтическое творчество целых масс или поколений и творчество отдельной личности сливаются в этом всеохватывающем широком потоке народной поэзии» (1861), – говорит он применительно к сказке. Из этих высказываний видно, что Буслаев дорожит в сказке не ее художественной стороной, а сказкой как памятником старины, и эта старина есть для него мифическая старина.

Вопрос о мифическом характере сказки в прошлом связан с вопросом о международном сходстве сказок. Буслаев – настолько убежденный сторонник индоевропеизма, что не считает нужным доказывать правильность этой теории. «Не остается ни малейшего сомнения, что ближайшее сродство этих народностей по мифологии, языку, обычаям и поэзии определяется общим историческим происхождением индоевропейских народов от одного начала».

Сказка для него в прошлом – миф. Этот взгляд выражен Буслаевым с предельной четкостью и ясностью. «Как обломок доисторической старины, сказка содержит в себе древнейшие мифы, общие всем языкам индоевропейским, но эти мифы потеряли уже смысл в позднейших поколениях, обновленных различными историческими влияниями; потому сказка относительно позднейшего образа мыслей стала нелепостью, складкой, а не былью. Но в отношении сравнительного изучения индоевропейских народностей она предлагает материал для исследования того, как каждый из родственных народов усвоил себе общее мифологическое достояние». Эти слова содержат целую программу изучения сказки: сказка в прошлом есть миф, и этот миф должен и может быть восстановлен путем сравнительного изучения.

Отсюда видно, какой огромный шаг вперед был сделан Буслаевым в понимании сказки и в вопросе о методах ее изучения. Он становится на исторический и сравнительный путь изучения, т. е. впервые в русской науке становится на подлинно научный путь.

Однако правильное применение декларированных Буслаевым принципов сталкивалось с одним затруднением: подлинные, с его точки зрения, древние мифы не сохранились. Буслаев не мог, конечно, еще знать, что мифы первобытных народов будут впоследствии собраны и покажут прямую генетическую зависимость от них современной сказки, т. е. в основном подтвердят его теорию. А пока этой подлинной первобытной древности нет, Буслаев ступает на путь реконструирования ее из сказки. Этим и наполнены его этюды о сказке. Для Буслаева с точки зрения генетической нет специфической разницы между сказкой и былиной. Былина точно так же происходит, как думает Буслаев, от первобытного мифа. Былина древнее сказки, и Буслаев прямо утверждает, что «сказка пошла от былины, то есть она не что иное, как разрозненный и подновленный эпизод народного эпоса». Мы знаем теперь, что позднейшая наука не подтвердила этого. Буслаев был введен в заблуждение наличием одних и тех же сюжетов в сказке и в былине. Действительно, в отдельных случаях сказка «пошла от былины», например, сказки об Илье и Соловье-разбойнике[141]141
  Здесь и далее ссылки на кн.: Афанасьев А. Н. Народные русские сказки в 3 т. M., 1957 с указанием номера текста.


[Закрыть], сказка о Василии Буслаевиче и др. Но этот частный случай заимствования сказкой сюжета из репертуара героического эпоса Буслаев считал общим законом происхождения сказки от былин. Буслаев утверждал также (нигде этого, правда, не доказывая путем сравнительных сопоставлений), что часто встречающиеся в сказке разнообразные стихотворные вставки – остаток былинной формы. «Эти стихотворные остатки относятся к той эпохе, когда сказка, будучи былиной, составляла эпизод народного эпоса».

Прозаическая форма сказки есть более поздняя форма эпоса. Но, ступив на путь прозаического развития, сказка теряет свои мифические следы; она приобретает «новый вид», «из мифического эпизода переходит в забавную новеллу». Таким образом, взгляд Буслаева далек от односторонности. Он видит в сказке и ее литературный характер. Такую сказку он считает позднейшей. Буслаев видит и заимствование, и странствование сюжетов еще до того, как на это обратил внимание Бенфей. «Потому позднейшая сказка берет себе содержание уже из источников литературных, даже переделывает чужеземные рассказы, переведенные с иностранных языков». Мы видим, как широк горизонт Буслаева, как он стремится охватить все явления сказки в ее историческом развитии. Таковы теоретические высказывания Буслаева, которые мы должны признать большим завоеванием не только для своего времени: многое из взглядов Буслаева остается верным и по сегодняшний день.

Из всех многообразных сторон, открывающихся в изучении сказки, Буслаев одной стороной дорожит больше других (и посвящает ей не только свои общие размышления, но и конкретное исследование) – связью сказки с первобытной религией. Если в своих теоретических взглядах Буслаев шагнул чрезвычайно далеко и создал базу для дальнейшего развития науки, то о конкретных утверждениях Буслаева этого сказать нельзя. Не многие из них перейдут в дальнейшую науку.

Этюдов, посвященных сказке, в статье «Славянские сказки» девять. Мы не будем останавливаться на всех этих этюдах, а дадим лишь выборочные примеры, характеризующие тенденцию и метод Буслаева. Таков, например, его анализ сказки об Ивасе и ведьме (тип 327 С) – «Ивашка, Жихарко и др. и ведьма»: ведьма (лиса) заманивает к себе мальчика, подражая голосу матери; хочет зажарить его, но в печь попадает ее дочь, а затем и она сама. Буслаев еще не знал афанасьевских вариантов, исходным текстом для него служит вариант, опубликованный у Кулиша. Это единственный известный ему сказочный текст. В чем же задача исследования? Задача состоит в том, чтобы вскрыть «мифический смысл», т. е. определить, какие первобытные верования здесь отложились. Буслаев объявляет, что здесь соединились два самостоятельных «предания»: одно – об Ивасе, который живет в челноке и только по призыву матери на короткий срок подъезжает к берегу, другое – об обманутой ведьме, которая съедает свое собственное детище.

В этом утверждении Буслаева содержится неточность, которая была возможна потому, что у Буслаева не было достаточно сравнительного материала. Ивась не живет на воде, а только ловит там рыбу, живет же он со своими родителями. Эта ошибка повлекла за собой другую – будто здесь соединились два предания, которые можно разъединить. Сказочные тексты показывают, что мотив обманутой ведьмы органически присущ этому сюжету и не может быть от него отделен, тогда как мальчик, ловящий рыбу, не составляет сюжета, не содержит сюжетного развития. Однако Буслаев отбрасывает мотив обманутой ведьмы и им не занимается совсем.

Таким образом, мы видим, что состав сказки, делимость или неделимость, отношение частей к целому, мотивов к сюжету здесь еще далеко не ясны. Буслаев выделяет сюжет о мальчике, живущем, по его мнению, на воде и возвращающемся домой на гусях. «Загадочное пребывание Ивася в челноке на воде и чудесное спасение гусем-лебедем, вероятно, состоит в связи с каким-нибудь поверьем, которое когда-то жило у нас в полном и определенном предании, в самостоятельном мифе».

Для сравнения Буслаев привлекает «предание» о рыцаре-лебеде (с нашей точки зрения, этот сюжет не имеет ничего общего с сюжетом об Ивасе, но Буслаев сближает их через мотив возвращения на лебеде (или гусе). В предании о рыцаре-лебеде шесть братьев кознями мачехи превращены в лебедей, но сестра возвращает им человеческий облик, только один остается лебедем. Этот лебедь увозит своего брата на челноке спасать невинно осужденную женщину. Брат спасает ее, женится на ней (или ее дочери), но запрещает ей спрашивать о себе. Она нарушает запрет, и лебедь увозит от нее своего брата.

Как уже сказано, мы считаем эти сюжеты совершенно различными и несравнимыми. Буслаев же их сравнивает, дополняет один другим. Так, дети-лебеди рождены матерью, которая была застигнута во время купания рыцарем-лебедем; он на ней женится. Для Буслаева это важно, так как дает ему право утверждать, что их мать (а следовательно, и мать Ивася) – «олицетворение стихии водяной: витязь находит ее купающейся в воде; она дева озера, Ундина, Русалка… Такие же сверхъестественные существа и ее дети». Далее привлекаются другие материалы (Мелюзина). «Возвращаясь к малорусской сказке, мы ясно видим теперь основной мифический ее мотив. Ивась – существо нездешнего мира, он живет на воде, в челноке и возвращается принесенный гусем-лебедем. Но мифическое родство его уже потеряно в памяти народа: он сын уже не русалки или какой-нибудь вещей девы – белой лебеди, а простой смертной; и гусь-лебедь, хотя понимает его речи, – уже не брат ему».

Индоевропейское происхождение сюжета подкрепляется ссылкой на родственный сюжет в «Сказании о Бишме» в «Махабхарате», где действующие лица (частично) – не люди, а боги. Для Буслаева это древнейшая форма сюжета, позволяющая ему утверждать, что дети-лебеди, равно как и малоросский Ивась, отчужденный от мира, – «существа не только сверхъестественные вообще, но по своему происхождению существа божественные, олицетворение стихийных божеств». На этом исследование кончается. Сказочный Ивась оказывается далеким потомком индоевропейского водяного божества.

Данный этюд типичен для Буслаева и его школы. Недостатки его метода совершенно очевидны: сопоставление целых сюжетов и взаимное дополнение по какой-нибудь одной детали сюжетов, кроме этой детали не имеющих ничего общего, т. е. слабая техника сравнений; расположение явлений в мнимоисторическом порядке; стремление всюду видеть и вскрывать мифическую древность. Так, он считает, что сказание о рыцаре-лебеде – древняя сказка, так как она имеется в стихотворной, т. е., для Буслаева, былинной форме. «Сказание о Бишме» в «Махабхарате» еще древнее, так как здесь действуют уже божества, т. е. мифическая форма будто бы сохранена в чистом виде.

И тем не менее работы Буслаева над сказкой – огромный шаг вперед. Утверждение религиозного происхождения сказки принципиально не вызывает возражений. Буслаев становится на путь не отвлеченного, а исторического толкования, для которого он применяет сравнительный метод. Для осуществления этих задач наука еще не обладала ни достаточным количеством материала, ни достаточно отточенным оружием сравнительных сопоставлений. Сами же по себе работы Буслаева представляют собой подлинную науку в начальной стадии ее развития.

В других этюдах Буслаев следует все тому же приему, вскрывая мифический прообраз действующих лиц сказки, т. е. изначальные божества. Здесь он совершает ошибку, доверяя номенклатуре сказки. Так, если в словацкой сказке девушку, изгнанную мачехой в лес, встречают 12 стариков, олицетворяющих 12 месяцев, то Буслаев видит в них позднейшую форму древнейших божеств. Более убедительно трактует он названия некоторых дней недели, получивших имена святых (св. Мать Пятница, св. Мать Середа и др.), видя здесь новые обозначения старых божеств, по которым именовались дни, как в немецком языке пятница (Freitag) – по имени богини Фреи. Он отыскивает следы древней религии везде, где это возможно. Одноглазых великанов он, следуя Вильгельму Гримму, считает олицетворением солнца (солнце – глаз). В судьбе сказочного героя Флориана, растерзанного водяными девами и вновь оживленного, он (и не без основания) видит какие-то следы или соответствия мифу о растерзанном и оживленном Вакхе и о возрожденном Осирисе.

Несколько этюдов Буслаев посвящает девам – прорицательницам и вершительницам судеб и устанавливает их связь с девами судьбы, пряхами, мойрами. И опять мы должны признать, что эта аналогия не лишена оснований. Он изучает по сказкам славянских рожаниц и вил, русских русалок. Круг его интересов чрезвычайно широк. Так, когда он покидает область собственно сказки и подвергает изучению представления о волках-оборотнях, то и здесь ему удается собрать интересный материал и установить некоторые правильные аналогии.

Таким образом, направление работ Буслаева было правильным и должно считаться научным. Но сейчас мы видим, что для его построений еще не хватало надежных материалов и, в частности, конкретных материалов этнографического характера и по истории верований. Основная его ошибка состояла в том, что уже людям первобытного общества он приписывал веру в богов, считая ее древнейшей формой религиозных верований.

Впоследствии Буслаев вернулся еще раз к сказке в блестящей статье «Перехожие повести и рассказы», но о ней мы скажем несколько позже.