Текст книги "Страна отношений. Записки неугомонного"

Начнем с приседаний

Потихоньку обживаемся. Впервые оторвавшись от родителей, начинаем самостоятельно искать путь к житейскому благополучию. Тихоня Фабер на деле оказался неким прототипом кота Матроскина, приволок откуда-то продавленное кресло и самое ценное – керогаз. Нынче это «сооружение» вряд ли встретишь даже в политехническом музее, а тогда всякое утро советских людей начиналось с бодрого голоса Алексея Гордеева, ведущего радиозарядки, на фоне кухонного керосинового чада.

– Доброе утро, товарищи! – если даже на улице сплошная мгла, солнечным голосом радостно взвывал Гордеев. – Подымайтесь! И-и-и! Начнем с приседаний… Раз-два! Поглубже, товарищи, энергичнее… Дышите ровно… Ещё глубже… Не теряйте темпа! Вот так. Молодцы!

А за стенкой уже гудел сизым пламенем безотказный, как автомат Калашникова, керогаз, смешивая надёжные запахи керосина с ароматами жареной картошки. Петька на этот счет оказался искусным кулинаром. К процессу приготовления пищи никого не подпускал, зато его «фирменная» картошечка с луком хрустела на зубах румяной корочкой и при этом была аппетитно свежа и сочна, особенно когда поверху он сдабривал ее свежей сметанкой, за которой рано поутру посылал на станционный базар Рыжего. Кстати, Рыжкин распоряжался нашим «общаком», Генка сразу принял такое решение:

– Деньги Рыжему! Мне давать нельзя, Володьке – тем более! А у Рыжего снега зимой не выпросишь, поэтому целей будут, – подвел итог наш «вожак».

– Вам бы только транжирить! – брюзжал из своего угла Борька с интонациями легендарного парижского скопидома, господина Эстержаба. Надо признать, что касаемо денег Рыжий проявлял не ожидаемую от него расчетливость, обдуманность и тихушничество.

На рынок ходил всегда один, вынимая душу из торговок, обнюхивая, ощупывая, пробуя на язык товар, строго следя за весами, а главное, нудно, неуступчиво терпеливо торгуясь за каждую копейку. В таких обстоятельствах никто и подумать не мог, что именно Рыжий (я вспомнил) затеял тогда драку с народным артистом, пообещав ему «оторвать уши и откусить нос».

Впоследствии Борька работал главным бухгалтером Таймырской нефтегазовой экспедиции (это где-то у чёрта на рогах, аж за Полярным кругом), создав авторитет непреклонного, разумного, крайне строгого финансиста, этакого зоркого стража соцсобственности.

Много лет спустя, в гостинице «Москва» (снесенной зачем-то Лужковым) я рассказывал его дочери Маше, танцевавшей в кордебалете Большого театра, о наших юношеских «художествах». Машенька затыкала дочке ушки, делала большие глаза и, хватаясь за сердце, картинно охала:

– Никогда не поверю! Папа был такой мягкий…

В таких случаях я всегда вспоминаю Луку, странника из горьковской пьесы «На дне». В конце первого акта несчастная Анна, кутаясь в тряпье, битая мужем, смертельно больная, никому не нужная, потянулась исказненной душой к кроткому старикану с тихим ласковым голосом:

– Гляжу я на тебя… на отца ты похож мово… на батюшку… такой же… мягкий…

– Мяли много, оттого и мягок… – горьким смехом задребезжал Лука голосом великого мхатовского актера Алексея Николаевича Грибова. Как нужны они нам всегда, эти странные русские странники, способные утешить, успокоить, сказать вовремя что-то нужное тихим, уютным голосом. Особенно сейчас, в жуткое безвременье вялотекущей междоусобной войны, когда мнут всех подряд.

Есть ведь факты много страшнее (хотя бы будничной привычностью, а от этого вроде малозначимые), чем жестокое побоище на Манежной площади, всполошившее Москву, да и всю Россию.

Мое израненное, изрезанное хирургами шунтированное сердце могло и не выдержать публичной «порки», устроенной маленькой старушке, крохотному одинокому существу, скончавшемуся на глазах равнодушного, как зимняя пустыня, общества, уронив седую голову на обшарпанный стол торговой подсобки.

Нищую одинокую старушку (а у нас большая часть стариков нищее горьковских «героев»), соблазнившуюся двумя глазированными сырками стоимостью в десятку, доставили в застенок супермаркета два бугая, два бультерьера, профессионально вывернув карманы и пустой кошелёк. За десять рублей спокойно забрали человеческую жизнь, и без того уже почти невесомую.

А ведь если полистать ту жизнь, хотя бы по трудовой книжке, наверняка распухшей от благодарностей «за многолетний ударный и добросовестный труд», станет ясно, что мы пинком отправляем на тот свет лучший свой генофонд, тех, кто ещё готов умереть от стыда.

Мы что, не понимаем, что и «бультерьеры» – тоже жалкие заложники системы. В иных обстоятельствах могли стоять у станков, крутить штурвалы комбайнов, вращать ковши экскаваторов, тянуть ЛЭПы, а вынуждены охранять чужие закрома, всякий раз поджимая хвост, потому как отлично знают: чуть что – и живо сволокут на живодерню.

Вот хроника всего лишь одной теленедели. Скажите мне, в какой столице мира люди, ещё минуту назад не подозревавшие о существовании друг друга, в самом центре мегаполиса, на глазах у сотен спокойных зрителей, целенаправленно убивают друг друга только за то, что кто-то кому-то не уступил дорогу?

В любимом мною Нижнем Новгороде, крупнейшем университетском центре, «на стрелке далекой», где призывно когда-то звал всех к счастью гудок волжского парохода, рассвирепевшие пенсионеры, вооружившись дрекольем, бьют строителей, пытавшихся «втиснуть» в узкое палисадниковое пространство очередное бетонное «чудище». Бьют с одной целью – убить! Сил бы хватило! А ведь, заметьте, с обеих сторон лупят друг друга соотечественники, у которых ничего нет, не было и никогда не будет. А тот мужик беспутный, что в глухом уральском поселке, одурев от пьянства и безысходности, спалил себя и суд, из названия которого мы охотно вымарали понятие «народный», превратив, в сущности, в антинародный, где русская истина про «дышло» нынче самая что ни на есть расхожая. Я уже не говорю о имперском величии, всеподавляющей роскоши правоохраняющих новоделов. Для чего? Шоб боялись до онемения, чтобы картуз сдергивали при одном виде? Помните, как у Некрасова:

 
Вот парадный подъезд.
По торжественным дням,
Одержимый холопским недугом…
 

Достаточно взглянуть на грандиозный новодел (хотя старое здание было вполне приличным) Краснодарского краевого суда, чтобы понять, что это именно так. После такого зрелища сам собой напрашивается вопрос – зачем? Зачем в городе средней величины, с немалым количеством острых проблем, здание суда вполне «спорит» с Пентагоном, как известно, самым гигантским сооружением в мире. Со скрипом втиснутое в исторический квартал, всеми гранитными выступами помпезно устрашающий монстр угнетает все окрест, а главную библиотеку Кубани, вместе с небрежно сдвинутым в сторону памятником Александру Сергеевичу Пушкину – в первую очередь.

Мой друг старинный, седой подводник, в дни Карибского кризиса месяц пролежавший на дне океана под боком у Америки, посмотрел на все это и зло выматерился:

– Ведут себя, словно вся страна у них под следствием! Прокурорам, рассказывают, можно по встречке гнать, к пьяному не подходи, с бандитами в бане парятся… Вон в Подмосковье чё делается… «Крышевал» областной «наперсточников», а наказание – пальцем погрозили. Черте что! – и в продолжение обсуждения очередной теленедели, выкатив на ладонь таблетку нитроглицерина, кивнул в сторону судейского исполина с притулившейся сбоку публичной библиотекой и горько сказал: – При таком контрасте никому ничего и объяснять не надо – все видно, как на ладони! А чё церемониться! Все равно никто ниче не читает! А озверение людское проще, конечно, «лечить» судом, тюрьмой, гауптвахтой, лагерем, психушкой, ссылкой в места, где мужик тот беспутный себя жизни лишил, а заодно и других, ничем не причастных…

А Борька наш, Борис Сергеевич Рыжкин, погиб на охоте. Поехал как-то с производственным коллективом в тундру пострелять северных гусей. Накануне до хрипоты спорили, как получше разодрать на куски нефтегазовое управление. Борис был единственный, кто выступал против, грозил жаловаться «куда надо». Видать, проснулся в нем тот Рыжий, что с кастетом в кармане за друга и правду готов был «уши оторвать и нос откусить».

Гусей добывали дробью, а в Борьке пулю нашли, этакий полновесный жакан, рассчитанный на медведя. Видать, заранее грели за пазухой. Но сильно расследовать не стали, сошлись во мнении о несчастном случае, без которых ни один охотничий сезон не обходится. Даже у нас на Кубани дела эти почти всегда полутемные. Что-то я не припомню, чтобы после этакого ЧП кого-то к Иисусу потянули, так, легкими неприятностями ограничиваются. Словом, спи спокойно, дорогой товарищ! Факты не подтвердились! Все равно не вернешь! Тем более в ту пору все возбужденно спешили. Подступала пьянящая эра чубайсовской приватизации, сулившая каждому по новому автомобилю «Волга». В итоге, как уже часто бывало, дело закончилось анекдотом:

– Отари! А Волгу ты купить можешь?

– Запросто!

– А две?

– Свободно!

– А десять?

– И десять могу.

– А сто Волг?

– Слюшай, дарагой, зачем мне столько воды?..

Придет время, быть может, и вернемся к радиозарядке, начнем приседать по утрам, только вот второго Гордеева вряд ли найдем. Отечественный эфир прочно «схвачен» бойкой барышней с лицом молодого верблюжонка. Говорят, если что не по ней, «плюнет» так, что мало не покажется. Позволяют, видать… Те, у кого есть такое право!

Тихие вечера

Обедать Бронников водил нас в столовую паровозного депо, насквозь пронизанную миазмами горелой трески. Мы брезгливо морщили носы, поскольку толк в рыбе понимали (все-таки с Амура), а тут ее в невероятных количествах жарили на огнедышащих противнях до состояния хрустящей подошвы. Обед, как правило, состоял из куска этой самой трески в сопровождении армейской перловки, политой белесой жидкостью, похожей на мучной клейстер, и щей, которые мы почти не ели. От одного слова «щи» у меня по сей день начинается аллергия. Валерка Дербас кривился и спрашивал:

– А знаешь ли ты, друг мой, почему щи называются суточные?

– Понятия не имею!

– Это порождение гражданской войны. На вокзалах их варили круглые сутки в большущих котлах. Главная составляющая – кислая капуста. Ее бросали в кипящую воду, немного картошки, если была, чуть крупы, побольше соли, чтобы запах портянки отбить, и варили в сталеварном режиме, то есть день и ночь. Как дно приближается, бабахнули ведер несколько кипятка – котел снова полон, и так круглые сутки… Голодные, подходи! Главное, чтоб горячо было и много!

Валерка не ел и треску, а за компанию жевал хлеб, запивая его компотом из сухофруктов.

– Как уверяют литературные классики, – разглагольствовал наш всезнающий друг, – вся история человечества – это борьба за две вещи – еду и тепло. А тут, – он обвел взглядом жующее пространство, – присутствует все… И еда, и тепло!

– Да-а-а! – бурчал Генка, который мёл все подряд. – Кулинарные традиции гражданской войны в этом населенном пункте, как я понимаю, сохраняются в полном объеме. Как вы считаете, Сергей Брониславович?

Бронников оторвался от тарелки:

– Не ресторан, конечно, но жить можно! – утершись большим платком, добавил с укоризной: – Разбалованы вы! Жизни настоящей не видели. Я однажды, когда Раскову в тайге искали, сырого ежа съел и ничего, живу… Прижмет, так что ни попадя жевать будешь. А это, – он опять обратил внимание на чавкающее окружение, – нормальная рабочая столовая. Цены приемлемые, порции большие, готовят неплохо, по-моему… Шумновато, конечно, а так ничего…

На кухне, где суетились толстые тетки в заношенных халатах, как в листопрокатном цехе, все творилось на пределе звуковых модуляций, стоял сущий гвалт. Бабы общались противно визгливыми голосами, громко стучали черпаками, крышками, постоянно что-то роняли, огрызались на подавальщиц (так называли в подобных заведениях официанток), тоже наглых, оглядывающих посетителей с нескрываемой неприязнью. Это ещё ничего, хуже, когда начинали хохотать, обнажая рты со слизанной помадой и большими железными зубами, сотрясая толстые животы, подвязанные захватанными полотенцами. И вдруг!

– Боже ты мой, глядите, луч света в темном царстве! – воскликнул Дербас. К нашему столу подходила тоненькая застенчивая девушка. Заливаясь краской от смущения, она чуть слышно попросила талоны и тут же унесла их к раздаточному окну.

– Какая прелесть! – сказал Бронников. – Место, правда, для такой девушки не сильно подходящее.

– А вы, Сергей Брониславович, оказывается, не только охотник до ежей, – съехидничал Генка. – По правде говоря, мне тихони вообще не нравятся! Это у нее такая форма защиты, чтобы не приставали. Хотя…

– Что ты понимаешь! – вдруг взвился Дербас. – Просто девчонке, видать, приходится на жизнь зарабатывать…

Через несколько минут она появилась с тяжелым подносом и, сгорая от румянца, стала расставлять алюминиевые миски со щами, от которых шёл горячий пар, отдававший банным веником.

– А как вас зовут, девушка? – спросил Бронников отеческим тоном.

Она подняла темные глаза и чуть слышно ответила:

– Лена!

– Какое красивое имя! – захихикал Рыжий. – Главное, очень редкое!

– Почему? – строго спросил она, повернувшись к Борьке, и тот вдруг непривычно смутился. Уж больно глаза у девчонки были серьезные, внимательные, совсем не склонные к пониманию иронии такого рода.

– Вы здесь работаете? – снова поинтересовался Бруня.

– Ну, нет! – девчонка смущенно улыбнулась. – Я бабушку на неделе замещаю… Ещё учусь, в десятый класс перешла… В школе каникулы, так я тут подрабатываю.

Мы захохотали, и девушка удивленно подняла брови.

– И что смешного? – чуть слышно, с легкой обидой произнесла она.

– Да вы не сердитесь на них, Лена! Они такие же, как вы, – Бруня выглядел заботливым папашей большого и дружного семейства. – Трудятся в каникулы, исправляют недостатки характера. Ну, и заодно формируют рабочую биографию…

– А какие у них недостатки? – девушка немного ожила.

– О-о! – горько рассмеялся Бруня. – Трудно даже перечислить, очень много… Зубоскальство, склонность к лени, немотивированное бузотерство… Что ещё? – он посмотрел на Генку.

– Я думаю, к нашим недостаткам можно отнести, прежде всего, отсутствие здоровой критики вышестоящих руководителей…

– Кого же? – насторожился Бруня.

– Например, этой столовой. Надо ж придумать, чтобы барышня таскала неподъемные подносы с пищей для гегемона, я имею в виду рабочий класс местного железнодорожного узла…

Так мы познакомились с Леной Кудренко, которая, оказывается, жила неподалеку от нашей «школы» и была «ушиблена» совсем неподходящим, как нам казалось, для этих мест делом – театром. Как и все стремящиеся в артисты, выглядела она с некоторыми странностями. Могла вдруг на середине разговора замереть, уставясь неподвижным взглядом в какую-нибудь точку, и сидеть так довольно долго.

– По-моему, она малахольная! – вещал Рыжкин, и мне казалось, что в этот раз он был прав. Но активно сему возражал Дербас, которому Ленка явно нравилась. Он, кстати, и «протоптал тропу» к ней в дом, точнее, уютный палисадник, густо засаженный сиренью, где мы стали бывать довольно часто. Девчонка жила с бабушкой, той самой, что работала в деповской столовой. Та, на удивление, к нам относилась очень хорошо, называла «мальчиками», выделяя при этом Валерку, который помогал ей колоть лучину для самовара, накрывать на стол и всячески демонстрировал уважительность. Вечерние посиделки назывались «чай». К «чаю» обязательно выходил сосед, интеллигентный старичок, с непременной газетой в руке, в тюбетейке и с очками, сдвинутыми на лоб. Его звали Серафим Константинович Козельский, в узловом клубе он руководил театральным кружком, в котором, как оказалось, примой была Елена. Он нередко называл ее «Прекрасной». В моей жизни было немало Елен, но прекрасной была только та, что из Борзи, все остальные, как одна, были редкие вруньи. Следом по степени вранья идут Марины. Почему-то так выпадало на мою долю! Но это к слову, как говорится, наблюдения между строк…

Прошла бездна лет, но сквозь их толщу я по-прежнему отчетливо слышу отзвуки тех тихих вечеров в обществе «отца Серафима» (как его прозвал Генка), с уютным позвякиванием ложечек в чайных стаканах, дымно кипящим самоваром на просторном садовом столе, хрустом поджаренных баранок, сахарными щипчиками, из-под которых синими искрами разлетался рафинад, конфетами-подушечками в старинной вазе и неторопливыми разговорами о театре, кино, славном нашем кино, захватившем в ту пору большущую страну без остатка, воистину от края и до края.

Ленка, разгораясь, как ночной светлячок, в сиянии восторженных глаз без остатка растворилась в «серафимовских» беседах, который о русском театре мог говорить часами. Нам было интересно, тем более Серафим Константинович умел расцветить сознание необычностью сюжета, чередой событий, свидетелем и участником которых являлся. Он прикасался к ним с ощущением, словно персонажи рассказов находились где-то тут, рядом. Так, вышли на минуту покурить и сейчас вернутся…

Личная судьба старика была, конечно, переломана, как, впрочем, жизнь большинства людей его поколения, особенно имевших «счастье» родиться на рубеже веков, к тому же в сановном городе Петербурге, столице империи и ее врагов.

– Я ведь мальчишечка Петроградской стороны, – рассказывал так, словно мы знали, что такое Петроградская сторона. – Это там, где любая смута зарождалась. Помню ещё казачьи разъезды, цоканье копыт по нашим переулкам, один раз даже плетки отведал… А в театр меня Боря Блинов потянул, мы с ним в одном бараке жили, через стенку… Сначала в театр, а потом кино…

Боря Блинов – это Борис Блинов, знаменитый довоенный актер, исполнитель роли Фурманова в фильме «Чапаев», который до мельчайшего эпизода знал любой мальчишка Страны Советов, главном кинофильме нашего детства. Оказывается, Серафим Константинович в том фильме тоже снимался, правда, в эпизоде, в красноармейской толпе. Помните хлесткий вопрос Чапаева к взбунтовавшемуся эскадрону:

– Кто стрелял?

Тогда из строя вышел сумрачный невзрачный боец с винтовкой в руке:

– Да мы тут, товарищ начдив, сами ещё одного… кокнули!

Это и был Козельский. Что уж его потом занесло в Борзю, трудно сказать. Людей в ту пору часто носил по свету обычный человеческий страх, желание спрятаться подальше от «ежовых рукавиц» и других разновидностей «классовой борьбы», хотя эвакуацию провел в Алма-Ате, вместе со многими известными актерами. Помог суперзнаменитый друг, после «Чапаева» в двадцать пять лет ставший одним из первых заслуженных артистов республики, любимцем зрителей, режиссеров, да и властей, что важно в любую пору.

Осенью 1941 года большая часть советского кино спешно перемещается в Алма-Ату. Здесь, вдали от войны, в крохотной киностудии создавали те самые «фронтовые» шедевры, что, затаив дыхание, смотрела вся страна, не имевшая никакого понятия о реальной кровавой бойне, разыгравшейся там, на передовых позициях, кроме потока «похоронок», осыпавших рыдающий от горя тыл.

– Борис от природы был очень органичным актером, с внешностью «победительного героя», его часто снимали в ролях военных, – вспоминал Козельский. – Последним его фильмом стал знаменитый «Жди меня». Там главную героиню играла ещё более знаменитая Валя Серова, Валюша, как мы ее называли…

В этом фильме герой Блинова выживал в невероятной ситуации и по воле сценариста Константина Симонова возвращался к любящей, до сумасшествия преданной ему жене. Ее как раз и играла Валентина Серова, которая, к сожалению, в жизни никого и никогда не ждала, а повиновалась только своим неожиданным подчас желаниям, чем мучила влюбленного поэта бесконечно, сподвигая на стихи воистину невероятной силы. Симонов хорошо знал эти качества Валентины и взывал:

 
Жди меня, и я вернусь,
Только очень жди,
Жди, когда наводят грусть
Жёлтые дожди…
 

Знать бы ему, что строки, обращенные к одной конкретной женщине, на фронте от Белого до Черного моря будут повторять миллионы мужчин, молитвенно вторя:

 
…Не понять не ждавшим им,
Как среди огня
Ожиданием своим
Ты спасла меня…
 

А герой Блинова, боевой летчик, сбитый в тылу врага, успешный партизанский командир, преодолевая огонь, боль и смерть, идет к любимой, несмотря ни на что, и прикрывает его от всех бед всепобеждающая любовь женщины. Какая замечательная сказка, а главное, очень своевременная! Надежда никогда не должна умирать! – таким был основной лейтмотив советской пропаганды.

Но в реальной жизни многое (если не все) было далеко не так, даже в далеком от фронта алма-атинском убежище. Несмотря на отсутствие бомбежек и обстрелов, обстановка там была почти фронтовая, голодная, жесткая, почти жестокая, с лишениями, болезнями, неизбывным ожиданием горестных известий. Особенно донимали болезни и самая главная из них, недуг всех войн – тиф, косивший эвакуированных бедолаг без всякого снисхождения к таланту и известности. Он подползал незаметно, но набрасывался яростно и сразу.

Так, в сентябре 1943 года, не дожив до тридцати пяти лет, умер «победительный» Борис Блинов, даже не успев посмотреть свой последний фильм с таким счастливым концом. Через месяц другая жертва – в тифозном бараке скончалась жена кинорежиссера Григория Козинцева, мечтательная красавица Софья Магарилл, несравненная баронесса Шталь из лермонтовского «Маскарада».

Через несколько дней прямо со съемочной площадки в инфекционную больницу увозят умирающую красавицу Лидию Смирнову, всполошившую всю страну редкой искусительностью ещё в фильме «Моя любовь». Тиф подбрасывает температуру до верхнего предела, истончая внутренности до толщины папиросной бумаги. Казалось, ещё мгновенье – и всё…

На анапском кинофестивале много лет спустя постаревшая и изрядно поблекшая народная артистка СССР Лидия Николаевна Смирнова рассказывала мне, что от смерти ее, в сущности, спасли два великих человека, оба в равной степени претендовавшие на ее сердце: композитор Исаак Дунаевский и кинооператор Владимир Рапопорт. Первый слал из Москвы полные отчаянной любви поддерживающие телеграммы, а второй – на костре из сухих листьев разогревал в больничном дворе яблочное пюре, поскольку ничего другого пораженный болезнью организм не принимал.

– Дела были совсем плохи! Старенький врач, лечивший меня, заразился и умер, – медленно рассказывала старая актриса, невидяще глядя куда-то далеко-далеко в море. – А Володя Рапопорт, который ни на шаг не отходил, не заразился и меня поставил на ноги. Я до сих пор поражалась, как ему это удалось!..

В итоге Рапопорт и стал мужем Смирновой, а обиженный Дунаевский, называвший Смирнову не иначе как «солнышко», игнорировал до конца жизни…