Текст книги "Страна отношений. Записки неугомонного"

Кончина адыгейского помидора

Как ни старался президент Совмен вернуть к жизни адыгейский томат, а ничего путного из этого не вышло. Однажды в Москве на Центральном рынке, что на Цветном бульваре, я случайно увидел Марию Владимировну Миронову, легендарную актрису и мать незабвенного Андрея Миронова. Закутанная в шаль и уже мало кем узнаваемая, она тяжело шла вдоль торговых рядов, похожих на выставочные витрины, и приценивалась к плодовоовощному изобилию, нагроможденному сверкающими египетскими пирамидами. Мне стало любопытно, и я по возможности с отрешенным видом пристроился неподалеку. За каждой такой пирамидой стоял жгучий брюнет – усатый, с хитрыми глазами и улыбкой профессионального плута, этакий базарный меняла из «Багдадского вора».

– Что мадам желает? – звучит вкрадчиво, с обволакивающими южными интонациями.

– Мадам желает хороший помидор! – низким, чуть хриплым голосом отвечает актриса, с нескрываемым презреним рассматривая умопомрачающие ценники.

– Вай! – кричит носатый красавец, воздевая руки над роскошной помидорной грудой. – Так это лютьчие! – и склонившись, утвердительно сообщает: – Из Майкопа, бабюшка! Мамай клянусь!..

– Да ты когда-нибудь видел настоящий майкопский помидор? – криво усмехнулась Миронова. – От него за версту полевой запах идет, а от твоих, – актриса сделала сценическую паузу, – дустом тянет, как от вошебойки.

– Вай! – снова вскидывает руки враз изменившийся «меняла». – Да я тебя, старюха!..

Мгновенно сбившись в стаю, продавцы дружным ором понесли вослед величественной даме что-то свое («гыр-гыр-гыр»), видимо, восточное негодование. В России это можно, попробовали бы дома!

Я ещё какое-то время осторожно тянулся за Марией Владимировной и ее спутницей, теткой средних лет с полупустой кошёлкой в руке, улавливая обрывки разговора.

– Превратили Москву чёрт-те во что! – устало бурчала Миронова, не обращая ровно никакого внимания на «гыр-гыр». – Уже не столица России, а какой-то… Тегеран!

Это были как раз времена, когда приезжие из независимого Азербайджана массово осваивали Москву, становились хозяевами не только Центрального рынка, но и всего Цветного бульвара и даже Трубной площади, где в конце позапрошлого века молодой Антоша Чехонте болтался из любопытства по знаменитому птичьему рынку, занося в книжицу наблюдения и слова. «Ваше местоимение», например.

Сейчас же и все прочие столичные рынки давно и монолитно перешли под тотальный контроль кавказских выходцев, утверждавших свои правила, законы, традиции и ставшие подлинными «местоиметелями» некогда наших «местоимений». Это они поволокли в Москву и прочие российские города караваны турецких помидоров – прочных, как армавирский презерватив, и хлорированных, как московский водопровод.

Куда тут адыгейскому! Тем более овощные «обозы» с Кубани перехватывались на дальних подступах к столице такими же отмороженными «цапками», с такой же монтировкой в руках. Попробуй, российский крестьянин, доберись до московского рынка – ребра вмиг пересчитают!

Естественно, после таких «рыночных отношений» тихо скончался благоухающий запахами летней пыльцы адыгейский помидор, завяло сочное кубанское яблоко, загнулся черноморский столовый виноград по двадцать две копейки за килограмм, вымокла рассыпчатая подмосковная картошка, сгнила тугая, как полковой барабан, воронежская капуста, пропали радовавшие ещё Есенина рязанские огурцы. Нас заставили поедать модифицированные муляжи, лабораторно сконструированные из дистиллированной воды и химических элементов, и даже продовольственно всезнающий телеведущий Антон Привольнов рекомендует ныне ходить по базару с армейским дозиметром.

Когда-то Гайдар, организовавший в стране пустые прилавки, утверждал, что «рынок» все поставит на место. Он и поставил! А Юрий Михайлович словно ослеп. А чего ему смотреть в ту сторону с домашней пасекой, овчарней, коровником, птичником и прочим обширным личным подворьем. Вот откуда, оказывается, написанная на лицах краснощекая сытость семьи! При таких делах другие интересы выплывают наружу…

Как раз в пору исчезновения отечественных томатов в аккурат посреди Москвы, на берегах забавных речушек с поэтическими названиями Сосенка и Серебрянка, на бывших родовых владениях сподвижника Дмитрия Донского – стольника Акима Серкиза, изрубленного монголами в схватке на Куликовом поле, энергичный выходец из того же Азербайджана стал создавать невиданное торжище под названием «Черкизон», сосредоточие всех человеческих пороков, мрачные тайны которого не в состоянии уместиться в сотню уголовных дел. Что-то среднее между таинственной Сухановской тюрьмой и невольничьим рынком Дикого Запада с гигантскими прибылями в карман жгучего «выходца»…

Вот почему нынче в массовом общественном сознании надолго укрепилась не героическая станица Кущевская, а бандитское гнездовье «Кущевка», не достопочтимое Черкизово – приют художников и влюбленных, а страшенный «Черкизон», по сравнению с которым хитровские катакомбы, куда Гиляровский водил Станиславского, чтобы познакомить с московским дном, выглядят, как театральные подмостки, где доброжелательные оборванцы рассуждают о смысле жизни и высоком предназначении человечества.

Сунулся бы сегодня отважный репортер Владимир Алексеевич Гиляровский во владения близкого друга московского мэра? Страшно даже подумать, что бы было! Там ведь дна до сих пор не нашли. Правда, похоже, не сильно и искали.

А кому искать? Лужкову? Телевидение не удержалось и показало однажды всему белому свету невиданный пир по случаю открытия дворца на турецких берегах, где на золоте едят, из золота пьют, сидят на нем и даже им укрываются.

Сияющий, как Али-Баба, владелец «Черкизона» радовал друзей невиданными достижениями на берегах Сосенки и Серебрянки, сделавшими его долларовым мультимиллионером. Кого только не было на том пиру! Весь российский столичный бомонд отметился, от народных артистов до «артистов» из народа, и все – сгибаясь в почтении. Ну а в центре внимания опять Юрий Михайлович, уже без декорации, то бишь кепки, во фрачной паре, при бабочке, распираемый от восторга за успехи драгоценного друга.

– Тельман! – с ударением на последнем слоге исступленно, на все просторное, как зал имени Чайковского, мраморно-парчовое великолепие кричал мэр, поверженный вызывающей роскошью парадного банкетного пространства. – Ты наш друг! Мы гордимся тобой! Ты пример для нас всех!..

Ничего не скажешь, хорош пример, особенно для обитателей дремучих московских «хрущеб», где в бедности и болезнях дожидаются конца жизни вчерашние стахановцы и ударники коммунистического труда, перевыполнявшие бесчисленные пятилетки, но так и не дождавшиеся обещанного коммунизма…

Четырехлетнее президентство Совмена прошло без особой народной радости, поэтому и расставание стало без выраженной печали. Говорят, Лужков предложил другу должность, но тот отказался и уехал доживать в спокойную и надёжную Швейцарию, куда, судя по всему, перекачал накопления, добытые, в отличие от многих (если не всех), непосильным созидательным трудом. Я говорю об этом без всякой иронии, поскольку Хазрет Меджидович пришёл к своему материальному успеху через многолетнюю работу в невероятно трудных условиях Крайнего Севера.

Когда эталонный ныне олигарх, владелец «Челси» и флотилии эксклюзивных яхт, чукотский «благодетель», ещё жарил шашлыки своему покровителю, лейб-жулику Березовскому (БАБу), Совмен на той же Чукотке, стоя по щиколотку в студеной воде, долбил шурфы в вечной мерзлоте, где кроме самородков только мамонты сохраняются в приличном виде, да и то как умершие особи.

Материальное благополучие пришло к нему не в результате приватизационных махинаций и изобретательного жульничества, на которые большущим мастером был БАБ (все-таки не простой проходимец, а член-корреспондент Академии наук), ныне, как крыса Шушара, скрывающийся в туманах Альбиона, в страхе ожидая от подельников окиси таллия или полония 210-го, хотя могут и ледорубом…

Имущественное благополучие господина Совмена – результат продуктивной и, скажем прямо, талантливой предпринимательской деятельности. А какой ещё, если сам Косыгин в суровое госплановское время отметил его, как бы сказали сегодня, эксклюзивно, причём в ряду с Гагариным. Будь все такие бизнесмены, цвела и пахла бы страна родная, да вот не получается! Не получается построить у нас «рыночную» гармонию даже на такой компактной территории как благословенная Республика Адыгея. Почему – догадываюсь, но от рассуждений на эту тему пока уклонюсь. Как говорил Петя Ручечник (помните сей любопытный персонаж из культового романа «Место встречи изменить нельзя»?): здоровее буду!..

Душевный уют

Давно замечено, что даже достойным людям (а Совмен, несомненно, достойный) огромные личные состояния не приносят ожидаемого житейского спокойствия, а уж тем более душевной уютности. Жизнь, окольцованная телохранителями, превращается в тягость, в огромную психологическую нагрузку, ибо страшно за себя, за близких, прежде всего за детей.

Особенно сейчас, в эпоху имущественного расслоения, когда большая часть гражданского общества, глядя в полупустую тарелку, наливается голодной завистливой злобой. Хотя, если честно, так было всегда, даже в «счастливое» советское время. Как-то преуспевающий и известный всей стране эстрадный кумир Леонид Осипович Утесов возмущенно жаловался поэту Михаилу Светлову:

– Представляешь, Мишенька, купил «Волгу». Посмотри, какая красавица! Выхожу после концерта, а на крыле гвоздем, – негодующий певец поднял палец, показывая размеры гвоздя, – нацарапано: «х…й». Ну, не твари?!

Мудрый Светлов усмехнулся и, нахмурив лоб, ответил:

– А чего ты хочешь, Леня?! У тебя «Волга», а у него только гвоздь…

Я часто задумываюсь над понятием «душевный комфорт», считая его единственно верным мерилом качества человеческой жизни. Есть люди, которые в поисках смысла жизни вдруг срывают с себя бриллиантовые «Ролексы», плюют в этрусские антикварные вазы, расставленные в личных покоях, бросают писающих мальчиков в мраморных нужниках и, натянув простые холщовые одежды, уходят из дворцов, от балдахинов над просторной кроватью, коллекционного фарфора, утки по-пекински и, бросив на обочине «Бентли», бредут глухим бездорожьем в поисках душевного выздоровления.

Немного, конечно, но случаи такие бывают, даже сейчас, когда за деньги запросто могут угробить кого угодно, а за большие деньги, не дрогнув, задушат младенца, наступив сапогом на горло…

Однажды дорога занесла меня на север вятских лесов, на берега реки Великой. Громко сказано о речушке чуть больше лесного ручья, тихо струящейся сквозь гулкие северные граниты, раскрашенные серо-зелёными мхами. Но есть в ней, в речушке этой, величайшая тайна – температура воды зимой и летом одинакова – десять градусов. Вокруг исполинские сосновые леса, я такие видел только на полотнах великого русского берендея Ивана Шишкина. Зайдите в Третьяковку, найдите картину «Строевой лес в Вятской губернии», писанную полтора века назад, и поймете, почему многие годы художник пел песню русскому лесу, а вятскому особо. Говорят, здесь, на Великой, Шишкин больше месяца ходил буреломными лесами, пытаясь разгадать тайну, что вот уже сотни лет влечет сюда людей, чтобы окунуться в волшебные воды Великой, очищающей тело, а опять же главное – душу.

Рядом под стать огромная церковь, построенная ещё во времена Ивана Грозного, и небольшой монастырь. Сейчас в нем живет десяток монахов. С одним я разговорился. Короткая осень угасала, и братья спешили запастись дровами, укладывая их каким-то странным способом, выстраивая поленницу в виде большой закрученной спирали. Я спросил одного: почему так? Тяжело разогнувшись, он объяснил, что зимой снега достигают крыш, и тогда дрова выбирают, двигаясь по узкому коридору меж двухметровых сугробов. Способ этот называется шатровым, придуман Бог знает когда, и лучшего пока нет. Дров нужно много – морозы тут нередко под сорок, поэтому исполинские печи в храме не затухают с начала октября и по середину апреля.

Мне стало интересно, что же все-таки движет человеком, чтобы столь жертвенно расстаться с мирским и вот так самоотреченно ворочать бревна в лесной глухомани, вместо того, чтобы радоваться жизни во всех ее увлекательных современных проявлениях.

Монах внимательно меня слушал, задумчиво подымая глаза к сосновым кронам, закрывавшим полнеба, слабо улыбался в жидкую бородку и молчал. Он был сравнительно молод, от силы лет тридцать пять – сорок (оказалось, моложе – тридцать два года), щупл телом, руки, я заметил, когда он снял грубые рукавицы, тонкокостные, нервные, с длинными худыми пальцами, как у пианиста.

– Я и есть пианист! – ответил, наконец, и тут же поправился: – В той жизни был пианистом. А здесь, как видите, черный монах.

На мои осторожные расспросы кротко улыбался и почти ничего не отвечал, заметив деликатно, что им запрещено рассказывать о «той жизни», но проводить до церкви предложил сам и вдруг при прощании сказал:

– Вообще я из Москвы! Жил в «высотке» на Котельничной набережной, родители из мира кино. Закончил консерваторию, довольно успешно концертировал, пару раз достиг даже лауреатства… А потом все обрыдло. Причем как-то сразу – суета, лицемерие, вранье, алчность, распутство… С утра до вечера!.. Люди, сами того не ведая, искушениями себя калечат! О Боге вспоминают, когда что-то надо!.. А здесь хорошо, покойно… Вот скоро придет зима, и останется одна тропа – к храму… Храни вас Господь! – он повернулся и быстро пошёл туда, где черные братья, встав в цепочку, передавали друг другу увесистые чурбаки, остро пахнущие свежеколотой сосновой корой. Он спешил, худой, чуть сутулый, в темных печальных одеждах, хрупкий, ищущий в этих местах свое представление о человеческом счастье…

Знал я ещё одну монашку, правда, из мира кино – Ольгу Гобзеву. В семидесятые годы она предстала кинозрителям ослепительной красавицей в модном тогда мини. Природа благоволила ей с рождения. Очаровательная юная москвичка обращала внимание до такой степени, что великий Бабочкин (тот самый, который играл Чапаева), набиравший курс во ВГИК, из толпы страждущих сразу выделил темноволосую девушку с огромными мечтательными глазами.

Уже на первом курсе ее прямо «под белы руки» привели на съемочную площадку – наконец в нашем кино появится своя, советская Клаудио Кардинале! Эпизоды с ней вставляли в картины, как праздничные открытки, зная, что девушка обязательно полюбится, независимо от роли запомнится главным – утонченной красотой. Надо сказать, что к этому времени кинозритель уже подустал от бойких доярок, энергичных сварщиц, станочниц в замасленных комбинезонах и неудержимых в напоре комсомольских активисток. Очень хотелось иметь свою Джульетту, а Оля Гобзева более чем кто подходила на эту и другие подобные роли.

Казалось, свет съёмочных юпитеров ярче и ярче будет разгораться над её очаровательной головкой. И вдруг гром среди ясного неба – многообещающая Ольга Гобзева ушла в монастырь!

Я увидел ее на одном из кинофестивалей, закутанную во все черное, голова с нескрываемой сединой обтянута платком, взгляд кроткий, улыбка грустная. Церковь в порядке исключения разрешила ей посещение кинофестивалей, но, видимо, с определёнными целями и строгими наставлениями. Сестра Ольга, уже чёрная монашка, всегда была там как бы в стороне, почти ни с кем не общалась, особенно с кинематографической тусовкой, привычно оттягивающейся до рассвета на шумных «междусобойчиках». Разные слухи ходили о причинах её ухода от мирского. Несчастная любовь, прежде всего, но, по-моему, точнее всего причину определил тот самый чёрный брат, что из вятских лесов, – обрыдло!

Морозовское сукно

Есть примеры похуже. 13 мая 1905 года Европу оглушила весть, стремительно разлетевшаяся с Лазурного берега. В Каннах, в собственной роскошной вилле с фонтанами и павлинами, покончил с собой крупнейший богач российской империи, сорокатрехлетний Савва Тимофеевич Морозов, промышленник мирового уровня. Ткани производства его фабрик носила половина России, причём сам он был продолжателем делового морозовского рода уже в четвертом поколении.

Ещё на заре девятнадцатого века его дед, тоже Савва и тоже Морозов, крепостной ткач из мастерских Кононова, не без труда выкупился и основал небольшое шёлковое производство, выросшее впоследствии в широко известную компанию «Товарищество Никольской мануфактуры Саввы Морозова, сына и Ко».

Мануфактурой, что переводится с латинского как ручные изготовления (поскольку в годы оные ткани плелись руками), по привычке называлось все, что впоследствии разбрелось на шёлк, ситец, шевиот, бостон, коверкот, пан-бархат, креп-жоржет и даже драп. Гоголевский Акакий Акакиевич как раз из морозовской мануфактуры «строил» свою драгоценную шинель, то есть из ткани тончайшей шерсти, которую уже тогда определяли всем понятным словосочетанием – «морозовское сукно».

Из такого же добротного материала чеховский портной Меркулов, герой рассказа «Капитанский мундир», шил парадные одежды и на Их Превосходительство гофмейстера графа Андрея Семеновича Вонляровского, и на барона Шпуцеля Эдуарда Карлыча, и на консула персидского, и на поручика Зембулатова, и даже на их Благородие, вечно пьяного капитана Урчаева, который «в благодарность» за новый мундир из выборного морозовского сукна, как и положено в угнетаемые времена, огрел бедного Меркулова бильярдным кием по спине.

И вот такой человек, одевавший всю Российскую империю, от гимназистов до членов императорской фамилии, зачем-то полез в петлю. Правда, если разобраться более предметно, то некоторые основания для рокового решения у Саввы Тимофеевича были, поскольку вел он себя не совсем адекватно для предпринимателя такого масштаба, вольнодумствовал, дружил с марксистами, более того, помогал им крупными суммами.

Он вообще был человеком широкой души, к тому же прекрасно образованным. Закончил с отличием Московский университет по химическому факультету, был бесконечно влюблен в театр, особенно Московский Художественный. Знаменитое по сию пору здание в Камергерском переулке куплено им, удобно перестроено и подарено МХАТу. Можно с уверенностью сказать, что без морозовских денег театральный эксперимент Станиславского и Немировича-Данченко остался бы теоретической мечтой, а Малый театр, как утверждают специалисты, «не открылся бы, а если бы открылся, то никогда бы не выжил».

Правда, существует современная и, как считается, более уточненная версия, чем просто бескорыстное меценатство. Оказывается, щедрость крупнейшего русского богача имеет более романтичное объяснение, чем стремление к политическому переустройству России под руководством Ульянова-Ленина, как впоследствии трактовалось в советской прессе.

Савва Тимофеевич бесконечно был влюблен в актрису Малого театра Марию Андрееву, которую Владимир Ильич Ленин почему-то называл «товарищ Феномен». А Ленин просто так ничего не говорил, а уж тем более не делал, во все вкладывал глубокий смысловой подтекст. Так вот, сегодня существует мнение, что роман с Морозовым был партийным заданием искусительной Маши, с которым она успешно справилась и «раскрутила» потерявшего голову миллионера, как бы сказали нынче, на «самашедшие бабки».

Можно себе представить, что почувствовал влюбленный Савва, узнав вдруг, что очаровательная Машенька талантливо играет не только на сцене, в частности, в пьесе Горького «На дне», но и в жизни, и между пылкими уверениями в вечной верности ему регулярно спит с «великим пролетарским писателем». А тот тоже, гусь славный, при встречах с меценатом всегда душевно тряс руку.

– Голубчик вы наш, – рокотал в прокуренные усы, – где найти слова признания за ваше доброе и чистое сердце?!

От степени такого цинизма повеситься, конечно, можно, особенно столь тонкому и увлеченному человеку как Савва Морозов. Но в последнее время появилась и другая версия этой истории. Будто Савву, выдурив у него под «Машку» стотысячный транш на поддержку бомбистов, угробил Леонид Красин (в довоенное советское время широко известный как ледокол), большевик с подпольным стажем, боевик, которому кого-то прикончить, что в табакерку чихнуть.

Но лично я думаю, это плетут со зла к большевизму вообще, а к Красину в частности. Вон недавно новый ледокол, опять его имени, снова вызволял из ледового плена в Охотском море какие-то зазевавшиеся суда.

История с Андреевой просто стала последней каплей в этом «сучьем» мире, где нет, не было и не будет ничего святого, – сломался Савва!

А Андреева с Горьким после этой трагедии с комфортом покатили по Европе, потом первоклассной пароходной каютой – в США (не исключено, что на деньги того же Морозова). Цель – вроде политическая иммиграция, но много позже, сразу после смерти Горького, большевики признались, что Марию Андрееву Ленин не зря называл «Феноменом» – под этой кличкой она числилась в агентурном досье и, как утверждает БСЭ (Большая советская энциклопедия), «по поручению ЦК ВКП (б) сопровождала Горького для сбора средств революционному подполью».

Маша вообще была личностью весьма затуманенной. Никто толком и не знал, например, какая у неё настоящая фамилия – то ли Андреева, то ли Юрковская, то ли Желебужская? Если в США она прибыла секретарем и помощником Алексея Максимовича, то уезжала уже в качестве жены. В такой роли она потом осела рядом с Горьким на острове Капри, где супруги прожили несколько плодотворных лет. Жили бы припеваючи дальше, да Ленин, специально приехав на Капри, не позволил…

Там, на лучезарном острове, Мария Федоровна старалась забыть грустную историю с Морозовым, да и другие подобные истории, которых у неё, видимо, было немало. Но когда потребовалось, ей напомнили, кто она такая есть, – словом «Феномен».

Поэтому последняя «грусть» уже связана с самим Алексеем Максимовичем. Однажды, уже в разгар торжества советской власти, захворавшего писателя навестили Сталин с Молотовым. Зная слабость Горького к сладкому, привезли в подарок красиво оформленную коробку шоколадных конфет отечественного производства, кстати, той самой фабрики, перед окнами которой неутомимый Зураб водрузил впоследствии в качестве корабельного паруса фигуру медного Петра, как известно, предпочитавшего горькое сладкому…

Вообще, в сталинских зловещих технологиях коробки шоколадных конфет играли не последнюю роль. Через два года после смерти Горького именно вождь посоветовал Павлу Судоплатову, известному деятелю советской разведки, использовать коробку конфет для ликвидации Коновальца, ненавидимого большевиками лидера украинских националистов (Коновалец, на беду, тоже любил шоколадные сладости).

Тогда устройство изготовил «русский Левша», он же сотрудник научно-технического отдела НКВД Тимашков, хитро замаскировав в конфетную коробку взрывной механизм, с помощью которого вылетала бритвенно заточенная тончайшая пластина. Ею и срезало Коновальцу «буйну голову», после того как Судоплатов, выступавший в роли связного ОУНа, вручил ему в роттердамском ресторане «Атланта» подарок производства харьковской кондитерской фабрики. Московскую коробку Коновалец не взял бы ни под каким видом, поскольку всех «москалей» люто ненавидел.

Что любопытно, великий человеколюб Иосиф Виссарионович предупредил Судоплатова, что если при «акте» пострадает хоть один человек, партия спросит с него очень строго. Степень сталинских «строгостей» все хорошо знали, поэтому когда на глазах у всех голова Коновальца отделилась от туловища и улетела в открытое окно прямо на крышу соседнего дома, посетителей «Атланты» постигло только полуобморочное состояние. Что и говорить, дела такие делать умели!..

Однако вернемся во дворец миллионера Рябушинского, где советское правительство определило на местожительство великого пролетарского писателя с чадами и домочадцами.

Вожди тепло приветствовали больного классика, строго взглянули на растерянных врачей, а затем сочувственно и ласково погрузились в неторопливую беседу. Горничные неслышно накрыли чайный стол, а к чаю лично Сталин раскрыл подарочную коробку, подчеркнув, что в стране налажена прекрасная кондитерская промышленность, и фабрика «Красный Октябрь» выпускает вот такое чудо!

Гости предпочли с лимоном, правда, добавив в ароматный грузинский чай по ложечке армянского коньяка, а Горький почтил вниманием сталинский подарок, в охотку съев аж три пахнущих вишневым ликером конфеты.

– Действительно, чудо! – лицо Алексея Максимовича озарила знаменитая лучезарная улыбка, так нравившаяся советским пионерам и комсомольцам.

На следующий день все газеты на первых полосах сообщили о встрече руководителей партии и правительства с Горьким, где обсуждались вопросы советской литературы. Были отмечены ее огромные заслуги под руководством великого пролетарского писателя в деле укрепления коммунистических идей в широких слоях трудящихся масс.

Все бы хорошо, да вот после того визита корифей занемог не на шутку и, несмотря на паническую врачебную суету (консилиумы-расконсилиумы), ночью впал в кому, а к утру взял и помер.

Было это теплым, умиротворенным московским летом, 18 июня 1936 года, как раз в самый разгар «большого террора». Года за полтора до этого в коридоре Смольного застрелили Сергея Мироновича Кирова, руководителя Ленинграда, подающего большие надежды молодого, но уже видного партийца. Кто убил, было ясно сразу – «враги народа», сколоченные в тайную антисоветскую организацию.

Только через шестьдесят лет отсидевший свои 15 лет, полуослепший в одиночке Владимирского централа генерал разведки Павел Судоплатов написал, что никакие не враги, а ревнивый муж расквитался за измену жены с выдающимся трибуном и лидером ленинградских коммунистов.

Сергей Миронович был ещё тот «топтун», не пропускал ни одной юбки! Не снимая сапог, мог делать «эти дела». На сапоги просто времени не хватало, очень занят был заботой о пролетариате.

И вот, пока страна, не жалея сил, боролась с «врагами», Алексей Максимович, несмотря на крылатый афоризм собственного сочинения «Если враг не сдается, его уничтожают!», не во всем оказался последователен. Он высказался так после восторженных впечатлений от посещения гигантской стройки Беломоро-Балтийского канала, воодушевленный энтузиазмом бодрых толп специально подготовленных зеков, весело машущих кайлом. После этого с одобрением отнесся и к лагерной перековке «социально вредных элементов», поддержав, однако, вышеупомянутым афоризмом безоговорочное уничтожение «социально опасных», то есть открытых «врагов народа», вроде тех, что убили Кирова.

И вдруг – на тебе, вступается за неразоружившихся недругов советской власти, скрывающих истинные намерения под личиной видных деятелей науки и культуры. Пишет в Политбюро, звонит по кремлевской «вертушке», домогается личного приема, беспрерывно хлопочет. И за кого? За агентов международного империализма! Надоел, старый хрен, хуже горькой редьки! Мешает к тому же… Так в 68 лет (для классика мировой литературы возраст расцвета) «буревестник революции» тихо угас, сложил, так сказать, «крылья».

Боже, что тут началось! Хоронили всей страной, три номера «Правды» до отказа заполнены соболезнованиями, все Политбюро во главе с вождем встало у гроба, а потом урну с прахом несли на собственных плечах от колонного зала до Кремлевской стены, а это почти полкилометра. Орудия грохотали… У нас вообще национальное развлечение – любить после смерти.

Да, чуть не забыл! Мария Федоровна Андреева благополучно дожила до глубокой старости, скончавшись в 85 лет, за неделю до Нового, 1954 года (Сталина пережила), почитаемая как заслуженный ветеран партии с подпольным стажем. Последние двадцать лет занимала пост директора Московского дома ученых. Свой орден Ленина не снимала с груди никогда. Феноменальная была женщина, причём во всех проявлениях, и в актерстве тоже. Ирину, между прочим, в «Трех сестрах» играла, да так, что Чехов пошёл за кулисы, чтобы выразить признание…

Копаясь в книгах о прошлом и открывшихся архивах, я не перестаю удивляться людям ушедшей эпохи. Все-таки не было у них нынешней всесокрушающей алчности. Поедали, конечно, друг друга со вкусом, но в основном за идею, причём с какой-то обреченной самоотрешенностью. Я прочел как-то письмо Наума Эйтингона, знаменитого «генерала Котова», организатора и руководителя физической ликвидации Троцкого.

Письмо из Бутырской тюрьмы адресовано Хрущёву и датировано 25 февраля 1955 года, то есть через два года после смерти Сталина.

Хрущёв уже стал безоговорочным хозяином СССР и с каждым днем набирал силу, особенно после сенсационного доклада перед закрытием ХХ съезда партии, разоблачающего сталинские репрессии. Со слов Хрущёва было ясно – социалистическая система прекрасна, но ее сильно подпортил Сталин, которого из нашей замечательной истории надо немедленно выкинуть и забыть как страшный сон.

Так вот письмо из Бутырки Эйтингона, видного советского разведчика, который сидит уже два года (осужден ещё при Сталине), за что – слабо понимает, несмотря на выдающиеся агентурные качества:

«Центральному Комитету Коммунистической партии. (все почтительно, с заглавной буквы – В.Р.). Выражаю мою большую благодарность за ту хорошую, честную, полную интереса и смысла жизнь, которую я прожил, и за оказываемое мне доверие, которое я всегда старался оправдать.

Если поможете моим маленьким детям и близким – спасибо.

За то, что Вас побеспокоил – простите.

Прощайте.

Эйтингон.

25 февраля 1955 г.

Москва, Бутырская тюрьма, камера 195»

К Эйтингону в тюрьме относились уважительно – наслышаны были о его заслугах перед Родиной, поэтому полковник Колтунов, зам. нач. тюрьмы, под грифами «Только лично» и «Совершенно секретно» незамедлительно отправил письмо в секретариат Хрущёва.

Через месяц депешу доложили новому «хозяину» (которому, кстати, в то время лишь размышлялось о целесообразности своего разоблачительного антисталинского доклада). Прочел письмо и Суслов, уже примеряющий рясу «серого кардинала».

Результат – ноль! Так, без всякой помощи детям и близким, сидел до упора в той же Владимирской особо важной «тюряге» заслуженный-презаслуженный бессребреник «генерал Котов», а в действительности генерал-майор внешней разведки Наум Исакович Эйтингон, кавалер семи боевых орденов, помимо всего, ещё и один из активных участников «атомного проекта».

– Это когда разведчики «на блюдечке с голубой каемочкой» притащили нашим ядерщикам ворох секретной американской документации по взрывным устройствам особой мощности, а проще говоря, атомной бомбе, – рассказывал мне в Воронеже сын опального генерала профессор Владимир Наумович Эйтингон, декан экономического факультета. – Так и отбыл отец свои 15 лет. А потом, после реабилитации (уже при Брежневе), получил во искупление однокомнатную «хрущебу» в самом хулиганском микрорайоне Москвы, где и дожил до смерти… Но честью, однако, ни разу не поступился! – добавил сын с твёрдостью в голосе.