Текст книги "Страна отношений. Записки неугомонного"

Большое счастье

Однажды в наше «бунгало» на минуту забежала Лена и возбужденно сообщила, что в Борзю с гастролями приехал Центральный театр Советской Армии, а там играет ее любимая актриса Людмила Касаткина! В то время она была жутко популярна. На экраны только-только вышел фильм «Укротительница тигров». Касаткина исполняла там главную роль в образе очаровательной пухленькой блондинки, с голосом редкой мелодичности, но решимостью дрессировщицы с железным характером. Тут же возбудился Дербас, давно подозреваемый нами в тайной эротомании, о чем ему никогда не забывал напомнить Рыжий.

– А ну вас! – Валерка махнул рукой и побежал вослед Елене, как нам показалось, снова в сиреневый палисадник.

– Конченый бабник! – подвел итог Генка.

– И будущий подкаблучник, – добавил я.

Но утром Дербас сообщил, что вчера он отстоял в Доме офицеров длиннющую очередь и купил два билета на спектакль «Летчики».

– А зачем два? – спросил Фабер.

– Я пригласил Лену!

– Вот те раз! – воскликнул Ходоркин. – Значит, ты в театр с барышней, а мы тут у Петькиного керогаза… Я бы про летчиков тоже посмотрел… Мне интересно!

– Хотеть и мочь, господин Ходоркин, как говорят в Одессе, две большие разницы, – Валерка развел руками и сделал книксен. – Спектакль послезавтра, а билетов тю-тю. Я взял последние, и то на галерку…

– Ну, нет! – Генка решительно спустил с кровати босые ноги. – Пошли до Бруни, пусть устраивает культпоход для трудового коллектива…

Как ни странно, но Бронникову эта идея понравилась, и он решил проблему проще, чем мы думали. Из штаба генерала Корабельникова (мы все-таки выполняли оборонный заказ) в приказном порядке позвонили начальнику Дома офицеров, и Бронников за счет «Дальгипротранса» приобрел по нашей наводке аж семь билетов, в расчете на «отца Серафима» и Ленкину бабушку. Действуя исключительно из принципов великодушия, мы предложили Дербасу сдать купленные билеты и идти с нами в общей компании, к тому же за счет «датского короля». Но Валерка не без надменности решительно отверг наши предложения:

– Я, между прочим, иду с девушкой, и выглядеть в ее глазах крохобором не имею желания…

– А мы? – спросил Фабер.

– А вы… – он смерил Петьку подчеркнуто высокомерным взором. – А вы идете с ее бабушкой Прасковьей Никитичной, насколько я понимаю… Желаю успехов! Женщина исключительной душевности!..

За свою долгую жизнь я посмотрел множество спектаклей в разных театрах, начиная от Копенгагенской королевской оперы и кончая Хадыженским народным театром, который создал и долгое время возглавлял замечательный энтузиаст, мой друг Коля Полянский (сейчас нет ни Коли, ни театра). Так вот, у большей части спектаклей я даже названий не помню, а вот тот, борзинский, помню до мельчайших подробностей, прежде всего, восхитительную Людмилу Касаткину, тогда молодую, быструю, как птица, заполнившую своим бесконечным обаянием битком набитый зал гарнизонного Дома офицеров, где-то на самом краю советской земли, в степном Забайкалье. Помню даже ее сценического оппонента, этакого самоуверенного и наглого летчика, которого играл Станислав Чекан, впоследствии очень известный артист (вспомните в «Бриллиантовой руке» могучего милиционера, наставлявшего Семена Семеновича Горбункова и жарившего для него яичницу)…

Домой возвращались возбужденной гурьбой во главе с раскрасневшимся Бронниковым, который не забыл в антракте пропустить свои «фронтовые» сто грамм и в знак благодарности угостил начальника Дома офицеров, сияющего от пуговиц до сапог толстого подполковника, почему-то танковых войск. Единственное, Дербас был огорчен. Его билеты оказались на последний ряд балкона, а наши в партере, шестом, литерном ряду, но бабушка, зная увлеченность внучки, в последний момент поменялась с ней местами. Воспитанный Валерка виду не подал, правда, исподтишка показал кулак в ответ на ехидную Петькину рожу, украшенную высунутым языком.

После спектакля растроганная Прасковья Никитична пригласила всех к вечернему чаю, на этот раз с домашними пирогами. Боже, что это были за пироги! И что это был за вечер!

Бронников в дуэте с Серафимом Константиновичем деланным басом пели протяжные украинские песни:

 
Взяв би я бандуру та и заиграв, що знав,
Через ту бандуру бандуристом став…
 

Потом вышла Лена и, запрокинув гладко зачесанную головку, клокоча напряженным горлом, читала стихи:

 
Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины,
Как шли бесконечные, злые дожди.
Как кринки несли нам усталые женщины,
Прижав, как детей, от дождя их к груди…
 

После войны прошло всего лишь десять лет, но она продолжала проступать, как кровавая рана сквозь бинты, в первых послевоенных поколениях, слава Богу, уже только пронзительными стихами фронтовых поэтов. Симонов оставался лучшим из них и по-прежнему самым востребованным. Тоненькая, как ивовая веточка, девчонка, закрыв глаза, под дальние паровозные гудки читала, вонзая в сердце вещие слова:

 
…Как будто за каждою русской околицей,
Крестом своих рук ограждая живых,
Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся
За в Бога не верящих внуков своих…
 

Опустив голову, слушает Серафим, окаменел лицом Бронников, прячет плачущие глаза Прасковья, притихла и наша компания, внимая девичьему голосу, напряжённому, как струна.

 
…«Мы вас подождём!» – говорили нам пажити,
«Мы вас подождём!» – говорили леса.
Ты знаешь, Алёша, ночами мне кажется,
Что следом за мной их идут голоса…
 

Через год Ленка поступила в Вахтанговское училище. Правда, в Москву с ней ездил Серафим Константинович, скорее для поддержки, чем для протекции. Уже много позже я узнал, что крохотная Борзя подарила отечественному киноискусству и театру как минимум двух замечательных актеров: Наталью Гвоздикову и Виктора Сергачева, а не сильно показавшаяся нам Чита – так и вовсе Юрия Соломина и брата его Виталия, актеров самого первого ряда.

Все они поднялись до уровня народных артистов страны, будучи при этом людьми из самых что ни на есть народных глубин, из далекой провинциальной России, давшей нашему национальному искусству Шукшина, Распутина, Вампилова, Лихоносова, Мордюкову, Бондарчука, Захарченко и великое множество других замечательных людей, искусство которых ведет сегодня смертный бой за сохранение той духовности и душевности, что на всю жизнь застряла в моей памяти и сердце тихими вечерами в незатейливом палисаднике маленького забайкальского поселка, жившего, как оказалось, на самом высоком уровне духовного взлета и человеческой доброты.

Нет, не ездят ныне столичные театры гастрольными маршрутами по городам, а уж тем более – весям, больше в антрепризе суетятся. С одним стулом наперевес и чайником под мышкой (весь реквизит) «бременскими музыкантами» перемещаются по стране известные столичные артисты в поисках «хлеба насущного», желательно с маслом, а ещё лучше – с икрой, бахвалясь потом по телевизору перед полунищей страной (не у всех, конечно) загородными имениями, которых сроду не было даже у Мамонта Дальского.

Для завершения всеобщей грусти по этому поводу не хватает только купринского «белого пуделя», хотя скрипачей с консерваторским образованием в московских пешеходных переходах я уже встречал…

Однако вернемся в Борзю, где лучше всех, в конечном итоге, устроился старший техник Бенецион Опарышев. Он, как тогда говорили, «сошёлся» с весовщицей главного станционного пакгауза, на котором от военного времени ещё сохранилось полустертое грозное предупреждение: «За курение – трибунал!». Весовщицу, зычную грудастую деваху гвардейского роста, звали Елизавета Кураж. Она командовала на складе, как на собственном подворье, но когда там появлялся Опарыш, становилась непривычно тихой и ласковой, как дрессированная медведица из цирка «Шапито», который раскинул свои брезентовые крылья там же, возле вокзала.

Вскоре Бенецион забрал свой скарб и окончательно перешёл к Лизавете. По утрам прямо на крыльце он пил свежее козье молоко и потягивался, как помойный кот, которому, наконец, выпала удача сытно есть, тепло спать и с любой стороны доступно то, о чем раньше только мечталось под тайное рукоблудие.

– Ну, вот и к Бенециону Израилевичу пришло большое человеческое счастье! – зубоскалили мы. – Интересно, что же получится от сожительства волка с волкодавом?

После пакгауза Лизавета заходила за Бенькой, интересовалась, скушал ли он яички, что она положила ему в портфель, а потом, взяв под руку, бережно вела в сторону улицы имени паровоза Ползунова, возвышаясь над суженым ровно на голову. Там, в просторном рубленом доме, они и вили свое «гнездышко».

– Вот это каланча! – восторгались мы. – Такая уж точно коня на скаку остановит, в горящую избу войдет…

– Вы бросьте ерничать! – осуждающе ворчал Бронников. – Хотя, конечно, если женщина таких кондиций начнет куражиться, то я Бенециону Исаковичу не завидую…

– Он Израилевич! – поправлял Дербас.

– Да какая тогда будет разница! – махал рукой Бруня. Видимо, в этой любовной схеме ему тоже что-то не сильно нравилось.

Но для нас «Бенькино счастье» закончилось тем, что в Отпор вместо него поехал сам Бронников, выбрав подсобниками меня и Генку.

Отпор – это конечный пункт на советско-китайской границе (сегодня, по-моему, называется Забайкальск), тогда небольшая станция с помпезным вокзалом «сталинского» типа, мимо которого, обтекая с двух сторон, день и ночь грохотали составы.

Я хорошо помню, как к гранитному порталу со стороны Китая подходили поезда, под завязку набитые одноликими китайскими парнями. Они с восторженной радостью оглядывали нас, первых советских людей, о которых им с утра до вечера твердили, что «русский с китайцем – братья навек». Молодых китайцев тысячами везли в Советский Союз, одетых только в майки и одинаковые холщовые штаны. В Отпоре их переобували в нормальную обувь и впервые кормили досыта. Их ожидала «страна всеобщего счастья», и это было действительно так! Китайцев встречали восторженно. Советские люди искренне делили с ними радость недавней победы над «японскими империалистами», считая, что ее величие озарит нам путь в будущее, в которое мы пойдем, крепко обнявшись, русский и китаец. Впрочем, так долго и шли…

Через пару лет, поступив в Уральский университет, я учился с китайцами, очень дружелюбными ребятами, с одной только разницей: мы учились между делом, а они – день и ночь. Была даже такая поговорка – «сидеть в читальном зале до последнего китайца». Это считалось поступком, близким к подвигу, потому как китайцев пересидеть в библиотеке никто не мог, да и не стремился. Однажды к декану, профессору Сурову, пришёл плачущий китаец и попросил его отчислить из университета, поскольку он сильно огорчил председателя Мао, получив на экзамене по латинскому языку тройку.

Дело кончилось тем, что молодого преподавателя-латиниста на закрытом партсобрании за политическое недомыслие «мыли» так, что он плакал громче китайца…

В Отпоре нам было одиноко и скучно. Мы жили в расположении воинской части и всякий вечер валялись на койках, слушая рассказы Бруни о прошлой жизни. И вот тогда я впервые узнал, что друг мой сердечный Генка Ходоркин – вовсе не Ходоркин и даже не Генка, а родился Иоганном Максовичем Раппопортом. Его отец был радистом Дальневосточной воздушной армии, погибшим «при исполнении служебного задания». Хотя никакого задания, в общем, и не было. Эту грустную историю нам поведал Бронников, который молодым парнем принимал участие в поисках знаменитой летчицы Марины Расковой, выпрыгнувшей в тайге из гибнущего самолёта…

Совершенно секретно

Это были времена немыслимых воздушных рекордов, героических смертей во имя Родины и… помпезных похорон, сценарии которых разрабатывали самые талантливые режиссеры.

Из Колонного зала урну с прахом, присыпанную цветами, везли на орудийном лафете, где на Красной площади, главном кладбище страны, ее встречал всеповергающий гром траурного оркестра и правительство на Мавзолее во главе со Сталиным. Вся страна обливалась слезами под скорбные слова, проистекающие из всех радиостанций Советского Союза.

Сегодня у нас публично, под телевизор, хоронят только артистов, а тогда в основном летчиков, которые бились с исступленной последовательностью, словно только и стремились к траурной помпезности ритуального погребения. Так, например, в конце 1938 года хоронили Валерия Чкалова, разбившегося в Москве во время испытаний нового самолёта «И-180». По поводу причин его гибели ходила масса слухов, начиная от специально подстроенных козней до расправы за публичную защиту «врагов народа» Рыкова и Бухарина. В течение многих лет «масло в огонь» подливал сын героя, Игорь Валерьевич Чкалов.

«Уже после гибели отца, – рассказывал он через полвека корреспонденту “Известий”, – произошло несколько загадочных случаев, точного объяснения которым нет и доныне. К примеру, на следующий после катастрофы день сброшен с электрички и умер ведущий инженер по испытаниям “И-180” Лазарев. Вскоре арестовали начальника Главка наркомата авиапромышленности Беляйкина. Через пять лет его выпустили, но через день убили в собственной квартире…»

Ходили слухи, что в квартире Чкалова после случившейся беды нашли коробку охотничьих патронов, которые вначале давали осечку. Но стоило для перезарядки переломить ружье, как они «стреляли» прямо в лицо охотнику, и прочее в том же духе.

Да вот незадача! Сам Сталин на заседании Главного военного совета РККА все объяснил. В Кремле собрали всех командиров ВВС, вплоть до полков, с единственной повесткой: «О мерах по борьбе с летными происшествиями и катастрофами в военно-воздушных силах». Присутствовала армейская элита СССР, вел совещание нарком Ворошилов. На трибуну вызывают генерала Мерецкова, командующего Ленинградским военным округом. У него в округе больше всего происшествий. Мерецков бледен: ещё бы, за спиной, позади трибуны, кошачьим шагом ходит вождь. Генерал, побаиваясь и желая потрафить Мехлису, главному политработнику и основному армейскому костолому, жалуется:

– Партийно-политическая работа в авиачастях исключительно на низком уровне… Не хватает комиссаров!

Мехлис подает реплику:

– Надо на каждых сто человек иметь одного освобожденного политработника.

Сталин тут же реагирует:

– Зачем?

– Он поможет в партийной работе, – объясняет Мехлис.

Сталин взрывается:

– При чем здесь партийная работа? Вы возьмите случай с Чкаловым. Тут недисциплинированность – одна из причин. Он взялся испытывать серьезный скоростной самолёт. В ЦК поступают сведения, что самолёт не готов, через комиссариат обороны мною сделано предупреждение – не давать согласие на вылет. Не разрешили вылетать! Но несмотря на такое предупреждение, самолёт не испытан, мотор тоже, Чкалов вылетает, сначала кружит над аэродромом, а затем, видимо, решает, как это он, Чкалов, будет летать только над аэродромом, уходит дальше, там мотор и самолёт начинают финтить, он снижается на случайный двор, задевает за дрова и гибнет. Спрашивается, при чем тут партийно-политическая работа?..

Эти слова доподлинные, я их взял из стенограммы заседания, датированного 16 мая 1939 года, а две недели спустя последовал приказ Народного комиссара обороны СССР, Маршала Советского Союза К. Ворошилова, где, в частности, констатировалось, что «число летных происшествий за пять месяцев 1939 года достигло чрезвычайных размеров: 34 катастрофы, где погибло 70 человек. За этот период произошло 125 аварий, в которых разбит 91 самолёт. Только за конец 1938 и первые месяцы 1939 года мы потеряли 5 выдающихся летчиков, Героев Советского Союза – т.т. Бряндинского, Чкалова, Губенко, Серова и Полину Осипенко…»

– У нас на реке Амгунь таежная заимка была, прадед ещё срубил, – вечерами рассказывал Бронников, лежа покуривая и время от времени прикладываясь к бутылочке. Он пил понемногу, по чуть-чуть, почти не пьянея, словно уважая сам процесс, закусывая лепестками тонко нарезанной брынзы. – Отец у меня и дед были промысловиками, старшего брата к этому делу потянули, а я после семилетки в Николаевск-на-Амуре подался, там как раз техникум землеустроительный открылся. Так вот, Саша Бряндинский у нас, возле села Дуки, иногда охотился на косулю, медведя. Приезжали вместе с ним летчики, боевые, горластые ребята, после охоты парились до треска в волосах, в Амгунь с гиканьем прыгали, там вода всегда ледяная. Сашка Героя получил за три месяца до гибели, за беспосадочный полет вместе с Коккинаки из Москвы до Владивостока. Лучшим штурманом страны считался… Погиб нелепо…

Да уж, нелепее не придумаешь! Александр Матвеевич Бряндинский был, что называется, красавец мужчина, любимец публики, да к тому же прекрасно подготовленный штурман, ведущий специалист научно-исследовательского института ВВС. Владимир Коккинаки, шеф-пилот испытаний тяжелого бомбардировщика «ТБ-З», за него двумя руками держался, знал: с Сашкой Бряндинским не заблудишься. Когда, усиливая пропагандистскую мощь советской авиации, был организован женский сверхдальний перелет из Москвы на Дальний Восток, он консультировал Марину Раскову, штурмана самолёта «Родина».

В эту пору в СССР не столько испытывали авиатехнику, сколько демонстрировали миру нового советского человека. Смотрите и завидуйте, все угнетенные земного шара! Не сидите сиднем, а берите молот, да по цепям, по цепям! Тогда и у вас будет такая яркая и счастливая жизнь, такие же прекрасные одухотворенные лица, всякое утро украшавшие сияющими улыбками газетные полосы…

Их в экипаже было трое: Валентина Гризодубова, Полина Осипенко и Марина Раскова, три летчицы, три богини. Когда с Ходынского поля ранним утром стартовала «Родина», серебристый двухмоторный самолёт, вся страна прильнула к радиоприемникам. Ну ладно, все знают, какие у нас парни, а сейчас посмотрите, какие у нас девчата! Девушки, конечно, были на загляденье, особенно белозубая красавица Марина Раскова. Командир корабля, Валентина Гризодубова, рослая, двадцативосьмилетняя летчица, дочь известного пилота Степана Гризодубова, была яркой и убедительной не только за штурвалом, но и на любой трибуне. Это и сподвигло назначить ее командиром, хотя второй пилот, майор Полина Осипенко, в летном мастерстве была, конечно, повыше.

Она и постарше, и летала на всех типах самолётов, слыла отчаянной, бесстрашной, прошедшей хорошую командирскую школу в строевом истребительном полку. Но было одно «но». С точки зрения женского обаяния Полина, конечно, уступала обеим, а уж Расковой тем более, смотрелась уж больно мужиковато, слыла замкнутой, немногословной. Но специалисты знали, что как пилот Полина была на голову выше обеих и в критической ситуации возьмет все на себя. Так оно и случилось!

Критическая ситуация произошла сразу за Уралом: самолёт стал обледеневать, потом пропала связь. Каждые полчаса Всесоюзное радио сообщало, что попытки достучаться до «Родины» пока безрезультатны, но то, что полет продолжается, – очевидно. Есть свидетельства, что высоко в небе люди слышат гул моторов, и движутся они на восток.

Накал страстей вокруг «Родины» советская пропагандистская машина использовала с невероятным драматургическим мастерством. Когда сообщили, что самолёт, наконец, найден, и найден в глубокой дальневосточной тайге, где на болото, вопреки всем трагическим предположениям, его сумела посадить Гризодубова, вопль восторга прокатился по всей стране. Но тут же началась другая серия напряженного «радиофильма» – пропала Раскова. По приказу командира она выпрыгнула, чтобы не погибнуть при посадке. Если самолёт скапотирует, штурманская кабина, отделенная от пилотской наглухо, будет смята в лепешку.

Ее искали больше недели, были подняты пятьдесят военных и гражданских самолётов, с воздуха обследованы огромные пространства между Читой и Хабаровском. И, наконец, по законам жанра, нашли! Что произошло потом, было покрыто тайной секретности много-много лет. А секреты тогда хранить умели. Не дай Бог, сразу язык отрежут вместе с головой!

Для понимания, что всё-таки произошло, я снова обращусь к стенограмме сталинского «разноса» на том самом заседании Главного военного совета РККА, что состоялось 16 мая 1939 года. Как раз накануне, 11 мая, разбилась Полина Осипенко, та самая, что фактически сажала самолёт в дальневосточной тайге (потом местечко Кэрби, вблизи которого это произошло, переименовали в поселок Полины Осипенко).

Так вот, читаем дальше стенограмму: «…При чем здесь партийная работа? – гневается Сталин. – Летчик не хочет признавать законы физики и метеорологии. Случай с Бряндинским характерен – вылетает на большом самолёте на поиски “Родины”, смотрит на землю, а по бокам не оглядывается, и в результате – столкновение в воздухе двух машин и гибель их. Причина – не усвоили законы физики. Или нередки случаи, когда летчик не справляется с трудными метеорологическими условиями. Так наведите сначала справки о погоде, а потом уж вылетайте, не по-дурацки вылетайте. При чем тут партийная работа?» Это опять повторение вопроса для Мехлиса.

А уже в том знаменитом приказе наркома обороны за № 070 от 4 июня 1939 года под грифом «Совершенно секретно» более подробно излагается мрачно-трагическая история, сопроводившая счастливое спасение экипажа «Родины»:

«В конце прошлого года в полете над местом посадки экипажа самолёта “Родина” произошло столкновение двух самолётов: “Дуглас” и “ТБ-3”, в результате чего погибло 15 человек. В числе погибших был командующий воздушными силами 2-й Отдельной Краснознаменной армии комдив Сорокин и Герой Советского Союза комбриг Бряндинский. Командующий воздушными силами 20 КА Сорокин, без какой бы то ни было надобности и разрешения центра вылетел на “ТБ-3” к месту посадки самолёта “Родина”, очевидно, с единственной целью, чтобы потом можно было сказать, что он, Сорокин, также принимал участие в спасении экипажа “Родины”, хотя ему этого никто не поручал, и экипаж “Родины” уже был обнаружен.

Вслед за Сорокиным на “Дугласе” вылетел Бряндинский, который также не имел на это ни указаний, ни права, целью которого были, очевидно, те же мотивы, что и у Сорокина.

Оба этих больших авиационных начальника, совершив проступок недопустимый и самовольство, в дополнение к этому в самом полете проявили недисциплинированность и преступную халатность в летной службе, результатом чего и явилось столкновение в воздухе, гибель 15 человек и двух дорогостоящих самолётов».

В том же приказе в самых жестких формулировках оценивается гибель других известных в стране летчиков, в частности:

«…Два Героя Советского Союза – начальник летной инспекции ВВС комбриг Серов (муж актрисы Валентины Серовой – В.Р.) и инспектор по технике пилотирования Московского военного округа майор Полина Осипенко погибли потому, что организация тренировки по слепым полетам на сборах для инспекторов по технике пилотирования, начальником которых являлся сам комбриг Серов, не была как следует продумана и подготовлена, а главное, полет комбрига Серова и майора Полины Осипенко, выполнявших одну из первых задач по полету под колпаком, производился на высоте всего лишь 500–600 метров вместо установленной для этого упражнения высоты не ниже 1000 метров. Это безобразие, больше того, преступное нарушение элементарных правил полетов, обязательных для каждого летчика и начальников – в первую голову, и явилось роковым для Серова и Полины Осипенко…»

Вот такие оценки под грифом «Совершенно секретно»! Для общества – героическая смерть во имя социалистической Родины и торжественное погребение в Кремлевской стене, а в приказе уже «…безобразие и преступное нарушение правил полетов». Такова политика двойных стандартов, пронизывающая всю систему управления страной, характерная для нас всегда.

– Мой дед и нашёл Раскову на десятый день в тайге, голодную, оборванную, в одном унте, чуть не утонувшую в болоте, практически погибающую, – рассказывал Бронников. – Мы тогда всей семьей рыскали по марям и буреломам. Дед услышал выстрел револьверного патрона. Он оказался предпоследним, последний Марина оставляла для себя…

Приближалась зима, и с места катастрофы сумели унести только два тела: Сорокина и Бряндинского, остальных оставили, точнее – бросили. Среди остальных был Генкин отец – шеф-радист «ТБ-3» Макс Раппопорт. Через тридцать лет на обломки самолётов случайно наткнулись охотники, собрали в кучку рассыпанные человеческие кости. Зверье и время многое уничтожили, главное – документы, а в них фамилии, полетные карты, журналы.

Через год, летом 1969 года, в район катастрофы вылетела на вертолете группа энтузиастов во главе с полковником ВВС Индуцким. Они и похоронили останки близ поселка Дуки под безымянной звездой, там, где когда-то на таежной заимке парились летчики, молодые, шумные ребята.