Текст книги "Особняк на Соборной"

Группа «Яши» и другие

В ночь на 30 марта 1918 года в жестоком боестолкновении на окраине города гибнет от винтовочной пули любимец Корнилова подполковник Митрофан Нежинцев, командир полка, в котором были собраны хорошо подготовленные в физическом, моральном и в военном отношениях бойцы. По современным понятиям, это был некий спецназ, находящийся в личном распоряжении командующего и он бросал его на самые ответственные участки. Корнилов тяжело переживал гибель Нежинцева, любил его как сына. Вспоминают, что ночью несколько раз заходил в сарай, где лежал покойный, долго молился, меняя у изголовья восковые свечи, положил в гроб полковничьи погоны, туда же вызвал Кутепова и над телом Митрофана приказал ему вступить в командование нежинским полком. В сущности, это оказался последний приказ Корнилова. Через несколько часов он погибнет от шального снаряда. Ночью конники Кутепова вместе с текинцами, личным конвоем командующего, сопроводили тела Корнилова и Нежинцева к месту тайного погребения, возле немецкой фактории Гочбау. Скоблин тоже присутствовал на правах близкого человека и личного адъютанта Лавра Георгиевича. При втором (успешном) наступлении на Екатеринодар он примет от Кутепова корниловский полк, а тот по приказу Деникина заступит командиром первой дивизии вместо убитого в бою генерала Маркова.

Безусловно, ставший в эмиграции видной политической фигурой, Кутепов и в мыслях не допускал, что его боевой товарищ, с которым в тяжелых испытаниях делили шинель и кусок хлеба, переметнется к противнику и станет одним из ключевых агентов большевиков под кодовой кличкой «Фермер». Дата и обстоятельства его вербовки до сих пор большая тайна, в том числе, кто на кого влиял – Скоблин на жену или Плевицкая на мужа. Во всяком случае, РОВС обвинил в предательстве обоих, хотя трудно предположить, что романтичная, бесконечно влюбленная, содержащая на свои средства молодого и видного мужа Плевицкая способна в такой связке на лидирующую роль. Скорее это был Скоблин, ведь не случайно проницательный Деникин почему-то не доверял ему. Прямых фактов измены не имел, однако не доверял и недоверие это из года в год крепло, особенно подогретое таинственным исчезновением Кутепова в январе 1930 года. Тот провалился, как сквозь землю – пошел вечером выгулять собаку и не вернулся, возбудив массу слухов и подозрений. Только через шестьдесят шесть лет престарелый, полуслепой, отсидевший во Владимирском централе пятнадцать лет, бывший начальник иностранного отдела НКВД Павел Судоплатов приоткрыл сию тайну…

Кутепова готовилась похитить так называемая «группа Яши», известного в очень узких кругах советского террориста Яши Серебрянского. У Яши была удивительно обманчивая внешность этакого вечно ухмылявшегося недотепы из лохматых еврейских анекдотов. На самом деле то был субъект расчетливый, быстрый, как степная гадюка. По заданию Центра Серебрянский предложил предельно дерзкую операцию по похищению Кутепова и Центр через Судоплатова ее одобрил. В гаврский порт должен прийти из Ленинграда пароход, наполненный тюками с пенькой, обратно загрузить сеялки и мешки с фосфатами, а заодно прихватить Кутепова, усыпленного хлороформом. Был даже приготовлен специальный контейнер с длинной дыхательной трубкой, выходящей в общую систему корабельной вентиляции. Наконец ненастным зимним днем получен сигнал, что пароход «Коминтерн» покинул Ленинград и вышел в Балтийское море. Время пошло и группа плотно села Кутепову «на хвост», не выпуская его из виду ни на минуту. Захват выглядел следующим образом. Поздним вечером, когда «объект» с кокетливым серебристым пуделем на поводке, попыхивая сигарой, неспешно гулял по дворцовой набережной Сены, к нему подошел полицейский и козырнув, попросил предъявить документы. Пока генерал стягивал лайковую перчатку, доставая из пальто бумажник, подошли еще двое в форме дорожной полиции. Но и это не насторожило Кутепова, он знал, что полиция в Париже, как правило, патрулирует группами, особенно в позднее время и ночью. Некоторую тревогу вызвал черный автомобиль с потушенными фарами, внезапно появившийся на опустевшей набережной. Дверца его раскрылась и Кутепова мгновенно втолкнули в салон, и только тогда он сообразил, что попал в ловушку. Ярость охватила генерала. Но борьба была слишком неравной. Кутепов под тяжелыми кулаками захрипел, обмяк и стал сползать с гладкого кожаного сидения. Сорокавосьмилетнего председателя РОВСа, так много в жизни натерпевшегося, судя по всему, убил обширный инфаркт. Этой же ночью, завернув в старый шерстяной плед, труп тайно закопали в пригороде Парижа, во дворе небольшого домовладения, принадлежащего одному из похитителей.

К утру никаких следов не осталось – плитка аккуратно уложена, а остатки земли тщательно убраны. Даже самый придирчивый глаз не в состоянии был увидеть ничего подозрительного. А снег, выпавший на рассвете окрасил огромный город в одинаково белый и загадочный цвет. На набережной Сены, там, где разыгралась трагедия, дети, весело звеня голосами, играли в снежки. Перепуганный пудель с болтающимся поводком мелко и беспорядочно семенил по парку, шарахаясь от всех, кто пытался его приласкать, потом куда-то пропал…

Лучшие французские сыщики перевернули все вверх дном, но без всякого результата. Газеты истошно завыли, поднялся страшный шум, почти все указывали на Москву, но та невозмутимо молчала, откликнувшись на случившееся лишь небольшой заметкой в газете «Известия». Дескать, в стане белогвардейцев продолжается грызня за обладание награбленных богатств, в результате чего исчез один из злейших врагов трудового народа. «Туда, собственно, ему и дорога!» – злорадно резюмировала газета. После этого история пропажи Кутепова почти на 70 лет погрузилась в пучину неизвестности, с годами обрастая слухами, предположениями и всякими выдумками…

Но через семь лет разбойничий «проект» Яши Серебрянского таки успешно сработал, правда, уже без самого Яши. Место Кутепова в РОВСе занял престарелый генерал Миллер Евгений-Людвиг Карлович, обрусевший немец. Обрусевший настолько, что однажды на офицерской пирушке (а служил он не где-нибудь, а в лейб-гвардии Его императорского Величества гусарском полку) выиграл в пари дюжину «Мадам Клико», кто забористее исполнит похабные частушки про дворцовых фрейлин. Склонность к этому жанру в элитном придворном подразделении вскоре отметилась крайне негодующей реакцией руководителя царского двора графа Фредерикса. Молодого повесу с треском изгнали из строя и даже не в Богом забытый пехотный полк где-нибудь в Каржополе или Ельце, а просто за ворота. Было это в 1893 году, но через три года, когда помер вечно брюзжащий насквозь подагренный Фредерикс, друзья по пирушкам (к этому времени сделавшие некую успешную карьеру) вспомнили о веселом собутыльнике и снова позвали его в армию, да не куда-нибудь, а прямо в Генштаб, офицером для особых поручений. Далее изрядно поумневший Миллер шагал по служебной лестнице без сбоев, производя впечатление вполне исправившегося человека. Дело в том, что помимо отличного знания таинств ненормативного русского языка он владел в совершенстве еще шестью другими языками и, опираясь на этот аргумент, его назначают военным атташе одновременно в Бельгии, Нидерландах, Италии и Дании. Пробыв в этом качестве около десяти лет и поняв, что должность эта, хотя и сильно красочная, но тупиковая, Миллер снова попросился в строевые части и был назначен в Борисов командиром гусарского полка, превратив его вскоре в образцовое формирование. В 1910 году стал в Петербурге начальником Николаевского кавалерийского училища, которое окончил за четверть века до этого. В отличие от многих белых военачальников гражданской войны, он стал генералом задолго до того, смело и умело воевал в Первую мировую войну, проявляя, однако, чрезвычайную жестокость по отношению к низшим чинам, особенно когда на фронте ввели смертную казнь. Не случайно сразу после октябрьского переворота большевики приговорили его к расстрелу, но Миллер скрылся в итальянском посольстве. Потом под этим прикрытием ему повезло столь же успешно улизнуть в Архангельск, где противников английской оккупации, особенно из простого люда, он вешал десятками, баржами топил в устье Северной Двины и густо расстреливал, невзирая на возраст и пол. Отводил, так сказать, душу, всякий раз подчеркивая животную ненависть к большевизму, выражаясь при этом позабористее, чем на давних молодецких пирушках. Ему часто удавалось уходить от смертельной опасности, но он продолжал «дразнить рассерженную волчицу», то есть советскую власть, будучи самым активным создателем РОВСа, вначале в должности заместителя Врангеля, а потом Кутепова. Когда Кремлю стало известно, что крайне агрессивный Миллер возглавил эмигрантский общевоинский союз, Сталин потребовал от только назначенного вместо Генриха Ягоды руководителем НКВД Николая Ежова решить вопрос безотлагательно.

Вот тогда и вспомнили о неудачном похищении Кутепова, которого хотели, доставив в Советский Союз, принудить публично покаяться, рассказав о злодейских планах международного империализма, с опорой на троцкистов и других белогвардейских приспешников, против первого в мире государства рабочих и крестьян. Потом, после публичного судебного процесса, расстрелять, заодно пристегнув к внешним врагам врагов внутренних, коих к тому времени выявляли в СССР тысячами. «Расцветала» пышным цветом эпоха большого террора, а с помощью Кутепова предполагалось «повязать» лидеров белой эмиграции с ленинскими соратниками, которые Иосифа Виссарионовича своими воспоминаниями раздражали и изрядно надоели. Операция задумывалась масштабная, но, увы, не пришлось! Сталин долго мрачно пыхтел трубкой, но с причинами неудачи все-таки согласился, буркнув: «Собаке – собачья смерть!»

Но в этот же раз вождь предупредил свежевылепленного комиссара госбезопасности Ежова, что любая неудача будет расцениваться как сознательное игнорирование указаний партии. Карликообразный нарком побледнел и поклялся, что все будет хорошо…

Во главе новой акции назначается профессиональный разведчик со странной, тем более для последующего времени, фамилией Шпигельглас. Он родился за двадцать лет до революции в семье бухгалтера в Гродненской губернии. Не будь Первой мировой войны, радовал бы Сема Шпигельглас папу нотариальной конторой где-нибудь в местечке, где раввин, провизор да нотариус считались самыми уважаемыми людьми. Но грянула война и студент юридического факультета Московского университета Шпигельглас, поступивший туда с золотой гимназической медалью (другой возможности для евреев не было), аттестован прапорщиком и тут же отправлен на фронт. На передовой, вместе с немецкими газами Самуил (к тому времени уже Сергей) Шпигельглас надышался и большевистскими идеями, что в итоге привело его в особый отдел ВЧК, но не на оперативную работу, а в финансовый отдел. Папа Семы, Моня, в свое время дал сыну уроки бухгалтерского дела, а главное – привил чувство бережного отношения к копейке. Цены бы не было Сергею на этом посту, не обрати на него внимания Абрам Аронович Слуцкий, один из организаторов советской разведки, в тридцать семь лет ставший комиссаром госбезопасности 2-го ранга, что равно нынешнему генералу армии. Шпигельглас оказался прирожденным разведчиком, талантливым, находчивым, изобретательным, к тому же свободно владел несколькими иностранными языками, обладал неброской, но располагающей внешностью: обаятельный, улыбчивый, самоироничный. Казалось, он мог подобрать ключи к любому человеку, очаровывая доброжелательной искренностью (видимостью, конечно).

Никто из советских профессионалов разведки не знал Парижа так, как знал его Шпигельглас. Он провел там много лет в качестве нелегала, под «крышей» преуспевающего владельца нескольких рыбных заведений. Одно из них располагалось более чем удачно – неподалеку от знаменитого кабаре «Мулен Руж», где всегда было многолюдно. Часто на рыбном развале бывали русские, в том числе Антон Иванович Деникин. В парусиновой панаме, в мешковатом чесучовом пиджаке, с просторной корзинкой на локте (ну, прямо-таки чеховский дачник), он придирчиво отбирал живую рыбу, отдавал предпочтение масленому карасю, которого супруга жарила восхитительно, особенно когда ожидались гости, с большим количеством лука, приправ и кореньев. Шпигельглас, на правах владельца, часто общался с покупателями, любезно сообщая им особенности нынешнего лова. Все было свежее, остро пахнущее морем, добытое ночью и скоростными поездами доставленное на льду из Нормандии и Марселя. Завидев Деникина, Шпигельглас, широко улыбаясь, всегда спешил к нему, и тут же доверительно объявлял скидку, как особо уважаемому покупателю. Эх, знать бы Антону Ивановичу, что обаятельный молодой француз, по ночам на конспиративной квартире обсуждал с такими же «обаятельными» планы уничтожения лидеров русской эмиграции. Но именно ему, как ни странно, Деникин обязан тем, что остался жив и невредим…

Безграмотный, трусливый и жестокий карлик Ежов больше думал о себе, чем о деле. По своей инициативе он отдал парижской агентуре приказ похитить Деникина, считая, что этой неожиданностью доставит удовольствие Сталину, склонявшему на все лады фамилии лидеров Антанты: Колчака, Юденича, Врангеля, Деникина при каждом удобном случае. Из этого вражеского квартета только последний продолжал коптить, а это непорядок, считал «главный опричник». Получив от Шпигельгласа указание, завербованный им Скоблин, он же «Фермер», приступил к делу, заманивая Деникина для совместной поездки в Брюссель. Антон Иванович поделился сомнениями с женой, которая помнила Скоблина по екатеринодарскому бытию.

Зачем?

Продолжая испытывать к Плевицкой восхищенную любовь, она слышала что-то весьма неприятное о похождениях ее мужа по парижским кабакам и согласилась с супругом о необходимости дистанцироваться от преуспевающего и всегда крайне делового Скоблина, который утверждал на всех углах, что секрет его успехов – это только прославленная жена, концерты которой по-прежнему стоили дорого. Однажды он нагрянул на квартиру к Деникиным, причем в отсутствии Надежды Васильевны и стал предлагать однодневную поездку в Брюссель, где якобы может состояться встреча с людьми, готовыми щедро финансировать «белое движение», но только под известные имена.

– А Деникин – это имя! – возвышенно говорил Скоблин, возбужденно шагая по комнате и время от времени бросая взгляды в окно.

– Так, вы что, уже и с машиной? – спросил Деникин.

– Да! – с готовностью откликнулся Скоблин. – Можем ехать прямо сейчас…

– К сожалению, это никак невозможно. Во-первых, я не готов, во-вторых, я привык совершать путешествия с семьей, а на такие расстояния всегда поездом, – Антон Иванович, тоном и жестом подчеркнул категоричность отказа, что еще больше возбудило Скоблина. Деникин уже понимал, что гость мучительно ищет решение и совсем не исключено, что попытается найти его в самом крайнем выражении. Тогда он вряд ли сможет противостоять полному сил сорокалетнему мужчине, глаза которого (он чувствовал) наполнялись тревожным раздумьем: – Что делать? Что делать? Деникин неспеша поднялся, подошел к двери и распахнул ее. В соседней комнате натирал полы огромный человек, одетый (прямо на могучее полуголое тело) в холщовый рабочий халат. Большая кудлатая голова, борода лопатой, поперек левого глаза перетянута черная повязка. Скоблин узнал его – это был Павлиныч, донской казак, прошедший все войны вместе с Деникиным. В бою под Тихорецком он был тяжело ранен шрапнельным осколком и поправился только благодаря усилиям командующего, поручившего Павлиныча лучшему ростовскому окулисту профессору Шустерману. Казак служил потом при штабе в должности полезного человека на все случаи жизни, обожал и часто нянчил крохотную Маринку. Злодейские планы Скоблина враз рухнули. Павлиныч в случае насилия просто переломил бы ему хребет. Ну, а оружие доставать бессмысленно, выстрел сразу бы привел к нему. Скоблин надел пальто, галоши и торопливо попрощавшись, сбежал по лестнице…

Слух о ежовских намерениях до Сталина таки дошел. Нарком, в присутствии Председателя Совета народных комиссаров Молотова, путано стал объяснять свои действия по похищению Деникина.

– А зачем? – спросил вождь.

– Я полагал, товарищ Сталин, что классового врага такого масштаба надо публично судить и примерно наказать.

– Зачем? – еще раз спросил вождь и, пожав плечами, вопросительно посмотрел на Молотова. Тот вступил в разговор:

– Позвольте, Иосиф Виссарионович, я объясню товарищу Ежову то, чего он не может или не хочет понять?

Сталин согласно повел рукой. Молотов скрипучим голосом назидательно начал:

– Почему вы решили, что похищение Деникина добавит нам авторитета на международной арене. Да, он недруг нашей страны… Я хочу подчеркнуть – недруг, но уже не активный враг. Для того чтобы уничтожить его, совсем не нужно тащить сюда. Кого мы будем судить – больного старика, к тому же отца и единственного кормильца малолетней дочери?..

– Ваше усердие, товарищ Ежов, – вступил в разговор Сталин, – может изрядно навредить репутации большевиков. Нам нужен искренне раскаявшийся человек, а не объект для судилища… Тем более, Вячеслав Михайлович прав – над кем? Над старой развалиной, пригодной разве что для кресла-качалки. Как о нас после этого будут говорить в мире… А нам сейчас это уже далеко не безразлично. Вы займитесь злобным и активным врагом, а как он сюда попадет – это уже ваш вопрос. Я повторяю, нам нужен публично повинившийся враг, который сам, запомните, сам, по собственному желанию, приехал в СССР…

Информация о попытке похищения Деникина прошла в Москву через Шпигельгласа. Это будет стоить ему жизни – поганый карлик все припомнит. Его расстреляют в той же тюрьме, где будет сидеть похищенный им Миллер, только чуть раньше.

А пока снова Париж. Колесный прогулочный пароходик, забавно шлепая плицами, огибал Нотр-Дам. Шпигельглас и Скоблин расположились на корме. Осень в Париже только разгоралась, но огромные листья каштанов уже мелькали на воде. Шпигельглас прикурил от кремневой зажигалки и подставив лицо прохладной волне воздуха, сказал:

– Все произойдет завтра. В полдень, как условились, я вас буду ждать… Ваша задача убедить объект, что немцы сильно заинтересованы в контактах и будут оговаривать финансовые условия сотрудничества…

Попрощались на причале сдержанно. Шпигельглас остановил такси. Рядом с водителем сидела большая черная собака. Так принято в Париже – пассажиров брать только на заднее сидение. Собака слегка заурчала.

– Тубо, заткнись! – тихо по-русски сказал шофер.

– Наверняка бывший корниловец, – усмехнулся про себя Шпигельглас.

Скоблин не учел одного. Миллер накануне встречался с Деникиным и тот крайне осторожно (он всегда был слишком осторожен, что еще в России, в знаменитом письме-памфлете отмечал Врангель) высказал свои опасения насчет Скоблина. Миллер никак тогда не отреагировал, но дав согласие на встречу, оставил на всякий случай в канцелярии записку: «У меня сегодня встреча в 12 часов 30 минут с генералом Скоблиным на углу Жасмэн и Раффе. Он должен отвезти меня на свидание с германским офицером, военным атташе в Балканских странах Штроманом и Вернером, чиновником здешнего немецкого посольства. Оба хорошо говорят по-русски. Не исключено, что это ловушка. 22 сентября 1937 года. Генерал-лейтенант Миллер».

Шторманом был Кислов, резидент НКВД в Париже, известный под кодовым именем «Финн», а Вернером – Шпигельглас (кодовое имя «Дуглас»). Когда Скоблин привел Миллера на явочную квартиру, действие развернулось стремительно, но с учетом «облома» похищения Кутепова. Все-таки Миллеру было уже за семьдесят. Он довольно крепкий старик, однако силовое задержание с учетом возраста могло опять привести к летальным последствиям. Поэтому его тихо усыпили, а потом незаметно, через «черную» лестницу снесли вниз, положили в автофургон с надписью «санитарный транспорт». Фургон влился в городской поток и через час уже мчался по шоссе, ведущему на север. Спящего Миллера переодели, сбрили бороду, усы, рот залепили пластырем. Шпигельглас сопровождал генерала лично, держа под рукой шприц со смертельной дозой опиума. Рядом лежала папка с документами, удостоверявшими, что тело скоропостижно скончавшегося господина Мориса Лаваля с разрешения главного санитарного врача шестого округа Парижа транспортируется в город Гавр, по месту погребения. Но все прошло без случайностей. Расстояние до Гавра преодолели за три с небольшим часа. На подъезде спящего Миллера переложили в дощатый ящик и съехав на глухую лесную дорогу, перегрузили в небольшой крытый грузовик из числа портового транспорта. Водитель фургона смыл бортовые надписи и сменив номерные знаки, развернулся назад. А грузовик через сорок минут подъехал и на секунду, буквально на мгновение, приостановился у борта советского парохода «Мария Ульянова», ошвартованного в самом конце последнего, восемнадцатого причала гаврского порта. Этой секунды хватило, чтобы ящик оказался в штабеле таких же с надписью «Huile de coco».

Газета «Правда» тогда написала, что товарищ Жемчужная (жена Молотова), руководитель советской парфюмерной промышленности, заключила удачный контракт на поставку в СССР кокосового жира, что даст возможность выпускать для трудящихся туалетное мыло высших сортов. Вскоре трюм поглотил последнюю партию груза и «Мария Ульянова» тут же покинула порт. Диспетчер еще час назад разрешил выход и когда из Парижа поступила телефонограмма о необходимости задержания судна, оно уже на полных парах резало волны Ла-Манша… Полицейский комиссар Гавра господин Шовино срочно потребовал от портовых властей принять меры к задержанию «Марии Ульяновой».

– Вы понимаете, что совершен акт, оскорбляющий достоинство Франции. Похищена важная политическая персона и мы располагаем достоверными сведениями, что она находится на борту этого судна! – горячился Шовино.

Чиновник морской администрации, пожилой, усатый, похожий на старого моржа, лениво отхлебывал из фарфоровой кружки эль, напиток более напоминающий деготь, чем пиво, отвечал, веско усмехаясь:

– Мой капитан, вы зря горячитесь! Во-первых, мы поддерживаем деловые отношения с представителями русских компаний – они хорошо и вовремя платят. Во-вторых… Ну не горячитесь, ради Бога, послушайте меня… Какие эсминцы? Вы в своем уме?! Как только их вымпелы появятся на горизонте, ваш несчастный, если он действительно там, вмиг окажется в топке, и вы получите легкий дым от его бренного существования… Ну и неприятность в международном масштабе от немотивированного задержания в нейтральных водах судна другого государства… Над вами будут плакать ваши начальники, объясняться власти Франции и смеяться русские…

– Что же вы предлагаете делать?

– В данном случае сесть в кресло и попробовать этот замечательный эль. Он хорошо очищает мозги, особенно в минуты принятия важных решений, – «морской волк» снова потянулся к кружке.

– Я этот зверский напиток не пью, – потерянно пробормотал Шовино.

– Зря… – мудро заметил старый моряк.

…Через неделю в одиночной камере особого сектора на Лубянке появился новый узник. В формуляре, подписанном начальником внутренней тюрьмы главного управления госбезопасности НКВД СССР Мироновым, значилось его имя, проще некуда – Иванов Петр Васильевич. На самом деле под ним скрывался Миллер Евгений-Людвиг Карлович, который через несколько часов после похищения очнулся в холодном трюме, среди кромешной темноты, не слыша собственного голоса от чавкающего грохота паровых шатунов, работающих на полную мощность где-то рядом. Тело и душу сдавливал ноющий ужас от тесноты и неизвестности. Осознанность, что с ним произошло нечто непоправимое, заставляла надеяться только на Божье провидение. «Ведь предупреждали, предупреждали…», – стучало в висках.