Текст книги "Особняк на Соборной"

Разные лики ненависти

Предупреждали, конечно, в отношении Скоблина – и знакомства его темные, и деньги немалые. Водились они у Николая Васильевича в то время, когда даже высшие офицеры откровенно бедствовали, многие работали по найму, стыдно сказать, даже на вывозе мусора. Однажды Миллер столкнулся в переулке со штабс-ротмистром кавалергардского полка бароном Раухом.

– Что с вами, голубчик? – воскликнул Миллер, еле узнав в заляпанном краской маляре некогда блистательного Жоржа Рауха, веселого циника, никогда не унывающего повесу, умудрявшегося даже в кубанском походном седле благоухать парижским парфюмом и сиять полированными ногтями. Перед ним стоял заросший недельной щетиной клошар, в разношенных бахилах, отдающий кислыми запахами извести и крепкого табака.

– Со мной, Ваше превосходительство, ровным счетом ничего, кроме того, что я прислуживаю потомку маршала Иохима Мюрата. Клею обои в их опочивальне. Зарабатываю, так сказать, на существование жизни. Слава Богу, хоть у правнучатого племянника, короля неаполитанского, герцога Бергского, Клевского и проча, проча, проча… – Жоржа привычно понесло…

– «Господи! – подумал Миллер. – Какие жуткие гримасы… Маршал, король, герцог… Знал бы тот трактирщик из Фотюньера, родивший Иохима, что отпрыск станет королем, а потомкам будут прислуживать российские бароны, получившие титул из рук самого государя-императора как раз за то, что свернули шею тому Мюрату и другим капралам, ставшим по воле Бонапарта маршалами.»

– Господи, святая твоя воля! – Миллер широко перекрестился на Вондомскую колонну, а Раух, ухватив пакет с бутылкой дешевого вина, плавленым сыром и длинным хрустящим хлебом, сказал с горьким смехом:

– Обед весь здесь!.. На графа и двух баронов… Племянник вчера из Алжира приехал, тоже работает с нами…

Стиснув раскалывающуюся от боли голову и ощупывая щетину на месте грубо содранных бороды и усов он надеялся, что генерал Кусонский поднимет тревогу по поводу его исчезновения. Конверт ведь лежал на видном месте, а два часа давно прошли. «Неужели Павел Алексеевич забыл это сделать?» – мучительно думал Миллер, заключенный в ржавую металлическую коробку, за которой грохотали серые балтийские волны.

Но Кусонский ничего не забыл. Он даже раньше проявил беспокойство по поводу внезапного ухода Миллера. Но вместо того, чтобы обратиться в полицию, попытался разыскать Скоблина. Время было упущено и этого хватило, чтобы вывезти несчастного с территории Франции.

Расслабленные ожиданием политических перемен, будничными хлопотами в поисках хлеба насущного, эмигранты и не подозревая об этом, столкнулись с высокой организованностью советского разведывательного механизма, энергичным коварством его лидеров, исполнительским мастерством рядовых сотрудников, подпитанными щедрым финансированием. Действия генерала Кусонского убедительно это подтвердили. Пока он топтался возле дверей квартиры Скоблиных, сам злодей уже был на пути в Испанию. Его предупредили, что «ровсовцы» располагают запиской Миллера, но хотят сами «разобраться» с изменником. Скоблин тут же исчез, не сказав ни слова Плевицкой… Она бродила по Парижу, безотчетно заглядывая в зеркальные витрины магазинов, рассматривая собственное отражение. Из стекол на нее глядела старая приземистая женщина с одутловатым, нездоровым лицом, беззвучно и беспрерывно плачущая.

– Мадам! Я могу чем-то помочь? – участливо спрашивал таксист, везший ее в Сен-Клу.

– Мерси! Ничего не надо… – еле слышно шептала Плевицкая, всхлипывая и глотая слезы.

Она колесила от Булонского леса до Монмартра. Расплачиваясь, отдавала шоферам сумочку, и те сами отсчитывали франки, полагая, что дама не в себе. Наверное, так и было. Ее мысли заполняло одно – куда делся Николай, где ее единственный и драгоценный Николай? Нет, он не мог ее бросить! Не мог! Ночь Плевицкая просидела в зале ожидания вокзала Сен-Лазар, а утром неожиданно пришла в Галлипалийское собрание. Первым, кого встретила, был капитан Григуль, адъютант Скоблина.

– Надежда Васильевна! – ахнул он. – Куда вы запропастились? Вас же ищут… Перевернули весь Париж, – обескураженный Григуль не знал, как себя вести – то ли звать полицию, то ли рассказать Плевицкой, что муж причастен к исчезновению Миллера. Он усадил ее в таксомотор, довез до дому и из ближайшего автомата позвонил в полицейский участок – за сведение о местонахождении певицы уже была озвучена премия – десять тысяч франков. Сумма не очень значительная, но бывший капитан Григуль был человеком нуждающимся – жена постоянно болеет, две дочки в загородном пансионате… Деньги оказались как нельзя кстати…

Скоблин же, переждав ночь похищения в одном из рыбных пакгаузов, утром летел в Барселону на оплаченном Шпигельгласом частном самолетике. Там его встретил Александр Орлов, резидент НКВД в Испании. Они по-дружески обнялись, посидели в кафе, хотя в девятнадцатом году вполне могли пристрелить друг друга. Орлов (правда, тогда Лев Лазаревич Никольский, а еще раньше – от папы и мамы – Лейба Фельбинг) противостоял Добровольческой армии в составе Особого отдела двенадцатой армии красных. Ключевой агент Шпигельгласа, он активно работает в Центральной Европе, хорошо владеет ситуацией, особенно в отношении РОВСа, но задание конкретно по Скоблину заставляет его впасть в сложные размышления, тем более что в самой России сталинская «молотилка» уже перемолола многих его сослуживцев. Поручение простое – разместить Скоблина на конспиративной квартире, но (Шпигельглас особо подчеркнул) непременно неподалеку от порта.

В те дни Барселона становится очень опасным местом. В Испании пылает гражданская война. Со всяким рассветом над городом идут жестокие воздушные бои. Советские летчики-добровольцы с трудом отгоняют от причалов германские бомбардировщики, рвущиеся к порту, где по ночам высаживаются интернациональные бригады, разгружается вооружение, боеприпасы, продовольствие, медикаменты для сражающейся республики. Разведка интернационалистов знала, что к налету на барселонский порт готовится легион «Кондор» и поведет его лично Хуго Шперле, будущий фельдмаршал «Люфтваффе», здоровенный детина с «пивным» лицом и неизменным моноклем в глазу. Кстати, это был тот самый Шперле, который осваивал прицельное бомбометание с пикированием в СССР, на секретной авиабазе в Липецке, недалече от Москвы. Первой жертвой своего убийственного мастерства Шперле сделал крохотный городок басков Гернику, где под фашистскими бомбами сразу погибла треть населения. Пабло Пикассо, потрясенный трагедией Герники, за сутки написал тогда самую пронзительную свою картину. Но отчаяние великого художника никого не остановило – впереди были более страшные руины Барселоны, Бирмингема, Лондона, Минска, Сталинграда, Дрездена, Берлина, города и люди превращенные в обугленный и окровавленный щебень…

Все произошло, как и предполагалось. Стая несколько устаревших, но не менее хищных двухмоторных Хе-111 и Дорне-17 под прикрытием новейших истребителей «Мессершмиттов – 109», налетели в самое неожиданное время, уже в сумерках, и за полчаса превратили все окрест в пылающий костер. Первые бомбы и накрыли особняк, где находился Скоблин, которому было приказано не покидать квартиру ни под каким видом…

А хитрый Орлов-Филбинг, который не без оснований предполагал, что следующий на очереди будет он, вскоре, бросив резидентство, партбилет и пролетарские убеждения, исчез и через полгода объявился в США. Оттуда он послал Сталину конфиденциальное письмо, где предлагал договор – он молчит, а его не преследуют. Сталин пришел в ярость, а потом, поразмыслив, приказал оставить Орлова в покое и слово сдержал. Беглец пережил всех, так и не раскрыв рта, не озвучив ни единого имени, но боялся исступленно всегда и кончину свою естественную принял с облегчением, хотя она произошла, для людей такой категории очень нескоро, уже при Брежневе.

Ко времени исчезновения Миллера, Антону Ивановичу Деникину исполнилось шестьдесят пять лет. Он по-прежнему живет в Париже, дочери 18 лет. Из угловатого и долговязого подростка она как-то сразу превратилась в красивую современную девушку, коротко подстриженную, с фигурой фотомодели, но характером сколь доброжелательным, столь и решительным. У нее очаровательная улыбка и очень живые глаза. Она совсем не помнит отца военным, зато хорошо знает его писателем. На юбилей Деникина собралось немало творческих людей, особенно запомнился Бунин. Он уже стал лауреатом Нобелевской премии и в связи с этим смертным врагом другого замечательного русского писателя – Дмитрия Сергеевича Мережковского. Причина банальна и для всех нас очень национальна – зависть. На премию номинировали двоих: Бунина и Мережковского, одного из основоположников символизма в русской литературе, фантастического эрудита и нервного, подчас до подчеркнутой злобности. Главный объект ненависти – советская Россия. Тут уж Дмитрий Сергеевич границ не ведал, «спуская с цепи всех собак». Ну, а попутно одаривал крайними эпитетами остальных, к кому испытывал неприязнь. Бунин в их числе был одним из первых. Еще бы, рядом с ним, крупнейшим мыслителем планеты, какой-то «землекоп»! Запрокинув бороду, Мережковский хохотал Мефистофелем – кому пришла в голову идиотская мысль поставить рядом с ним кого-то? Но произошло, увы, обратное – Нобелевским лауреатом стал Бунин. Этот удар высек из Мережковского новые искры ненависти, да такие, что становилось по-настоящему страшно за него. И не зря! Скончался Дмитрий Сергеевич внезапно 9 декабря 1941 года услышав известие о полном разгроме немцев под Москвой, на которых очень и очень надеялся. Вот что делает с человеком неуемная гордыня!

Ивана Алексеевича Бунина тоже нельзя было упрекнуть в любви к советской власти, да и человек он был нелегкий, подчас излишне эмоциональный, а уж кого не любил – определений тоже не жалел. Достаточно вспомнить его «Окаянные дни», где «зацепил» многих, особенно «собратьев по перу»…

Потомки Владимира Маяковского, по-моему, до сих пор в большой претензии к Бунину. Однажды, где-то ранней весной восемнадцатого года, Иван Алексеевич посетил в Петрограде некое торжество в честь уважаемой им Финляндии.

Хочу иметь…

– «Собрались все те же – весь цвет русской интеллигенции: – пишет он в дневнике. – То есть знаменитые художники, артисты, писатели, общественные деятели, новые министры и один высокий иностранный представитель, именно – посол Франции. Но над всем и возобладал поэт Маяковский. Я сидел с Горьким и финским художником Галленом. И начал Маяковский с того, что без всякого приглашения подошел, вдвинул стул между нами и стал есть с наших тарелок и пить из наших бокалов. Галлен глядел на него во все глаза – так, как глядел бы, вероятно, на лошадь, если бы ее, например, ввели в эту банкетную залу. Горький захохотал. Я отодвинулся, Маяковский это заметил.

– Вы меня очень ненавидите? – весело спросил он.

Я без всякого стеснения ответил, что нет, слишком много чести ему. Он уже было раскрыл свой корытообразный рот, чтобы еще что-то спросить меня, но тут поднялся для официального тоста министр иностранных дел Финляндии и Маяковский кинулся к нему, к середине стола, вскочил на стул и так заорал что-то, что министр оцепенел. Через секунду, оправившись, он снова провозгласил: «Господа!» Но Маяковский заорал пуще прежнего. И министр, сделав еще одну и столь же бесплодную попытку, развел руками и сел. Но только он сел, как встал французский посол. Очевидно, он был вполне уверен, что уж перед ним-то русский хулиган не может не стушеваться. Не тут-то было! Маяковский мгновенно заглушил его еще более зычным ревом. Но мало того, к безмерному удивлению посла, вдруг пришла в дикое и бессмысленное неистовство и вся зала: зараженные Маяковским, все ни с того ни с чего заорали, стали бить сапогами в пол, хрюкать и тушить электричество…».

Сестра Владимира Маяковского, обидевшись, упрекала Бунина в навете – брат ее никогда не мог кушать с чужих тарелок, хотя бы по причине крайней чистоплотности и болезненной брезгливости. Он всегда носил с собой флакон со спиртовой жидкостью, коей протирал руки, особенно после рукопожатий. А уж пить из чужих бокалов!.. Бред какой-то! – возмущалась дама даже через много лет.

Что и говорить, Иван Алексеевич испытывал жгучую неприязнь к новомодным литераторам и силой своего таланта язвительно «гвоздил» их наотмашь: «Был В. Катаев (молодой писатель). Цинизм нынешних молодых людей прямо невероятен. Говорил: «За сто тысяч убью кого угодно. Я хочу хорошо есть, хочу иметь хорошую шляпу, отличные ботинки…» Разговор происходил в том же восемнадцатом году, но уже в Одессе, куда Бунин, в конце концов, сбежал от революции. Шли они тогда по Дерибасовской, погруженной в буйные ароматы цветущей акации. Катаев в старой солдатской шинели, одетой прямо на голый мускулистый торс, в деревяшках на босу ногу, говорил напористо и так громко, что дворник с царской бляхой на протертом фартуке бросил вслед:

– Эти коммуняки, какие постели ограбляют, одна последняя сволочь. Его самогоном надуют, дадут папирос – он отца родного угробит!

И это о Катаеве, о том самом Валентине Петровиче, который, слава Богу, никого не убил и не угробил, зато замечательно преуспел в качестве советского литературного классика, вводя в романтические заблуждения десятки поколений пионеров и комсомольцев насквозь возвышенной повестью о революционных событиях в Одессе – «Белеет парус одинокий». В результате поимел и шляпу, и ботинки, и дачу в еловом переделкинском раю, и роскошную квартиру в Лаврушинском переулке, в том самом неприступном «лауреатнике», что напротив Третьяковской галереи, и еще так много, что Нобелевскому лауреату из Парижа никогда и не снилось. Валентин Петрович с такой убежденностью «пропахал» героико-революционную тему, что, казалось, более прокоммунистического сочинителя и земля не рождала, хотя в партию почему-то вступил только на седьмом десятке лет. А на восьмом неожиданно разразился серией загадочных романов, где от вспоившей-вскормившей его революции камня на камне не оставил, особенно в последнем – «Уже написан Вертер». Такое бывает с писателями, сильно обласканными, но уже чующими кладбищенские запахи Новодевичьего монастыря. Вдруг протрезвеет от наградных кремлевских банкетов, закричит пронзительно, как раненый голубь, о Боге вспомнит и хлопнет шапкой о землю и, глядя в портретные лики бородатых основоположников, воскликнет, как перед алтарем, только что на колени не бухается:

– Прости, Карлуша, пришла пора сказать правду!

Конечно, лучше поздно, чем никогда. Другие и этого не делали. Боялись, что пронесут гроб мимо Новодевичьего забора, куда-нибудь подальше, аж за кольцевую дорогу, в густые подмосковные леса.

А уж как «костерил» Иван Алексеевич поэта Максимилиана Волошина – «вчера был белогвардейцем, а сегодня готов петь большевикам». Тот к 1 мая воспылал энтузиазмом (слово новомодное, полное революционного огня), помчался к «комиссарам» предлагать свои услуги по кумачовому укрощению Одессы. Бунин нехотя отговаривал:

– Не бегайте вы к ним, это не только низко, но и глупо… Они ведь отлично знают, где и кем вы были вчера.

Волошин с огромной косматой головой, при такой же бороде, в распахнутой толстовке, с горящими от восторга глазами кричал:

– Искусство вне времени, вне политики, я буду участвовать в укрощении только как поэт, как художник!

– Господи! – Бунин сцепил на животе пальцы. – Какую чепуху вы несете. В укрощении чего? Виселицы, да еще собственной? Ну-ну, бегите…

Побежал! И что же? На другой день в газетах появилось более чем издевательское: «К нам лезет Волошин, всякая сволочь спешит примазаться к революционному порыву…». Бунин снова встретил его на улице. Тот был крайне взволнован, собирался писать что-то в редакцию, «полное благородного негодования».

– Еще глупей! – Иван Алексеевич повел рукой окрест. – Вы что – слепец? Не видите, что это за босота? Пришло человек шестьсот каких-то «григорьевцев», кривоногих мальчишек во главе с кучкой картежников и жуликов. Взяли в «полон» миллионный богатейший город и все помертвели от страха…

– Помертвеешь тут! – Волошин втянул в плечи косматую голову и, покосившись на дальний угол улицы, где «маячил» босяк с винтовкой на веревочной петле через плечо (красный милиционер), упавшим голосом тихо произнес:

– Слыхали, третьего дня отставного генерала в депо, в паровозной топке зажарили… Живьем!

…Юбилей Деникина отмечали негромко, но душевно. Сняли в глубине Булонского леса маленький зимний ресторан, оговорив, что блюда будут исключительно русской кухни. Готовили два пожилых повара, знакомцы еще по «Славянскому базару», кулинары старой московской выучки – Доминик Карлович Натус и Федор Елизарович Бабкин. Меню согласовывала Ксения Васильевна, напирая на то, что юбиляру страсть как хочется попотчевать гостей чем-то очень забытым.

– Не извольте беспокоиться, барыня-голубушка! – Бабкин сиял ослепительным колпаком. – Все будет как там, дома!

Он начинал замоскворецким мальчиком на кухне легендарного Тестова и слыл непревзойденным мастером по традиционно русским кушаниям, особенно мясным и горячим. Натус же, с родословной еще от шведских корабельных коков, что царь Питер затащил в Россию, согласно кивал и улыбался во все широченное усатое лицо. Хотя говорил с сильным акцентом, но считался лучшим умельцем по славянским закускам, всяким там редькам, свеклам, грибам и, конечно, капусте во всех ее выражениях. А его салат из репы нередко подавали к императорскому столу, особенно на поздний завтрак после обильных вечерних банкетов с возлияниями.

– Сам государь, Николай Александрович сильно уважали-с… – говорил Доминик, вспоминая приглашения в Зимний, в белую императорскую столовую, – И мне бывало серебряную чарочку в благодарность поднесет… Любили они это дело…

– Передайте разлюбезному Антону Ивановичу, чтобы не беспокоились за угощение… Все будет отменным, – грузно шаркая подошвами, оба учтиво проводили Ксению Васильевну до дверного колокольчика и вернувшись на раскаленную кухню, сурово прицыкнули на шустрых поварят, мотающихся промеж кипящих кастрюль и переполненных корзин, только-только доставленных из парижского «чрева» – городского рынка. Стол получился, что и говорить, на славу, праздничный, широкий, с засахаренными цукатами наступающего Рождества Христова. Банкетные «полюса» венчали две непокоренные вершины: огромный осетр, запеченный в сметане и жареный поросенок с гречневой кашей. Обычно насупленный Бунин аж прослезился увидев роскошного, с румяной корочкой улыбчивого поросенка, лежащего на свеженаколотой березовой щепе, чтоб, не дай Бог, не коснулся противня.

– Чуть-чуть продуваться должен! – пояснил Бабкин и, погладив запотевший бок глиняного кувшина, заговорщически добавил: – И непременно под клюквенный взвар… Желательно холодный…

Антон Иванович – само благодушие, оживленный, раскрасневшийся, в новом сюртуке, с шелковой «бабочкой» на крахмальном «горле». Но иногда, вслушиваясь в восторженные тосты, нет-нет, да и блеснет во взоре чем-то тревожным! Время уж больно было неспокойное. Наступал 1938 год и мало кто знал, что длинными вечерами бывший командующий доставал из домашнего сейфа затертую карту еще тех времен и подолгу водил по излучинам толстым командирским карандашом. Гитлер его сильно беспокоил, уж больно агрессивен и криклив. Но более всего, честно признаться, волновали реакции на фюрерские выкрики – истерически-безумные. Толпа, хоть сейчас готовая рвать всех подряд, восторженно орала: «Даешь!»

– Слышал он это впервые лет двадцать назад, когда хлопающие клешами матросы громили ресторации на Невском…

Однажды, во время прогулки вдоль Сены, вроде как случайно (так ему показалось) встретил мужа Цветаевой, Сергея Эфрона. Заговорили о пропавшем Миллере. Разговор, собственно, затеял Эфрон, что и навело на мысль об организованной случайности.

– Что-то знает! – мелькнуло у Деникина. – Уж больно какой-то он… ртутный… всепроникающий…

Что и рассуждать, классы Академии Российского Генштаба были серьезной школой. Там разведывательному промыслу учили куда как глубоко, а Деникин ведь с отличием закончил их.

– В искусстве шпионажа, – говорил слушателям профессор Андогский, большой, убедительный, с бакенбардами переходящими в пышные подусники, – за тысячу последних лет все ситуации уже случились. Важно только помнить о них как о вариантах проникновения к самому желанному и сокровенному… При этом больше слушать, чем говорить…

Деникин слушал, а Эфрон говорил, рассказывал, как непросто им в Париже. Марина грустит по России, изводит и себя, и его.

– А кто из нас не грустит… – подтвердил Антон Иванович. – Да хода туда нет…

Эфрон помолчал и вдруг сказал:

– Вы, наверное, знаете – я в советском посольстве иногда бываю… К вам там вполне лояльно относятся.

– Это вы к чему, Сергей Яковлевич? – засмеялся Деникин, от неожиданности даже приостановившись. – Чтобы и я попросился?

– А почему нет? Граф Толстой вернулся и преуспевает, даже депутатом парламента стал, книжки миллионами издает…

– Если вы об Алешке Толстом… Виноват, Алексее свет, Николаевиче… то он такой же граф, как я степной орел, – в голосе Деникина зазвенела давно забытая стальная полководческая звонкость. – А потом, надо понимать, что водит человека по жизни. Алексей Николаевич, насколько я осведомлен, сладкотерпец, и Советы это давно поняли. Сегодня используют, как живца… Рыбной ловлей не увлекаетесь? Нет? Жаль! А то бы знали, как бросается голодная щука на глупую плотву, сидящую вот на таком крючке, – Деникин согнул указательный палец. – А потом, как вы представляете себе «главаря Антанты», как меня часто именуют большевистские газеты, в роли члена советского парламента… А? Или как он называется – Верховный Совет? У них там, куда ни кинешься, везде Советы, а правит один человек… Тем и похожи они друг на друга.

– Кто? – спросил Эфрон.

– Сталин и Гитлер. Видится мне, что недалек час, как сцепятся в смертной схватке… И будет она страшна невиданно… Извините, вынужден вас покинуть, мне обратно! Я гуляю по такому маршруту всякое утро… – Деникин приподнял кепку, а потом, надев, взял по-военному под козырек. Уже было разошлись, но Антон Иванович вдруг окликнул Эфрона и приблизившись вплотную, буквально на расстояние дыхания, очень тихо и очень серьезно сказал:

– Послушайте меня, старика! Ехать не советую… Марину пожалейте, ей ведь цены нет…

Но Эфроны вскоре уехали в СССР…

Сергея Эфрона арестовали вскоре по приезде в Россию. – Не в меру, пожалуй, осведомлен! – вынес приговор Сталин и дал команду пустить «под сплав». Эфрон был давним и стабильным агентом НКВД. С его активным участием проводилась операция по Миллеру – он осуществлял слежку и наводил группу захвата. Но было еще, по меньшей мере, два «темных дела», где Сергей Яковлевич «засветился» как исключительно старательный злодей.