Текст книги "Особняк на Соборной"

Выстрел в Константинополе

Обремененные ранеными, больными, немощными, добровольческие части пятились под натиском красных к бушующему в штормах Черному морю, чтобы, скопившись на узких новороссийских причалах, превратиться в разномастную, паникующую толпу, являя собой невиданную человеческую трагедию. Самое страшное, что смертная, непримиримая схватка происходила между людьми, родившимися на одной земле, говорящими на одном языке, осененными при появлении на свет единым православным крестом, но под гнетом редкого социального неравенства накапливающими друг к другу ненависть, крепнущую из года в год нищетой и униженностью двух третей населения огромной страны.

За последние годы у нас стало формироваться некое идеализированное представление о российской монархии. Учтивый и якобы добрый царь-батюшка, усилиями никогда и ни за что не отвечавших отечественных эстетов, стал превращаться в этакого безвинного агнца-великомученика, любящего подданных просветленной любовью странствующего королевича из сказки о царевне-лягушке. Все это чистой воды чепуха, способная вызвать умиление только у людей осознанно неосведомленных.

На заключительном этапе русская монархия была далека от национальных интересов, как Луна от Земли. Ленивый и безвольный царь, целиком погруженный в сложности личной жизни, позволял манипулировать собой жирующей и вороватой своре, столпившейся у покосившегося трона, пока, наконец, капризничая, не превратил застольную ссору с родным «дядей Вилли» (германским императором Вильгельмом Вторым) в мировую войну, где сгорел сам и спалил страну вместе с миллионами «любимых» подданных. Это уже как следствие – на «пожар» прибежала «греться» другая свора, еще более дикая, разогретая, кстати, соотечественниками того же «дяди Вилли», от бюргерской скуки и под баварское пиво сочинявшими пудовые тома о новых утопиях, на деле обернувшихся кровавой баней. Вот и выбрали для этого, по словам Бисмарка, страну, «которую не жалко». Кстати, тот же самый «взрывной» механизм через семьдесят лет безотказно сработал, когда выжившие из ума небожители из Политбюро приняли решение о вторжении советских войск в Афганистан. Именно оно и предопределило развал Советского Союза, а также появление в дружно склеротирующей и никем не контролируемой правящей верхушке бойкого «хлопца» из Ставрополья, легко и просто заговорившего «зубы» руководящим недоумкам, а заодно и стране, равнодушной, как зимняя тундра и ни во что уже не верящей…

Оказавшись на чужбине, Антон Иванович снял военный мундир и сразу стал похож на пушистого, одомашненного дедушку, заботливого, тихого, углубленно семейного. Словно ничего и не было, кроме мягкого кресла под старинной лампой, теплой кофты английской шерсти да стакана несладкого чая с козьим молочком, куда любил опускать пресный сухарик – с глюкозой и зубами уже были проблемы. Деникин погрузился в воспоминания, кропотливо копаясь в толстых библиотечных фолиантах, до полуночи скрипел пером, исписывая четким штабным почерком стопки линованной бумаги. Долго думал над названием, а потом где-то увидел слово «очерк» и назвал мемуары просто – «Очерки русской смуты». Рассчитывал на одну книгу, а потом так увлекся, что написал аж пять. Книга, откровенно говоря, монолитно-монотонная, скучная, почти без деталей, которые бы свидетельствовали о литературном даре (хотя впоследствии считался писателем), а главное, без анализа причин смуты – почему-таки народ взялся за колья и предпочел ими колотить не снопы на гумне, а все окрест и в мелкий щебень.

Эвакуировавшись в Севастополь, он внезапно передает пост главнокомандующего генералу Врангелю, тоже собравшегося было в отставку. Антон Иванович убывает в Константинополь, чтобы, забрав там семью, следовать далее в Англию, где у него есть якобы договоренность на жительство. Врангеля Деникин не любил (как, впрочем, и тот его) и даже за вызывающую строптивость отстранял от должности, но когда белое дело приняло гибельный поворот, решил: пусть и самоуверенный Петр Николаевич «похлебает» полной мерой то, что лично ему «расхлебать» так и не удалось…

Свежим апрельским утром миноносец с бывшим командующим русской Добровольческой армией на борту бросил якорь на Константинопольском рейде – турки к причалам не пустили. Антон Иванович еле дождался портового катера – спешил в российское посольство, где его ждала семья – молодая жена и крохотная дочурка. Сопровождал самый близкий – генерал Романовский. Трогательная встреча произошла на высоком крыльце посольского дома, превращенного более в гостиницу, чем в дипломатическое представительство. Город переполняли российские беженцы, много было офицеров, потерянных, озлобленных, никому не нужных (вспомните булгаковского генерала Черноту).

Антон Иванович закапал слезами усы и бороду, приняв на руки кружевной сверток с ясноглазым лучезарным созданием. Романовский, топтавшийся рядом, не стал мешать долгожданной радости супругов и, осторожно звеня шпорами, деликатно удалился. Он поднялся зачем-то в бильярдную. Вдруг оттуда хлопнули четыре выстрела. Спустя полминуты через высокую ограду перемахнул мускулистый человек и скрылся в цветастой уличной толпе. Все кинулись наверх. Возле массивных ножек игрового стола в луже крови лежало массивное тело Романовского. В руке зажат кий, рядом валялась дымящаяся сигара. Бледное лицо с остекленевшим взором выражало крайнее недоумение – стоило пройти все круги ада, чтобы найти смерть в этой умиротворенной, пахнущей кофе, коньяком и сигарным дымом бильярдной зале?

Убийцу по горячим следам не поймали. Полагали, что это один из русских, потерявший в жизни все и в изгнании угодивший в число тысяч полуголодных бедняг, почти оборванцев, с опустошенной душой и пустыми карманами, к тому же не умевших ничего, кроме как прицельно стрелять.

Англичане, которых всегда было полно на берегах Босфора, подняли шум вокруг инцидента. Днем в русское посольство, якобы для охраны, вошло вооруженное до зубов подразделение британской морской пехоты. Потрясенный Деникин заперся в своих комнатах, жена и служанка рыдали, возле дверей встали плечистые английские солдаты. На панихиде по убиенному другу Антон Иванович появился коротко, постоял почти невидимый за рослым сопровождением из тех же англичан, перекрестился, поклонился и ушел. В тот же день турецкие власти расклеили по улицам распоряжение о немедленной сдаче русскими военнослужащими всего наличествующего оружия и взрывных устройств, то есть гранат. Турки знали, что в каждом безденежном кармане лежит по лимонке, которой отощавшие беженцы за тарелку плова пытались расплатиться на базаре. Одновременно пригрозили: если убийцы не будут найдены, то всех русских военных из Константинополя, невзирая на чины, выселят, что, в конце концов, и произошло. Уже вечером после похорон Деникин скрытно перебрался на английский корабль и обнародовал себя только в Лондоне.

Его верный «нукер» и спитчайтер (брошенный, однако, по дороге в эмиграцию) Константин Соколов потом из Болгарии напишет друзьям в Сербию:

«… У меня хранится вырезка из «Matin» с фотографическим снимком встречи Деникина в Лондоне. На вокзале, среди небольшой группы русских, стоит наш бывший диктатор. Он в непромокаемом плаще и дорожном кепи…».

В связи с поспешной эмиграцией и убийством Романовского отношение армии к Антону Ивановичу изменилось, и не почувствовать этого он не мог. Как, впрочем, не мог не понимать, что, как и Романовский, рано или поздно сам станет объектом покушения. Больше всего боится не за себя, а за семью, понимая, что с его гибелью жена и дочь могут просто не выжить. В отличие от членов царствующего дома или вельмож, как князь Феликс Юсупов (убийца Распутина), никаких сбережений у него не было. Понимая это, Деникин слегка запаниковал – семья для него была главной ценностью, поэтому все его последующие метания по Европе (Англия, Бельгия, Венгрия, снова Бельгия и, наконец, Франция), носили некий охранительный маневр и больше напоминали «заметание следов», чем способ утвердить себя как лидера военной эмиграции. Как раз наоборот, он явно дистанцировался от прошлого, а от текущей политики тем более и внешне, и внутренне подчеркивая немощную старость, хотя ему всего пятьдесят, а жена вообще на двадцать лет моложе. Он сильно располнел (всегда был несколько округл), носил мешковатые одежды, голый череп сверкал в обрамлении седых волос. Некогда щегольская мушкетерская бородка совсем побелела, да и общался со всеми по-стариковски учтиво, без признания всякой военной «стали» в голосе. Привратницы музейных библиотек принимали его за чудаковатого профессора словесности. Скажи им, что этот человек большую часть жизни кроваво воевал, умерли бы от неожиданности и страха.

Как ни странно, но если в эмиграции Деникин с теплотой что-то и вспоминал, то это был именно Екатеринодар. 20 февраля 1919 года, в самый разгар сыпнотифозной эпидемии, у него здесь родилась дочь. Огибая глубокие сугробы, маленький попискивающий комочек, погруженный в розовое атласно-стеганое одеяло, принесли в особняк на Соборной, бережно прижимая к груди. Когда развернули, грозный генерал (видите, даже близкое окружение называло его диктатором), двигавший огромные вооруженные массы, от умильного чувственного наката расплакался. Девочку назвали Мариной. Говорят, в честь поэтессы Марины Цветаевой, в творчество которой была влюблена ее сверстница, жена Деникина – Ксения Васильевна Чиж, Ася, как любовно называл ее всю жизнь Антон Иванович. В юности она зачитывалась «Волшебным фонарем», всхлипывая от счастья в пахнущую свежестью девичью подушку, совсем не предполагая, что придет время и очаровательная Ксюша Чиж, ставшая эффектной мадам Деникиной, будет гулять возле Лувра с той самой несравненной Мариной Цветаевой и ее мужем Сергеем Эфроном, бывшим гвардейским офицером, элегантным, ироничным, с непременной инкрустированной серебром тростью в оперчаточной тонкой замшей руке. Слушая щебетание двух восторженных дам, Эфрон загадочно усмехался, да и было от чего. Сергей уже давно жил в Париже на деньги ГПУ, но об этом даже жена узнает слишком поздно. Могла ли Ксения Деникина думать, что эти освежающие голову и душу прогулки спасут ее семью, а вот сердечную подругу и великую поэтессу погубят – и где? В глухой Елабуге, откуда Париж будет выглядеть как мираж в пустыне…

Женитьба Антона Ивановича Деникина достойна, наверное, отдельного повествования, да такого, когда невольно напрашиваются исторические похожести из поэтики неудержимой любви пожилого мужчины к юной прелестнице. Я их искал, и, представьте себе, нашел, правда, частично, причем в самом неожиданном персонаже. Нечто подобное произошло со Сталиным, который, по легенде, в молодые годы спас малышку, упавшую в бурную реку при неосторожном гулянии по Тифлисской набережной. Девочку звали Надя, а фамилия ее была Аллилуева. Много лет спустя она станет женой того самого молодого и отважного Сосо Джугашвили, или, как называли его «товарищи», – Кобы, что навсегда вошел в мировую историю под фамилией, которую сегодня помнит весь мир – кого-то она восхищает, кого-то корежит, но никого не оставляет равнодушным.

Романтически рождественская, почти сказочная история связана и с женитьбой Антона Ивановича Деникина. Правда, выручил он не свою будущую невесту, а ее отца, причем за год до ее рождения. Однажды поручик Чиж неудачно подстрелил кабана и разъяренный вепрь не пронзил охотника оскаленными клыками только потому, что тот успел, высоко подпрыгнув, уцепиться за дубовый сук. Руки его уже от слабости разжимались, когда подоспел сослуживец по полку подпоручик Деникин и точным выстрелом прикончил влажного от крови и ярости секача, на которого в ту же секунду рухнул обессиленный охотник.

После этой истории Деникин стал часто бывать в доме Чижей. Холостому и одинокому молодому подпоручику нравилось тут все: уютная герань на подоконнике, всегда натопленная голландская печь, большой самовар в окружении искусительных ватрушек, на которые большой мастерицей была теща, ледяная пшеничная горилка, которую за копейки покупали у местных хохлов, иногда романсы под гитарный перебор.

Елочные свечи

Дом был старорусский, теплый, хлебосольный и на огонек к Чижам заходили многие офицеры. Полк стоял в малороссийской полудикой глуши и ничто тогда не обещало, что застенчивый желанный гость в щегольской офицерской тужурке, с живыми карими глазами, рано лысеющей головой и аккуратно подстриженной бородкой станет одним из самых известных полководцев Первой мировой войны. Ему было чуть больше двадцати лет, когда кровный по гроб жизни друг Василий Чиж позвал его на крестины новорожденной дочери. На торжестве, под звон бокалов, снова вспомнили о счастливом спасении на охоте, словно Христовой милости, во искупление вознагражденным рождением очаровательной девчушки. Мог ли Антон Иванович предполагать, что под кисейным балдахином, сладко причмокивая, спит его будущая жена, а все было именно так, словно в рождественской сказке. Будто в награду за пережитое, судьба одарила Деникина поздним, но на редкость счастливым супружеством. Ксения Васильевна, несмотря на большую разницу в возрасте, любила мужа безгранично и стойко прошла с ним все испытания, до самой его смерти в 1947 году…

Их скромная, почти походная свадьба состоялась за тридцать лет до этого, в Новочеркасске, сразу после бегства Деникина из Быховской тюрьмы, с венчанием в знаменитом Казачьем соборе. В черном сюртуке, белоснежной манишке трудно было узнать враз помолодевшего командующего Западным фронтом боевого генерал-лейтенанта. Он почувствовал вдруг, что седая эспаньолка сильно старит его и, скрашивая возрастной контраст, пошел на отчаянный поступок – сбрил бородку, которую носил еще с юнкерской молодости. Укоротив и подкрасив усы, Антон Иванович достиг вполне удачного портрета солидного моложавого господина, который если и задержался со свадьбой, то вполне обоснованно – искал лучший вариант. Счастливая невеста на этом фоне смотрелась как фея за каменной стеной. Принимая поздравления от посаженного отца, полковника Кутепова, жених удачно пошутил о возрасте и необходимом при этом лицедействе. Несмотря на общую драматичность военных событий, свадьба выглядела вполне счастливой. Звучало много пожеланий об удачливом будущем. Казалось, так и будет, да время, лихое и безжалостное, опрокинувшее страну в тартарары, все спутало. Мало кто из гостей той свадьбы скончался в домашней постели. Надвигались грозные события, многие сгорели в пожаре гражданской войны, а посаженного отца, генерала Кутепова ожидала уж совсем страшная и таинственная участь, но далеко от фронтов, в ярком карнавальном Париже! А пока гудят церковные колокола в честь новобрачных Антона и Ксении, обещая им жизнь трудную, но продолжительную и для той эпохи вообще-то вполне удачную. Они и вправду будут жить долго-долго, в отличие от многих, кто поднимает сейчас бокалы с французским шампанским в древней казачьей столице…

Во многом благодаря жене Антон Иванович погрузился в Париже в богемную жизнь, больше общался не с военными, а с писателями, художниками, артистами. Вот тогда в дружеском кругу Деникиных появилась Марина Цветаева, писатели Иван Бунин, Иван Шмелев, поэт Константин Бальмонт, Мережковский с Зиной Гиппиус, тот же Эфрон…

Казалось, ничто не может уже поколебать складывающуюся жизнь, материально не очень богатую, но достаточно благополучную, с интеллигентскими откровениями во время по-русски шумных застолий в уютных кафешках на бульваре Капуцинов.

Антон Иванович, уступая жене, тоже туда иногда ходил, но старался быть незаметным, чаще доброжелательно улыбался, чем говорил. Говорливых в этой среде всегда было много, равно как и откровенно злобствующих против Советов – один Мережковский чего стоил. Деникин в таких случаях отмалчивался, осторожно оглядывая пространство из-под кустистых бровей. В нем, старом воине и опытном генштабисте, никогда не затихало чувство опасности. Он-то знал, что такое агентурная работа во вражеской среде и уж точно догадывался, что все эмигрантское «поле» давно находится под контролем красных. Кто же они, эти «контролеры»? Ведь где-то рядом бродят?.. Антон Иванович в отличие от неосторожной богемии, живущей всегда по законам чувств, изучал разведывательное дело в академии Генерального штаба и хорошо знал, что это самые неожиданные люди, на кого и не подумаешь. Но даже он, старый, стреляный волк, не мог и предполагать, насколько не по возрасту была изобретательна советская разведка…

Иногда приезжала Надя Плевицкая, знаменитая певица, русский соловей, как ее назвал еще император Николай II. Она часто была в обществе мужа, Николая Скоблина, бывшего командира корниловского полка, высокого, подтянутого красавца. Певица была на десять лет старше его и, судя по всему, любила безмерно и страстно. А вот Деникин недолюбливал Скоблина еще с екатеринодарских времен, хотя всегда отдавал должное его храбрости и мужеству, несколько показному, но несомненному. Приняв полк сразу после смерти Корнилова, при котором состоял генералом для особых поручений, Скоблин в каком-то селении под Курском в отчаянной сабельной атаке отбил у красных пленных, среди которых неожиданно оказалась Плевицкая. Ее «голубил» какой-то эскадронный командир, зарубленный казаками в бою. С тех пор они не расставались, а однажды в Рождество по приглашению Ксении Владимировны были гостями в особняке на Соборной. Плевицкая знала и любила Екатеринодар, до войны несколько раз бывала здесь с концертами, как-то приезжала даже с крестьянским поэтом Клюевым, а в Сочи пела с самим Шаляпиным.

Тот вечер в доме Фотиади запомнился особенно. Горели елочные свечи (электричества, как всегда, не было), и запах хвои заполнял большую гостиную. Плевицкая взяла гитару и тихо запела, так тихо, что голос, словно далекое эхо, пробивался сквозь еловые лапы, заполняя душу неосознанным волнением. Ксения, ожидавшая ребенка, сидела в дальнем углу и, закутавшись в шаль, тихо плакала. Скоблин безмолвно замер, прислонившись к дверному косяку. Отблеск свечей отражался на георгиевских крестах, пряжках портупеи. Он всегда и везде был очень эффектен, дамам сильно нравился, чем мучил Плевицкую бесконечно.

Здесь, в Париже, появление Надежды Плевицкой на публике тоже заканчивалось слезами. Она медленно всходила на подмостки – гибкая, искусительная, туго затянутая в таинственно мерцающий муаровый шелк и после нескольких аккордов начинала петь свою знаменитую:

 
Замело тебя снегом, Россия,
Запуржила седою пургой,
И печальные ветры степные,
Панихиды поют над тобой…
 

Пронзительная печаль прокалывала всякое русское сердце, снова воскрешая ужасные картины: чавкала непролазная кубанская степь, свистели в ушах ледяные пронизывающие ветры, снова остро смердило орудийным порохом, лошадиным потом и окаменевшими от крови бинтами. В кафе устанавливалась напряженная тишина, переставали звенеть стаканы, только еще гуще пахло табаком. Стараясь не скрипнуть, неслышно входили крепкие мужчины с мужественным профилем. Они замирали у входа, бывшие офицеры Добровольческой армии: дроздовцы, кутеповцы, корниловцы, донские и кубанские казаки, ныне парижские таксисты и слушали, стиснув зубы, играя желваками впалых щек. Так уж произошло, что выше таксиста русский эмигрант в Париже редко поднимался. Он крутил баранку и ждал нового приказа, ждал, накапливая нетерпение. Ни у кого тогда не было сомнений, что вопрос возвращения на Родину – это только проблема времени, причем недолгого…

Русский общевоинский союз (РОВС) был очень серьезной организацией, с четко выраженной антисоветской наступательной ориентацией. Военная эмиграция, разбросанная по всей Европе, представляла собой резервные части и соединения, готовые в любое время выступить в новый поход. Деникин был причастен к созданию РОВСа, и по его рекомендации, после внезапной смерти в апреле 1928 года Врангеля, председателем был избран генерал Кутепов, тот самый Александр Павлович Кутепов, что был «посаженным отцом» на свадьбе в Новочеркасске.

Но Кутепов близок к Деникину не только этим. Они познакомились еще в Маньчжурии, во время русско-японской войны. Начальник штаба дивизии Деникин обратил внимание на двадцатилетнего ротного командира, тактически грамотно организовавшего оборону позиций крупнокалиберной корпусной артиллерии.

– Что заканчивали? – спросил Деникин, шагая вдоль рвов, выкопанных по всем правилам фортификационного саперного искусства.

– Петербургское пехотное училище, Ваше превосходительство! – четко вскинул руку к козырьку пропыленной фуражки юный подпоручик.

– Грамотно организованы флеши, ничего не скажешь, – похвалил командир. – В училище осваивали?

– Так точно!

– Хорошо закончили?

– По первому разряду, Ваше превосходительство! – и добавил: – С золотой медалью!..

Впоследствии у Деникина было еще немало поводов отмечать служебные успехи Александра Кутепова, к тридцати годам ставшего командиром дивизии, кавалером Георгиевских крестов. Он входил в ближайший круг Командующего и одним из первых поздравил его с рождением дочери, придя в дом Фотиади с неожиданным для той поры букетом берберов. Деникин особо ценил у Кутепова редкое чувство офицерской порядочности и преданности добровольческому движению. Это его усилиями и умением выведенный из Крыма в эмиграцию армейский корпус сохранил полную боеспособность и даже здесь, на каменистом безжизненном турецком берегу, почти сразу после выгрузки начал боевую учебу. При выборах на пост главы РОВС(а) Деникин дал Кутепову блистательную характеристику, подчеркнув его способность к стратегическому мышлению без потери при этом тактических навыков на уровне того же ротного командира.

Знать бы Антону Ивановичу, что подобную характеристику генералу Кутепову подготовило и Главное разведывательное управление Красной Армии, где все его достоинства подавались как особая опасность для Советского Союза. Деникин догадывался, что Советы не дремлют, но даже его изощренный опыт не мог предполагать, насколько глубоко пронизано парижское пространство щупальцами советских спецслужб…

Русский общевоинский союз со штабом в Париже беспокоил и постоянно находился в поле зрения Сталина. он был хорошо осведомлен о каждом наиболее значимом кадровом перемещении его руководителей, а тем более о первом лице – генерале Кутепове. Еще при корниловском наступлении на Екатеринодар Кутепов командовал ударной ротой в передовом офицерском полку, в том самом, которому противостоял отряд Хижняка.