Текст книги "Кому улыбается океан"

ОДНА НОЧЬ В ОКЕАНЕ

Морской фольклор присвоил штурманским вахтам такие названия: собачья, адмиральская и королевская.

Свое поэтичное название собачья вахта получила за то, что ночью она приходится на самое приятное для сна время суток – от нуля до четырех утра. На «Канопусе» ее стоял Пантелеич. Без десяти минут полночь его безжалостно будили, и Пантелеич, мучительно зевая и по-стариковски шаркая ногами, плелся в рубку. Здесь его поджидал Володя Иванов, который уже отстоял свою адмиральскую вахту и теперь радостно предвкушал блаженное свидание с постелью. Он сочувственно выслушивал мудрые высказывания Пантелеича насчет собачьей жизни и сдавал ему вахтенный журнал. Через минуту третий штурман спал несокрушимым сном, с головой укутавшись двумя шерстяными одеялами – «согласно требованию организма», как научно объяснял Володя свою экстравагантную любовь к теплу.

Без десяти четыре вахтенный рулевой почтительно тряс за плечо старпома: наступало время королевской вахты. Его величество Борис Павлович, бормоча про себя теплые слова признательности, покидал августейшее ложе. Но ему все-таки удалось поспать часов пять, а остальное можно будет добрать после обеда.

Королевскую вахту вначале я терпеть не мог, потому что вместе с их величеством ее стоял и юный принц крови, четвертый штурман Слава Кирсанов. Академик Павлов учил, что в мозгу каждого человека имеются сторожевые пункты, которые чутко реагируют на внешние раздражители: шум, свет, удар дубиной по голове и прочее. Я не знаю, сколько этих сторожей положено по штату, но у меня их наверняка хватило бы на целый экипаж. Поэтому когда Слава вставал, проклятые пункты начинали работать с полной отдачей сил, сообщая мне о каждом его движении.

Слава Кирсанов! Если тебе доведется прочесть эти строки, знай, что ты мой благодетель. Прими мое большое человеческое спасибо за то, что, выходя из каюты в коридор, ты со страшной силой хлопал дверью. Именно этот удар окончательно вышибал из меня остатки сна, и я, проклиная свою горькую судьбу, выходил зевать на верхнюю палубу.

Так благодаря товарищеской заботе Славы я познакомился с ночным океаном. И это оказалось настолько здорово, что я стал частенько подниматься до четырех и шел болтать к Пантелеичу, не говоря уже о беседах до полуночи с Володей.

Ночью океан почти так же красив, как на картине художника– так сказал бы Оскар Уайльд, который считал искусство прекраснее жизни. Я очень люблю Уайльда, но, рискуя жестоко обидеть старика, нелицеприятно заявляю, что это чепуха. Разумеется, гроздь винограда на натюрморте выглядит эстетичнее, чем обглоданная кость под забором, – эту уступку Уайльду я могу сделать, и баста. Ночной океан я ему не уступлю, хоть кол на голове теши. Потому что более величественное зрелище не только воссоздать, но и придумать невозможно.

Звезды над океаном несравненно красивее, чем звезды земные: они ныряют, подпрыгивают и вообще передвигаются в трех измерениях – иллюзия, которая создается благодаря качке. И возникает впечатление, что Гончие Псы действительно мчатся друг за другом, Дельфин резвится, зловещий Скорпион приготовился к прыжку, а Лебедь летит, широко распластав крылья.

Чтобы представить себе размеры звезд и расстояние до них, нужно обладать абстрактным мышлением физика-теоретика или астронома, но чтобы звездами любоваться, достаточно приличного зрения и хорошо тренированной шеи. С абстрактным мышлением у меня более чем прохладные отношения: я до сих пор не могу понять и твердо уверен, что никогда не пойму, почему многие звезды, которыми мы любуемся, уже не существуют, а мы видим их такими, какими они были миллионы лет назад; почему человек, путешествующий в космосе на фотонной ракете со скоростью света, возвращается на Землю лишь чуть постаревшим, а у его сынишки уже седая борода. Что его, этого сорванца, дедушкой называть, что ли? Нет, Эйнштейн был великий человек, но эти штучки у меня в голове не укладываются.

А вот глаза и шея – другое дело. Здесь я бы мог дать фору самому Ньютону. В очках, слава Богу, пока не нуждаюсь, а шею регулярно укрепляю на зарядке (вращением головы вокруг оси). Поэтому часами стоять на палубе, задрав голову, для меня сущий пустяк.

Моряки обязаны хорошо знать звезды – для определения направления и координат. Моими проводниками по звездному небу были Аркадий Николаевич и Володя. Они научили меня находить Сириус и Канопус, Антарес и Альтаир, Арктур и Вегу. От них я узнал, что Кассиопея никогда не уходит из дому в ожидании Персея, что Андромеда очень дорожит своей гибкой и стройной фигурой, а Гончий Пес без устали гонится за Зайцем.

Я смотрел в бинокль на ослепительный Сириус и вспоминал Вольтера. Он населил эту звезду высокоинтеллектуальными и нравственными жителями, один из которых, Макромегас, как-то посетил нашу крохотную Землю. Будучи огромного роста, он с трудом различил людей и был ужасно удивлен, что эти микроскопические существа уничтожают друг друга из-за жалких кусочков суши. При всем своем необычайном уме Макромегас так и не смог понять причину такой нелепости и, потрясенный, улетел на комете восвояси. Жители Сириуса, как выяснил Вольтер, живут тысячи лет, и Макромегас, конечно, жив. Если бы он снова посетил Землю, чтобы взять интервью у экипажа «Канопуса», мы вряд ли смогли бы ему объяснить, почему в двадцати милях от нас с ревом пролетают реактивные самолеты – отнюдь не с прогулочной целью… Ибо до сих пор на Земле есть вопросы, на которые поумневшее на стадии цивилизации человечество так же бессильно ответить, как и его предки на первой стадии дикости.

Древние люди обожествляли звезды; они видели в их сочетаниях Орла и Козерога, Дракона и Льва, Геркулеса и Волопаса. Звезды оживали в их легендах, они обладали решающим влиянием на человеческие судьбы, и в благодарность за красивый вымысел нынешние безбожники-астрономы сохранили за звездами их древние названия. Под руководством моих наставников я их вызубрил, и кое-какие из созвездий могу даже распознать. Теперь мне ничего не стоит найти Арго, Южный Крест, Центавр и Телец. В наших широтах они не наблюдаются, и вам, увы, будет довольно трудно меня проверить. Поэтому желающие могут принять мои слова на веру. Зато я каждому могу с ходу показать Большую Медведицу – даже с закрытыми глазами. Бе я выучил наизусть, так как перед расставанием жена со свойственной ей изобретательностью предложила мне вечерами встречаться на последней звездочке, которая болтается у Большой Медведицы на хвосте. И я регулярно там торчал у ближнего кратера слева – занятие, больше подходящее начинающему бриться подростку, чем кончающему лысеть корреспонденту. Это доказывает, что в каждом из нас, независимо от возраста, где-то притаился лирик, который время от времени напоминает нам о своем существовании.

Юпитер и Сатурн оставили меня равнодушным. Хотя вокруг Солнца мы и вертимся в одной карусели, но на этих планетах явно нет жизни: они холодные, окутаны ядовитыми газами и вообще бесперспективны. Другое дело полные загадок Марс и Венера. Особенно мне понравилась Венера, которая за свою красоту получила имя прекраснейшей богини Древнего Рима. В наших умеренных широтах она, появляясь к рассвету, большого впечатления не производит, но в тропиках я смотрел на нее вечером, когда и планеты и женщины особенно очаровательны. Марс же был жестокий всевышний, и отношение к нему я перенес на планету. Как и древнеримский бог войны, планета Марс не оправдывает возлагаемых на нее надежд. Наверное, уже в нашем веке на Марсе побывают космонавты, чтобы разнести в прах легенды о марсианской цивилизации и больно ударить, к великому огорчению читателей, по чудесной фантастике Герберта Уэллса, Алексея Толстого и Рэя Брэдбери. Уникальный случай, когда развитие науки может нанести очень серьезный урон мировой литературе.

Вверху – беспредельная звездность (жаль, что не я придумал это отличное слово), внизу, в нескольких метрах, – океан, который тоже кажется беспредельным. Это впечатление усиливает темнота: мерцание звезд освещает океан, как копеечная свечка могла бы осветить фойе Большого театра. И океан кажется тяжелым и угрюмым; если бы не удары волн, не соленые брызги, залетающие поглазеть на палубу, он казался бы безжизненным, каким был сотни миллионов лет назад (месяц и число окончательно не установлены) при возникновении земного шара. И вдруг – фантастическая картина: неподалеку, метрах в трехстах, появляется длинное сферическое тело, излучающее свет.

– «Наутилус»! – Пантелеич мне подмигивает. – Готовьтесь брать интервью у капитана Немо!

Пантелеич на «Канопусе» – наиболее квалифицированный мастер розыгрыша. Конечно, за беседу с капитаном Немо я не пожалел бы всех миллиардов Рокфеллера (если бы он согласился предоставить их для этой цели), но уже в раннем детстве я узнал, что капитана Немо на самом деле не существовало – одно из самых жестоких разочарований в моей жизни.

– Светящийся кит, – проникновенным голосом говорит Пантелеич. – Редкое явление, вам дьявольски повезло!

На кита я клюнул. Пантелеич подождал, пока стихнет мой восторженный вопль, и хладнокровно сообщил, что в данном случае кит отсутствует, следовательно, вопил я зря. Светится косяк мелкой рыбешки.

Все равно очень красиво. А свечение уже появилось в нескольких местах: океан ожил! Рядом с бортом возникли мириады фосфорических точек – светящиеся микроорганизмы. Они разлетались во все стороны, как бенгальские огни. И вдруг показались, обгоняя траулер, две длинные тени: акулы! Одна за другой они проплыли мимо, высунув наверх, словно подлодка перископы, свои острые плавники.

И снова все исчезло: ушли косяки рыбешки, затихли волны, и за тучами, из которых не проливалось ни капли, спрятались звезды. Темнота и безмолвие повисли над океаном. Но ненадолго: вдали показались огни, зажженные рукой человека, – наш курс пересекало судно. Пантелеич приник к локатору. Бывает, что двум судам разойтись в необъятном океане труднее, чем туристам на лесной тропинке. Уже за несколько миль нужно точно знать, насколько опасно режет незнакомец наш курс. В истории столкновений на море известны десятки случаев, когда даже такое расстояние оказывалось недостаточным: слишком велика сила инерции современных судов и слишком мала их маневренность. Несколько лет назад в Атлантике, вблизи Нью-Йорка столкнулись «Андре Дориа» и «Стокгольм», два гигантских лайнера, хотя вначале их разделяли те же самые несколько миль.

Пантелеич произвел вычисления и облегченно вздохнул: разойдемся свободно…

А на востоке занималась заря. Светало быстро: несколько минут назад где-то за морем чуть заметно алел восход, а сейчас на небе уже рассыпались веером мощные пучки розоватого света.

– Да будет свет! – скомандовал старпом, только что вступивший на вахту.

И на горизонте, повинуясь приказу, появился розовый диск утреннего солнца.

– Приготовиться к подъему трала! – прозвучала вторая команда.

ДЕНЬ СЮРПРИЗОВ И УЛЫБОК

В просторной капитанской каюте прохладно и уютно. Я сижу на диване, потягиваю «коктейль имени Арвеладзе» – нарзан с виноградным соком – и переписываю на память волнующий документ, срок действия которого начинается через двенадцать часов. Вот его полный текст.

«Обещание-клятва!

Мы, члены экипажа РМТ «Канопус», Кононов Борис Александрович и Сорокин Александр Евгеньевич, торжественно клянемся, что с О часов 00 минут 13 сентября 1965 года бросаем курить окончательно и бесповоротно.

В случае если один из нас нарушит эту клятву, то пусть его постигнет всеобщее презрение. Нарушитель должен до конца рейса прибирать каюту победителя, стирать его белье, по утрам приносить в постель завтрак и безоговорочно выполнять все его прихоти.

Все табачные запасы подлежат ликвидации в 24 часа.

Свидетели: А. Тесленко, Г. Чурсин, В. Котельников».

Сорокин и Кононов, жмурясь от наслаждения, курят одну сигарету за другой. Вокруг них, как мухи, вертятся остряки. В «обещание-клятву», разумеется, никто не верит: все убеждены, что первый помощник и стармех будут покуривать, запершись в каютах. Дед неуверенно посмеивается – он явно боится, что сделал глупость, но Александр Евгеньевич спокоен и невозмутим.

– Я сжег за собой мосты, – сообщает он. – Отступать некуда, послал жене радиограмму: «Бросил курить принимаю поздравления».

В распахнувшейся двери каюты появляется взволнованная физиономия начпрода. За руку он держит Володю Иванова. Володя широко ухмыляется.

– Безобразие творится, капитан! – восклицает Гриша, втаскивая Володю в каюту. – Вопиющее безобразие! Этот человек тоже бросил курить, понимаешь?

– И правильно сделал, – назидательно замечает Сорокин.

– А ты не агитировай! – набрасывается на него Гриша. – Сам бросил – на здоровье, а людей оставь на покой!

– Ты чего разошелся? – урезонивает капитан

Гришу.

– Как чего разошелся? – ноет Гриша. – Твой первый помощник повсюду ходит и агитировает людей не курить! А у меня план, понимаешь? Мне продавать надо. Пять человек сегодня не курит, кто покупать будет? Кто за товарный остаток отвечать будет?

– Тбилисское «Динамо» опять проиграло, – глядя в потолок, говорит Александр Евгеньевич.

– Ты мне «Динамой» зуб не заговаривай, – шумит Арвеладзе. – Видал, как Котрикадзе стоит? Нет, скажи, видал? Как гвоздь стоит!

– Сплошная дыра, – пуская кольца, роняет Александр Евгеньевич.

– Котрикадзе – дыра? – ужасно обижается Гриша. – Тогда твой Банников… Твой Банников…

Гриша от возмущения просто не находит слов. Он уже забыл, что первый помощник портит ему людей и срывает план, он видит теперь в Сорокине человека, который усомнился в Котрикадзе – величайшем вратаре мира.

– Твой Банников, – находится Гриша, – тоже дыра!

И, бросив торжествующий взгляд на закашлявшего Сорокина, начпрод победителем выходит из каюты.

Гриша бесконечно предан идеалам судовой торговли, хотя мне думается, что если бы он завел собственное дело, то неминуемо обанкротился. Когда под рукой нет заборной книги, Гриша всем верит в долг. В судовой лавке каждый может взять в сумку сигареты, конфеты, пасту, фотопленку, и Гриша записывает количество товаров со слов покупателя. Несмотря на педантичную, точно по инструкции выдачу соков и сухого вина, Гришу на «Канопусе» любят и относятся к нему доброжелательно. Этому способствуют и его смешная речь, и энергичная жестикуляция – Гришины руки говорят не хуже, чем его язык.

В каюту входит Пантелеич. Его лицо равнодушно и бесстрастно, но что-то в Пантелеиче сейчас есть такое, что заставляет меня насторожиться. Я убежден, что готовится какой-то подвох.

– За шахматы уселись? – домашним голосом говорит Пантелеич. – Ну, ну… Шахматы – они, конечно, интереснее…

Пантелеич поворачивается и медленно движется к двери. Затылок его напряжен.

– Интереснее, чем что? – спрашиваю я.

– А, пустяки. – Пантелеич пренебрежительно отмахивается. – Не сравнить с шахматами. Ну играйте…

Движение к двери продолжается.

– Но что же все-таки? – допытываюсь я.

– Да так, – нехотя выдавливает Пантелеич, – говорить не о чем. Киты…

Я пулей выскакиваю из каюты в рулевую рубку. Кто-то подает мне бинокль, и я, даже забыв поблагодарить, шарю по горизонту. Никаких китов. Ну, если это розыгрыш – берегись, Пантелеич!

– Кит! – раздается идущий из самых глубин души вопль доктора. – Я вижу настоящего кита! Я вижу двух китов! Трех! Ух!

Я чуть не плачу от досады. Вдруг сердце екает: вдали, в миле от нас, из океана вырывается фонтанчик. Один, другой… Киты! Да здесь их целое стадо!

Не отрываясь от бинокля, жму Пантелеичу руку. Он смеется и направляет «Канопус» в сторону фонтанов. Я вижу, как из воды высовываются огромные туши, и не верю своим глазам. Шутка ли сказать – киты! Ловлю себя на том, что начинаю впадать в детство. В голову назойливо лезут знаменитые стихи:

«Папа спит, папа храпит, а из-под подушки вылезает кит и говорит: „Папа спит, папа храпит“.

Мы с Витей возбужденно считаем фонтанчики, сбиваемся, снова считаем. Их не меньше двадцати пяти – тридцати. Видавший виды Слава Кирсанов, который несколько недель проходил практику в Атлантике, на глазок взвешивает китов и определяет их размеры.

– Разве это настоящие киты? – пренебрежительно говорит он. – Лилипуты какие-то, метров по двенадцать—пятнадцать, не больше. Эх, пушку бы нам гарпунную! За день квартальный план бы выполнили!

Я молчу и думаю про себя, какое это большое счастье, что у нас нет гарпунной пушки, что мы не китобои. Я сознаю, что это глупо, но избиение огромных, мирных и беззащитных животных, наверное, невыносимо жестокое зрелище. Мне жаль китов, их становится все меньше и меньше, и скоро они совсем исчезнут, как исчезли зубры и бизоны, бездумно и беспощадно перебитые людьми. Рыба – другое дело, она существо низшего порядка. И запасы рыбы неисчерпаемы – с точки зрения сегодняшних масштабов добычи. Но когда я читаю или слышу рассказы о добыче китов, мне становится не по себе. Знаю, что это нужно, что киты ценное сырье и прочее, и все-таки не могу заставить себя относиться к ним только утилитарно. Слоны тоже считались ценным сырьем, и били их когда-то, как бьют сегодня китов, но люди вовремя опомнились, осознав, что будущие поколения не простят уничтожения этих добродушных гигантов. Согласитесь, что смотреть, разинув от удивления рот, на живого слона куда приятнее, чем на его чучело в музее. Я совсем не хочу бросить тень на китобоев – это отважные люди, делающие свое дело. И все-таки надеюсь, что настанет время, когда люди оставят китов в покое, и бывшие китобойные суда выйдут в море, вооруженными тралами, а не гарпунными пушками.

Почти вся команда вышла полюбоваться чудесным зрелищем. Аркадий Николаевич и Пантелеич под общее одобрение сочиняли для меня текст радиограммы в редакцию.

– Заголовок нужен такой: «Кит-обманщик»! И дальше: «Удивительное происшествие! Только что встретили старого, седого кита, задумчиво бороздившего спокойные воды Индийского океана. На вопрос вашего корреспондента кит ответил, что ему уже около трехсот лет, а весит он двести тонн. Животное бегло говорило на английском языке XVII века – правда, с сильным иностранным акцентом. Однако утверждение кита, что он может умножать в уме трехзначные цифры, было поставлено под сомнение. Когда штурман Биленко предложил ему решить пример, кит покраснел как рак и под обидный смех присутствующих быстро погрузился в воду».

Предлагались и другие варианты корреспонденции, но я уже не слушал: один кит начал двигаться прямо к траулеру, то погружаясь в воду и пуская фонтанчики, то выскакивая на поверхность. Затаив дыхание я следил за его перемещениями. Вот кит уже вынырнул метрах в двухстах от «Канопуса» и снова ушел в море.

– Смотрите внимательно, – предупредил капитан, – полагаю, что в следующий раз он вынырнет примерно здесь.

И Аркадий Николаевич показал рукой на точку в пятидесяти метрах от судна. Витя взвел затвор моего «Зенита» – я полный профан в фотографии и не решился взять на себя ответственность за такой кадр.

Помните ли вы то место в Шестой симфонии Чайковского, когда почти притихший оркестр вдруг бурно взрывается? Сколько бы вы ни слушали симфонию, этот взрыв всегда будет неожиданным. Не отрываясь мы смотрели в точку, указанную капитаном, но, когда кит вынырнул и подпрыгнул, остолбенели от неожиданности – точнее, от неожиданной фантастичности этого прыжка. Кит взлетел в воздух совсем рядом с нами, взвился, сделал стойку, как собака, и словно замер, стоя вертикально на хвосте. Мгновенье – и двенадцатиметровый гигант, показав нам светло-серое брюхо, с шумом рухнул в воду.

И тогда Витя нажал на спуск. Он опоздал лишь на долю секунды, и это было непоправимо, как опоздание на самолет, на последний поезд метро, в магазин, который перед вашим носом закрыли на обед. Редчайший кадр, который мог бы украсить обложку «Огонька» и обречь на хроническую бессонницу репортеров всего мира, погиб безвозвратно. Я метался, стонал и рвал на себе волосы. Я был так неутешен, что Витя, сам убитый горем, тут же торжественно поклялся, что именно я, а не Саша Ачкинази, буду ассистировать ему на первой же операции. Это уже несколько примиряло с действительностью, а стакан холодного сока, принесенный заботливым доктором, окончательно вернул меня к жизни.

Комментируя мальчишеское поведение кита, Аркадий Николаевич заметил, что такой прыжок он видит второй раз в жизни, и явление это очень редкое. Несколько забавных случаев, связанных со странностями китов, рассказал Слава Кирсанов. Как слонов преследуют разные мухи и блохи, так и китам портят жизнь малюсенькие рачки. Они забираются в складки на брюхе кита и устраиваются там со всеми удобствами, обрастая мелкобуржуазным бытом. Иногда киты пытаются выселить своих квартиросъемщиков при помощи прыжков, вроде того, который мы только что видели. А другие киты подплывают к судну и трутся о борт ниже ватерлинии – на нервных пассажиров это производит большое впечатление, так как по судну в это время идет такой треск, словно оно попало на подводные рифы. Слава рассказывал, что старые, опытные киты позволяют себе посмеяться даже над своими самыми страшными врагами. Незаметно подкравшись к китобойцу в мертвую зону и оказавшись вне досягаемости гарпунной пушки, они подплывают к борту и используют его, как мочалку. Насладившись яростными воплями беспомощных врагов, шутники исчезают в неизвестном направлении.

Встреча с китами развязала языки, и в этот день я наслышался много разных морских историй. Анатолий Тесленко вспоминал о гигантской черепахе, на которой матросы катались по корме, а боцман Трусов – о морских львах, попадавшихся в прошлом атлантическом рейсе. Освободившись из трала, они отряхивались и начинали непринужденно разгуливать по палубе. Львы чувствовали себя в полной безопасности – они хорошо знали, что их добыча запрещена, а браконьерство наказывается штрафом в размере 200 фунтов стерлингов за каждую шкуру. С детской любознательностью они совали свои мокрые носы во все щели, охотно позировали перед фотоаппаратом и бурно негодовали, когда их силой сбрасывали в море. Особенно запомнился один лев, до невозможности невоспитанный и даже наглый. Несколько раз он цеплялся за трал, поднимался на корму и начинал бегать по судну, с воем отбиваясь от преследователей. Но однажды ему удалось прорваться в коридор, и четверо матросов с трудом оттащили его от камбуза. После этого происшествия шкуру хулигана пометили суриком, и отныне сталкивали в слип без всяких дипломатических церемоний.

Ребята сменялись с вахты, переодевались и шли на пеленгаторную палубу, где стихийно начался «вечер художественной травли». Шел один из любимых номеров программы: рассказ Гриши Арвеладзе о том, как он сдавал экзамен по географии.

– Учителка меня спрашивает: какой фауна в Австралии? А откуда я знаю, какой фауна в Австралии? Я малчу, она малчит, все малчат. Я ей гавару: хочешь, я тебе скажу, какой фауна в Грузии? Нет, гаварит, скажи, какой в Австралии. Тогда один в классе делает мне знак руками: прыг, прыг, вот так. Ну, раз фауна прыгает, значит, кто? Я ей гавару: лягушки! А она гаварит: двойка тебе за лягушки! Кролики и кенгуру, а не лягушки!

Гришино выступление проходит с неизменным успехом. Рассказчики меняются один за другим. Тепло принимает аудитория и рассказ Александра Евгеньевича о шести студентах-практикантах. Прибыв на судно, они робко попросили стармеха дать им какую-нибудь работу. Дед оказался чутким и отзывчивым человеком. Он подумал и предложил ребятам перетащить дизель на один сантиметр вправо. Студенты вцепились в конец и добросовестно потели до тех пор, пока не смекнули, что сдвинуть с места наглухо закрепленный дизель весом в полторы тонны им не удастся за целое столетие.

«Вечер травли» Аркадий Николаевич завершил рассказом, стенографическая запись которого следует ниже.

«– Уникальное блюдо.

В прошлом году, когда «Канопус» бродил по Персидскому заливу, кто-то распустил слух, что самое вкусное блюдо, перед которым меркнет все на свете, – это консервированная соленая креветка. Обычная вареная креветка нам порядком надоела, и Чиф (обычное прозвище старпома на судне) , отчаянный гурман, решил изготовить консервы. Он затолкал в большую банку килограммов пять отборной креветки, промыл забортной водой, сверху насыпал крупной соли, любовно обтер банку ветошью и накрепко завинтил крышку. Мы стояли вокруг и изо всех сил изводили его советами, но Чиф сжал зубы и не проронил ни слова.

– На коленях будете ползать – не дам! – наконец заявил он и отнес драгоценную банку в рулевую рубку.

Таинственная торжественность, с которой консервировалась креветка, разожгла любопытство всего экипажа. Вокруг банки начали ходить легенды. Говорили, что Чиф знает какой-то секрет и засыпал в банку особый состав, который делает креветку необыкновенно вкусной. А Чиф ходил по судну надутый и важный, как будто он только что поймал одним тралом пятнадцать тонн креветки – мечта всех рыбаков – или дал адмиральского козла – мечта всех козлятников.

Через несколько дней, когда я утром вошел в рулевую рубку, Чиф, здороваясь, как-то по-особенному, загадочно улыбался. На лоцманском столике возвышалась банка с креветками, а на расстеленной бумаге лежало несколько ломтиков поджаренного хлеба. Я хотел было побранить старпома за неуважение к рулевой рубке, что, мол, за обжорку здесь устраиваете, но желание отведать экзотическое блюдо удержало меня от строгого соблюдения морских традиций. Но вот Чиф подошел к банке, подмигнул нам и подковырнул ножом крышку. Наши носы дружно сдвинулись к банке, чтобы втянуть волшебный аромат…

Полчаса спустя, окончательно придя в себя, я понял, что произошло. А тогда раздался взрыв, мимо наших носов со свистом пролетела крышка, рубку заволокло голубоватое облако. Мы тут же рухнули на пол, корчась в предсмертных судорогах, и только Чиф, который ухитрился схватить насморк, не смог ощутить всей гаммы, букета засоленной при сорокаградусной жаре креветки. Но все же он догадался открыть настежь дверь рубки и впустить свежий воздух, который долго не мог пробиться сквозь густую пелену сероводорода, аммиака и, наверное, всех других зловонных газов.

Наконец, избавившись от кашля, удушья и конвульсивного, идиотского смеха, мы выбрались на свежий воздух. За нами величественной походкой вышел Чиф, неся в руках свою банку, в которой что-то еще клокотало. Банка полетела за борт, и вода кругом запенилась и забурлила, стала менять окраску, как осьминог на палубе. Несколько дельфинов, которые мирно резвились неподалеку, сумасшедшими прыжками ринулись в сторону, отплевываясь на ходу. Наконец банку проглотила голодная акула-пила. Потом она три дня ходила за «Канопусом», рядом с иллюминатором медпункта, пока мы не догадались, в чем дело, и не бросили несчастной несколько пачек анальгина. О ее судьбе я больше ничего не знаю».

– Насчет акулы вы, Николаич, малость того… – усомнился один из слушателей.

– Цитирую Марка Твена, – невозмутимо ответил капитан: – «Такова эта правдивая история. Кое-что, впрочем, я выдумал».