Текст книги "Кому улыбается океан"

У БЕРЕГОВ ПАКИСТАНА

На «Канопусе» я впервые познал тяжкое бремя своих тридцати семи лет. Здесь с почтением относятся к моему преклонному возрасту и даже поглядывают с некоторым удивлением, как на неслыханно древнего человека. На судне есть еще четыре долгожителя, которым за тридцать, и мы, согбенные старики, держим себя с суровым достоинством. Остальные же члены экипажа так отчаянно молоды, что даже двадцатишестилетний капитан Шестаков считается человеком в возрасте.

Молодежь – самый неусидчивый народ в мире, органически неспособный ждать у моря погоды. Старые, мудрые капитаны не хотели покидать Рас-Фартак. Покачивая седыми головами, они говорили, что рыба – блудный сын, который обязательно вернется. Они предупреждали, что переход в новый район большой риск, потеря нескольких суток плюс неизвестность. «Эх вы, молодо-зелено», – говорили про себя капитаны, собравшись на капитанский совет, на котором рыбаки «вспоминают минувшие дни и море, где план выполняли они». А может, капитаны вспоминали, что лет двадцать—тридцать назад им тоже не сиделось на месте и они тоже ухмылялись, когда тогдашние мудрые, седые капитаны говорили им про риск и неизвестность. И думали, наверное, про себя, что таков извечный закон природы: молодого рысака на привязи не удержишь.

Покинув оставшуюся у Рас-Фартака флотилию, «Канопус» ушел к берегам Пакистана. Капитан Шестаков, побывавший здесь в прошлом рейсе, был убежден, что залив Сумиано Аравийского моря неосвоенный, но очень перспективный район лова. Аркадий Николаевич, с трудом вырвав разрешение на этот тысячемильный переход, хорошо сознавал, на какой риск он идет. Но это не был риск игрока в рулетку, просаживающего за сорок минут на зеленом сукне Монте-Карло денежки, накопленные папой за сорок лет. Было фанатичное убеждение, основанное на трезвом расчете. Была решительная и очень важная для молодого капитана поддержка Александра Евгеньевича Сорокина, всего экипажа траулера. И – интуиция. А интуиция рыбака, который живет морем и дышит морем, видит его наяву десять месяцев в году и во сне – всю жизнь, – это не просто интуиция, а почти сверхъестественное чутье.

Во время перехода на судне скучать было некогда. Мастера добычи Анатолий Запорожцев и Вася Брусенский со своими ребятами проверили каждую ячейку тралов. Не без гордости признаюсь, что мне самому доверили завязать несколько десятков узлов и закрепить на трале пяток кухтылей – полых пластмассовых шаров, запас плавучести которых позволяет тралу раскрыться. Старший мастер Валерий Жигалев принял мою работу, одобрил ее, горячо меня поблагодарил, после чего на всякий случай переделал все от начала до конца.

Расправил широкие плечи боцман Эдуард Михайлович Трусов. Получив в свое распоряжение свободную от вахт рабочую силу, он навел на палубах такой лоск, что даже залетные чайки и бакланы, прежде чем сесть на «Канопус», вытирали ноги. Воспользовался паузой и доктор. Преодолевая косность и рутину несознательных членов экипажа, не обращая внимания на уговоры и жалкий лепет, Виктор железной рукой боксера-перворазрядника всаживал шприцы с вакциной в трепещущие спины.

Человеческие организмы, двигатели, рефрижераторные установки, штурманские карты – все вновь проверялось, приводилось в порядок в ожидании генерального инспектора – рыбы.

А вечерами смотрели кино, тихо проклиная про себя прокатные организации, подсунувшие отчаянное старье. Из сотни фильмов было, правда, несколько приличных, и тогда Володя Иванов – вечерние сеансы всегда приходились на его вахту – хорошо поставленным голосом торжественно объявлял по трансляции:

– Через пять минут в столовой команды начинается демонстрация нового художественного фильма… «Подвиг разведчика»!

И все валом валили в столовую команды и снова смотрели «Подвиг разведчика», эту чудесную картину, которую я видел уже раз десять и пойду снова, когда Володя ее объявит. А на следующий день шло черт знает что, и, хотя фильм был действительно новый, далеко не у всех хватало мужества досидеть до конца. И зрители, у которых украли полтора часа свободного времени, выходили из столовой, бормоча про себя традиционную фразу: «Лучше бы мне дали по физиономии!»

Милях в двадцати от берегов Пакистана мы забросили пробный трал. Рыбы он принес немного, тонны полторы, но зато это была целая ихтиологическая коллекция. На кормовой палубе вповалку лежали полутораметровые барракуды – морские щуки с хищной пастью, усеянной острыми зубами. Это барракуды, по убеждению моряков, виновны в большинстве преступлений, приписываемых акулам. Были и сами акулы: небольшие, до метра длины, катраны, плоские как доска, акулы-рохли и акулы-свиньи, названные так за широкую и заплывшую жиром пасть. Капитан приподнял одну акулу за хвост и предложил мне, но я вежливо отказался, поскольку художественная литература воспитала меня в духе уважения к этим рыбам, недопущения фамильярного к ним отношения. Украшением трала была акула-пила, милая рыбка длиной в четыре с половиной метра. Про нее распускают слухи, будто в океане она хулиганит и лезет в драку с первым встречным, но наша акула вела себя корректно и доброжелательно: она охотно со мной сфотографировалась и даже подарила на память свою полутораметровую пилу.

Извивалось на палубе и несколько узких, длинных лент – морские змеи. В их крохотных головках таилась грозная опасность: укус такой змеи убивает в тридцать секунд. Поэтому военный трибунал в лице технолога Анатолия Тесленко приговорил их к немедленной смертной казни без права кассации, а Павел Степанович Мельников, бывший водитель севастопольских троллейбусов, а ныне матрос первого класса, привел приговор в исполнение. В трале оказался десяток метровых угрей, злобно скаливших свои острозубые пасти и готовых вцепиться даже в стальной трос, множество длинных и очень плоских серебристых рыб, к которым удивительно шло их название – рыба-сабля; солидно лежали на палубе мерроу – пудовые рыбины, которых рыбаки ласково называли «кабанчики», и, наконец, две черепахи. Я с детства люблю черепах, добродушных, никому не приносящих зла животных, и эта любовь перешла по наследству к моему сыну Саше. От нашего общего имени я обратился с просьбой даровать им жизнь. Матросы Володя Елисеев и Вадим Сучков потащили их к слипу, и черепахи со слезами благодарности на глазах уплыли к своим семьям, которые они так опрометчиво покинули.

Рыбы, за которой мы сюда пришли, – карася, сома, макрели – было мало, но это никого не обескуражило. Всем было ясно, что рыба есть. Нужно только установить, на каких глубинах, в каких местах она пасется. Снова и снова летел в море трал, обшаривая дно и докладывая о добытых уликах. Все более упитанным возвращался он из океана. Кольцо вокруг рыбы сжималось, и, наконец, поняв бессмысленность дальнейшего сопротивления, она сдалась на милость победителя: очередной трал принес шесть тонн чистого карася.

Это уже был успех. Поиск закончился. Начались рыбацкие будни.

ПЕРВАЯ ПОДВАХТА

В этот день я впервые понял, что такое настоящий горячий душ. Во избежание кривотолков должен заявить, что душ мне и раньше приходилось принимать – после тренировок, зарядки и вообще в гигиенических целях. Но все это было не то. Подлинное наслаждение от душа я впервые получил 2 сентября 1965 года.

Когда идет настоящая рыба, на траулере объявляется аврал. В этот период каждая пара рабочих рук ценится на вес золота: рыбу нужно поскорее ошкерить, рассортировать и заморозить, иначе она, простите, протухнет. Вот почему капитан, плохо скрывая сомнения в правильности своего решения, все-таки разрешил мне влезть в рыбацкую шкуру и выйти на подвахту. Рыбацкая шкура – это полупудовые резиновые сапоги до паха, непромокаемый передник и полотняная панама. Законченность этому изысканному туалету придают белые нитяные перчатки, какие милиционеры надевают по праздникам. Думаю, что рыбаков снабдили такими перчатками в эстетических целях, чтобы воспитать чувство изящества и красоты. Поначалу кажется, что ты попал в общество переодетых аристократов, и только отборные проклятья, которыми матросы осыпают свои ни в чем не повинные белые перчатки, помогают правильно сориентироваться.

Я вышел на корму как раз тогда, когда мои услуги были особенно нужны: у траловой команды начался перекур. Я сразу же в темпе подключился к этому делу. Моя симпатия, старший тралмастер Валерий Жигалев, паренек с на редкость обаятельной улыбкой, разъяснил своим ребятам – мастеру Толе Запорожцеву, матросам Вадиму Сучкову и Володе Елисееву (тому самому, которого когда-то сшибла с ног акула), как им повезло, что они получили в подкрепление именно меня. Валерий сказал, что я – это как раз то, что им надо.

– С приходом Марковича, – проникновенным голосом закончил он свою речь, – траловая команда превратилась в грозную силу. Вперед!

Запорожцев предложил тут же отпраздновать мой приход, и мы, передавая друг другу бутылки, по очереди напились холодной газированной воды. Потом ребята начали совещаться, как бы получше меня приспособить, чтобы я мог принести наибольшую пользу. Было решено, что если я устроюсь в теньке и буду читать книгу, то окажу траловой команде воистину неоценимую помощь. Я терпеливо дождался, пока их остроумие иссякло, и с достоинством заявил, что мое право на труд священно, и я никому не позволю на него покуситься. Я добавил, что намерен высоко держать знамя трудовой сухопутной интеллигенции. Мы спорили до тех пор, пока из ванны не раздался голос рыбмастера Виктора Зеленина:

– Маркович, приходите помогать нам, в рыбцех!

Я торжествовал: видите, черти, на части меня разрывают!

– Он нам самим нужен! – крикнул Зеленину Анатолий и уже серьезно добавил: – Только уговор: будьте осторожны, утром Павлу Степановичу скат шипом ногу пропорол.

И побежал к лебедке – вирать трал.

Метр за метром наматывались на барабан туго сплетенные ваера. Двести метров – и показались доски: обитые железом плоские деревянные круги, которые в воде держат трал раскрытым. Минута – и доски закреплены по обеим сторонам слипа. Теперь можно поднимать трал на корму. Мы смотрим на бурлящую воду: траловый мешок всплыл! Значит, рыба есть, и ее сейчас много. Мешок медленно вползает на корму. Он перепоясан поперек, как колбаса веревочками, и мы считаем: раз, два, три… пять… десять делений– это тонн пятнадцать рыбы!

По корме никто не ходит – все бегают: нужно побыстрее освободить трал. Валерий энергичными рывками выдергивает скрепляющий конец, мешок расползается, и в образовавшуюся брешь из шланга хлещет мощная струя воды. На палубу врывается серебряная река. Только поспевай! Деревянными дворницкими скребками мы сгребаем рыбу и сбрасываем ее в раскрытую дверцу ванны. Работать было бы куда легче, если бы не мешали скаты, акулы, угри и барракуды. Их в трале – несколько тонн, и сейчас они – балласт, есть рыба получше. И мы откидываем в сторону скатов, зубастых угрей и барракуд, готовых вцепиться в сапог, друг в друга и во все, что попадется в пасть, выбрасываем за борт акул катранов. Я уже привык к акулам и не испытываю к ним прежнего благоговейного уважения. Мне даже смешно, что Юрий Зубков заехал мне акулой по голой спине, да и сам я бестрепетной рукой выбросил за борт пару десятков катранов.

– Черт бы его побрал! – В трале застрял огромный скат, килограммов на сто пятьдесят. Он загородил дорогу рыбе и создал пробку, как самосвал на улице. Пять драгоценных минут его вытаскивают, почтительно косясь на длиннющий, больше четверти метра, шип – грозное оружие, которым скат может пропороть насквозь. Но гигант, наверное, уже уснул – он недвижим, и я, улучив минутку, отсекаю шип на добрую память о нашей встрече.

Под рыбной горой расплывается темное пятно: это раздавило каракатицу. Вот она, вымазанная чернилами, как первоклассник.

– Осторожней! – предупреждает технолог Тесленко. Мы отклоняемся в сторону – с муреной шутить не стоит. Она еще жива и судорожно извивается, раскрывая и закрывая пасть. В инструкции сказано, что у мурен вкусное мясо и только голова ядовита, но мы их выбрасываем – к моему удовольствию. Всю жизнь терпеть не могу змей во всех их разновидностях.

Вокруг рыб с корзиной в руке бродит Гриша Арвеладзе.

– Пальчики оближешь! – мечтательно говорит он, приподняв за хвост мясистую негриту. – Эй, куда ходишь? По макрель ходишь! Места тебе мало, такая рыба давишь!

Действительно, королевская макрель– потрясающе вкусная рыба. Но особой любовью все же пользуются креветки. Свежие, они вкуснее крабов; недаром говорят, что американские миллиардеры посылают за ними для своих лукулловых пиров специальные самолеты. Но и в этом случае Морган поглощает креветок, выловленных все же несколько часов назад. Мы же едим их свеженьких, нежных и ароматных – только что из моря. Увы, нет пива! Как хороша была бы к креветкам бутылочка холодного пива! Хотя бы стаканчик, глоток на худой конец. Все-таки нет полного счастья под луной.

Очень хороши и лангусты, но их попадалось мало и шли они в основном на чучела.

Солнце палило нещадно, безжалостное тропическое солнце. Сейчас, сидя за письменным столом у себя дома, я могу спокойно вспоминать об этой адской жарище, но тогда… С непривычки я быстро и основательно устал и, плавая в собственном поту, работал на самолюбии – горючем, которое иногда помогает, когда кончается бензин. Зато на ребят было любо-дорого смотреть. Молодые, дочерна загорелые, они успевали не только перебрасывать тонны рыб, но и обливать друг друга водой из шланга, пугать змеиной головкой, шутить – и все это весело, непринужденно. Мне всегда доставляло удовольствие смотреть, как работает скромный и неразговорчивый Володя Елисеев, юноша с лицом и фигурой Аполлона Бельведерского (автор сравнения – А. Н. Шестаков), могучий Зинченко, который и за столом и на корме трудился за двоих, ловкие и бронзовотелые Коля Слободин и Коля Егоров, высокие спокойные мастера Толя Запорожцев и Вася Брусенский. Глядя на них, я впервые подумал о том, как может быть иногда к месту заезженная, вызывающая реакцию торможения штампованная фраза – вдохновенный труд. Эти полные сил мускулистые, веселые ребята работали очень красиво, я бы сказал – артистично. Жаль, что я не могу это как следует описать. Это, наверное, надо смотреть. Каждый день, будучи на «Канопусе», я проклинал судьбу за то, что служебные помехи не позволили моему другу кинооператору Володе Ковнату поехать вместе со мной. Какие кадры пропали безвозвратно! Сколько напряженных, волнующих, смешных ситуаций! А киты? Один лишь кадр с китами, о которых я расскажу, мог обессмертить счастливца оператора.

Между тем мелкая рыба, которую можно сразу морозить, была сброшена в ванны. Трал снова полетел в море, а на разделочных столах, за которыми стояло вышедшее на подвахту начальство, уже вовсю шкерили крупного карася, сома, мерроу, макрель. Мне была доверена работа, требующая особой смекалки и высокой квалификации, – поднимать рыбу с палубы и класть ее на оцинкованный желоб. Отсюда мой сосед, стармех Борис Кононов, брал рыбу, на несколько секунд прижимал ее брюхом к дисковой пиле и швырял Александру Евгеньевичу, который тоже стоял у пилы, выполнявшей функцию гильотины. Обезглавленная рыба попадала от него прямо на разделочный стол, где Аркадий Николаевич и Витя Котельников ловко орудовали ножами. Витя, снедаемый жаждой хирургической практики, не просто шкерил рыбу – он производил операции по резекции внутренностей. Хладнокровно парируя остроты окружающих, он приговаривал:

– Ничего, голубчики, и до вас дойдет очередь, и вас ошкерю. С тебя, Дед (По морской традиции старшего механика называют Дедом), начнем, я уже точу скальпель на твой аппендикс!

И стармех мрачно вздыхал: у него уже было два приступа, дальше тянуть некуда…

Бурлит работа на корме! Снова по деревянному настилу грохочут бобынцы, снова уходит трал за своей добычей. Сегодня хороший день, пошевеливайся! Взад и вперед носятся полуобнаженные пираты с торчащими за поясом кинжалами.

– Рыбу давай! – кричит Шестаков, размахивая ножом. – Я замерзаю!

– Рыбу! – требует Витя, топая сапогом сорок пятого размера.

Мой позвоночник подвергается неслыханному насилию. Обычно во время зарядки я нагибаюсь десять-двенадцать раз, а здесь, у разделочного стола, я за пару часов уже отбил добрую тысячу поклонов.

– Рыбу! – требует Дед. – Шевелись, Маркович!

– Рыбу! – драматически взывает Александр Евгеньевич.

Солнце жарит, жужжат пилы, запах свежей рыбы и соленого моря опьяняет, доходит до самых печенок.

– Не зевай!

Бац! Рыбина хлестнула по физиономии. Ах, вот как? Получай сдачи! В разинутый от смеха рот из шланга направляется струя морской воды. Будь здоров, не кашляй!

– Начинаем занятия по метанию молота!

Это мастер спорта боксер Николай Антонов использует работу для тренировки. Взявшись за хвост ската, он производит несколько мощных вращательных движений, бросок – и пятикилограммовый «молот» летит далеко в море.

Валерий толкает меня локтем. Рядом, вцепившись зубами в стальной трос, извивается угорь. Смотри в оба! Если бы в ногу – здравствуй, доктор! И сапог не всегда поможет.

А возле слипа принимают запоздалые роды у двухметровой акулы-пилы. Крохотные акулята с трогательно-нежными пилочками милосердно сбрасываются в море. Живите! Так вам, бессловесным тварям, и не узнать, что своей жизнью вы обязаны акушеру-самоучке Толе Запорожцеву.

Вакханалия молодости на кормовой палубе! Весело жить, когда идет рыба, руки рыбаков ненавидят праздность.

– Заступающим вахту – полдник!

Значит, осталось полчаса. Моя спина словно в гипсовом футляре. Я уже не обращаю внимания на ручьи пота, которым, кажется, полны сапоги. Только бы выдержать до конца! Поклон за поклоном, я уже не отстаю, желоб заполнен доверху. Я даже успеваю спускать на корзине в рыбцех ошкеренную рыбу. Правда, один раз из корзины выпала двадцатикилограммовая макрель, и Виктор Зеленин еле успел отскочить: рыбина пролетела в сантиметре от его носа.

Под самый конец вахты я делаю открытие исключительной важности: рыбу нужно класть на желоб не вдоль, а поперек, хвостом к шкерщику. Тогда ее удобнее брать, и на этом выигрывается две-три секунды. Я тут же заявляю о своих авторских правах. Под гром оваций капитан крепко жмет мне руку. Он горячо благодарит меня и сообщает, что открытый мною способ, который должен произвести революцию в обработке рыбы, применялся еще рыбаками древнего Новгорода. Я требую предъявить мне архивные документы, шумно отстаиваю свой приоритет. Прошу Комитет по делам изобретений рассматривать данные строки как авторскую заявку.

Шестнадцать часов – на смену пришла очередная вахта. Какое счастье, что сегодня банный день! Он бывает у нас три раза в месяц, в остальные дни мойся сколько душе угодно забортной водой. Сбрасываю с себя шкуру и чугунными ногами бреду в душ. И вот наступает райское мгновенье, когда горячие струйки ринулись вниз, на потрясенное первой подвахтой тело. Я беру мочалку – не какую-нибудь там младенческую губку, а капроновую сетку, которая дерет, как наждачная бумага, и намыливаюсь с ног до головы пять раз подряд. И с каждым разом снимаю с себя слой соли, загар, усталость. Я молодею на десять лет от этого божественного горячего душа. Так бы и стоял под ним целый час, но подгоняет мысль о том, что на столе, в кают-компании сейчас дымится огромное блюдо отборной жареной рыбы. И тут я чувствую, что проголодался, как волк, как целое стадо тигров. Быстро одеваюсь и бегу в кают-компанию, где уже вовсю идет пиршество.

Как жаль мне всех тех, кто не знает, что такое королевская макрель, душистая креветка и свежекопченый капитан – есть и такая рыба с экзотическим названием. Куда там Морганам и Дюпонам! Только рыбак может позволить себе досыта лакомиться этими волшебными яствами!

КАЧКА

До сих пор я сознательно нигде не упоминал о качке. Уверяю вас, не потому, что относился к ней свысока, упаси Бог. Когда я отправлялся в море, морская болезнь занимала в моих мыслях почетное место. Скажу больше – я боялся ее до паники. Вы, наверное, думаете, что окружающие щадили меня, тактично не заговаривали на эту щепетильную тему. Как бы не так! Стоило знакомому узнать о моем предстоящем путешествии, как он начинал буквально светиться от счастья.

– Как я тебе сочувствую! – радостно вопил он. – Хлебнешь, брат, горя по самые уши! Вот тебе мой совет: когда тебя начнет выворачивать наизнанку, не очень нагибайся над бортом – можешь свалиться в море!

И потирал руки, чрезвычайно довольный.

– Как только заболеешь морской болезнью – ничего не ешь, – предупреждал другой.

– Ешь все, что попадется под руку, – советовал третий. – Сытое брюхо к качке глухо!

– Я лично знал одного крепкого парня, не тебе чета, который до того настрадался, что хотел выброситься за борт! – с наслаждением сообщил четвертый, косясь на меня и проверяя, какое впечатление произвела его гнусная болтовня.

– Держись, старик! – говорил пятый, тряся мою руку. – Вернешься домой, отдохнешь и понемногу забудешь этот кошмарный сон!

И лишь один знакомый, бывший моряк, подошел к этому вопросу по-человечески.

– Чепуха, – пренебрежительно сказал он. – Если за первую неделю не отдашь концы – считай, что все в порядке. Привыкнешь.

Я бросился ему на шею. Одну неделю я могу вынести все что угодно, кроме, конечно, храпящего соседа по гостиничному номеру.

На «Канопусе» меня ожидал приятный сюрприз: точно так же, как я, трясся при мысли о морской болезни доктор Котельников. Трястись вдвоем было веселее. До выхода в море мы общались редко, но зато успели дать друг другу немало ценных советов по поводу качки. Доктор сообщил, что лучше всего о ней не думать – так сказал ему один знающий человек.

Первый день в море мы с Виктором провели на верхней палубе, наперебой доказывая друг другу, как умно мы поступили, решив не думать о качке.

– Я о ней вот столечко не думаю! – уверял меня Витя.

– И правильно делаете, – похвалил я. – Нет ничего хуже, чем думать о качке.

– Подумаешь, морская болезнь, – пыжился Витя.

– Даже говорить о ней не хочется, – подхватывал я. И мы бежали к вахтенному штурману узнавать, сколько сейчас на море баллов.

Через несколько дней мы с Витей подбили первые итоги. Выяснилось, что мы особенно хорошо переносим штиль, но и волнение до четырех баллов для нас нипочем.

Первое по-настоящему серьезное испытание – с точки зрения новичков, конечно– ожидало нас в Аденском заливе. Полночи я занимался физкультурой, пытаясь удержаться на койке в горизонтальном положении. Когда судно кренилось влево, какая-то сила стремилась усадить меня на койку; когда вправо – ноги хотели взлететь вверх. В рундуке нежно перезванивались бутылки с соком и минеральной водой, а на полу что-то громыхало. Я спрыгнул вниз, чтобы установить причину, и чуть не взвыл: по ногам ударили гантели. Их владелец Слава Кирсанов сладко спал, не подозревая, какие элегантные движения проделывает во сне его тело. Закрепив все прыгающие и звенящие предметы, я снова улегся, думая о том, как беззаветно нужно любить сон, чтобы ухитриться заснуть в такой обстановке. С этой мыслью я незаметно уснул и очнулся уже под самое утро.

В эти сутки морю за поведение поставили оценку шесть баллов – что-то вроде тройки с минусом в переводе на школьный масштаб. Для моряков это не очень много, но для нас с Витей в самый раз: я весь день злословил по поводу шишки на его лбу, а Витя, в свою очередь, иронизировал насчет синяков на моих ногах.

К вечеру мы опубликовали совместное заявление, в котором указывали, что отныне качка для нас не существует. Мы восхищались своими вестибулярными аппаратами и снисходительно улыбались, когда нас запугивали девятибалльным штормом. Теперь-то мы были уверены в себе и веселились вместе со всеми, когда в кают-компании суп из тарелок выливался на брюки, а стулья вместе с седоками разъезжали по полу, как самокаты. По коридорам и палубам мы ходили вразвалку, широко расставляя ноги. Особое чувство гордости, хоть это было и не по-христиански, вызвало у нас то, что несколько рыбаков страдали от морской болезни, а мы нет. А из всех последствий качки– бешеный аппетит и отсутствие аппетита, непреодолимая сонливость и бессонница, желание немедленно расстаться с миром и, наоборот, остаться в нем, но на земле, – нас преследовал лишь постоянный свирепый аппетит.

Окончательно мы добили качку тем, что стали при любой погоде играть в пинг-понг. Правда, определить сильнейшего было трудновато: выигрывал тот, кому чаще удавалось перекинуть шарик через сетку, потому что отбить удар можно было при особом везении. Шарик или отлетал метров на пять в сторону, подхваченный порывом ветра, или сам игрок цеплялся за все, что попадалось под руку, чтобы удержаться на ногах. Раза два-три за каждую игру мы в благоговейном молчании склоняли головы, прощаясь с очередным шариком, улетавшим за борт, и бежали к Александру Евгеньевичу выклянчивать дополнительную порцию.

Однажды я сидел в каюте радистов, где постоянно меняющийся состав собеседников вел вечные разговоры на вечные темы: случаи на море, земля, жены, девушки, книги и футбол. Я выглянул в иллюминатор и сообщил ребятам, что море слегка штормит, баллов этак на пять. И тогда Саша Ачкинази сказал:

– Вы теперь настоящий моряк! Ведь море волнуется уже часа два, а вы только сейчас заметили. Молодец!

И Саша похлопал меня по плечу, как это делали короли, посвящая в рыцари.

В жизни еще меня так не хвалили. Я задыхался от гордости. Но ответил, разумеется, небрежно, как и полагалось просоленному насквозь морскому волку:

– Есть о чем говорить – тоже мне шторм! Не в таких переделках бывали, гром и молния, семнадцать человек на сундук мертвеца, пусть меня вздернут сушиться на солнышке!