Текст книги "Кому улыбается океан"

ДОКТОР КОТЕЛЬНИКОВ

Полдень. Все свободные от вахты спасаются от зноя в каютах. На солнце, наверное, под пятьдесят градусов, в каютах – двадцать. Будь благословен во веки веков, несравненный и любимый кондишен! Только твоя божественная прохлада умиротворяет в тропиках наши северные души. Ты охлаждаешь тела и виноградный сок, ты возвращаешь нас в осеннюю Россию, заставляя на ночь укрываться теплым одеялом (а Володю Иванова– двумя). Благодаря тебе мы при желании можем даже мерзнуть – экзотическое удовольствие для людей, которые только что жарились на адской сковороде.

Обливаясь потом, я сочиняю про себя гимн кондишену. Под руководством Валерия Жигалева мы с доктором вяжем трал на пеленгаторной палубе: неугомонный тралмастер в кабинетной тиши разработал новую конструкцию, которая позволит нам добиться неслыханных уловов, – Валерий в этом абсолютно уверен. Вообще-то говоря, трал уже готов – Вите и мне доверена только обвязка крайних ячеек, но для выполнения и этой несложной операции Валерий проводит длительный инструктаж. Он учит нас вязать узлы.

– Беседочный узел вам еще пригодится, – поясняет он, делая хитрые манипуляции капроновой бечевкой, – для моряка он едва ли не самый важный. Смотрите: раз, два, три – и готово.

– А для чего он может пригодиться? – интересуемся мы.

– Чтобы спасаться, например, – хладнокровно отвечает Валерий. – Допустим, вы засмотрелись на акулу, перегнулись через борт и шлепнулись в воду. Тогда я бросаю вам конец, и вы должны обвязаться именно этим беседочным узлом. Вот так…

Наше внимание обостряется. Мы с повышенным вниманием изучаем этот благородный беседочный узел. Валерий сначала возмущается нашей бездарностью, но в конце концов добивается того, что мы вяжем узел, как автоматы, с закрытыми глазами. Затем, дав нам последние инструкции, он уходит на корму, где работы всегда непочатый край: нужно дюйм за дюймом проверить трал, подвязать новые кухтыли вместо побитых, и прочее, и прочее – старшему тралмастеру для выполнения своих обязанностей не хватает двадцати четырех часов в сутки.

Мы с Витей, переговариваясь, приступаем к работе. С первых же дней плаванья Витя горько жалуется на свою несчастную судьбу: у него нет практики.

– Разве это жизнь? – хнычет он, ожесточенно орудуя деревянной иглой. – С позавчерашнего дня в амбулаторию никто даже не постучался. Не врач им нужен, этим голубчикам, а хороший тренер по боксу. Буйволы здоровые! И какой черт дернул меня согласиться на распределении?

– Юристы в таких случаях говорят: «Господи, пошли мне кошмарное преступление», – поддразниваю я Витю.

Но он меня не слушает.

– Пока я здесь пальцы перевязываю, – продолжает хныкать доктор, – мои бывшие сокурсники имеют, что ни день, аппендицит, грыжу, а то и язву желудка. А тут хоть бы вывих какой, так и этого нет. Попал, как кур во щи…

– Ничего, Витя, – успокаиваю я несчастного друга, – вот увидите, скоро Дед ляжет на операцию, он уже почти согласился.

Лучше бы я об этом не вспоминал. Витя взвился на дыбы.

– Дед – типичный эгоист! – закричал доктор. – Он думает только о себе! «Почти согласился» – ишь, какой нежный! Он должен лечь на операцию! Я напишу заявление в партбюро – пусть его обяжут! Я подам официальный рапорт капитану.

Хоть это и бестактно, я не могу удержаться и кощунственно смеюсь над Витиным горем. Вот уже две недели доктор гоняется за Дедом по всему судну. Стармех прячется, запирается в своей каюте и жалуется всем, что при виде доктора у него и в самом деле начинаются аппендицитные боли.

Витя Котельников – великолепный собеседник, красавец и умница. Но здесь ему труднее всех: у него действительно мало работы, и Вите часто бывает скучно. Он проводит обследования, выполняет общественные поручения, выходит на подхваты – и все-таки свободного времени остается много. Но что поделаешь, если рыбаки не желают и не умеют болеть, и – неслыханное вероломство! – легкие ранения перевязывают сами, подручными средствами. Хороших спортсменов на судне набралось столько, что хватило бы на сборную для целого города – разве такие ребята побегут жаловаться доктору на сердце, повышенное давление и переутомление? Была у Вити надежда на стариков, которым за тридцать. И что же? Александр Евгеньевич оказался боксером-перворазрядником, входившим в первую десятку на первенстве страны, а Коля Цирлин – мастером спорта по вольной борьбе. Лишь один я по долгу дружбы время от времени подбрасывал доктору кое-какую практику.

Есть у Вити еще одно горе: он полнеет. Его не утешает то, что в весе прибавляют все: отличное питание, работа и морской воздух делают свое дело. Витя переживает, что его повышенная упитанность может не заслужить высочайшего одобрения Ириши, и по нескольку раз в день делает зарядку с десятикилограммовыми гантелями, толкает двухпудовую гирю и бегает по палубе. Но от всего этого мощное Витино тело наливается новыми соками, и доктор изводит себя диетой. Он мужественно отказывается от первых блюд, не ест хлеба и ходит голодный до тех пор, пока плоть не поднимает бунт. Тогда, махнув рукой на диету, Витя уминает блюдо креветки, снимает обеденные ограничения и несколько дней ходит счастливый. Но потом он замечает, что Ириша с фотографии укоризненно на него смотрит, и угрызения совести снова сажают Витю на диету…

Часа через полтора приходит Валерий, проверяет нашу работу и ставит четверку с минусом – на два балла больше, чем я ожидал. Затем нежно, как кошку, гладит капроновую сеть.

– Доктор, смотри, – смеется Валерий. – Твой приятель!

На палубе появляется сутуловатая фигура в голубой пижаме. Это из машинного отделения вышел размяться Дед. Увидев бегущего к нему доктора, он позорно покидает поле боя.

– Ничего тебе не поможет! – кричит ему вслед Витя. – Все равно ошкерю!

ПЕРВЫЙ ПОМОЩНИК АЛЕКСАНДР СОРОКИН

Погода стоит жаркая и ровная, дни бегут, похожие один на другой, как километровые столбы. Но нам грех жаловаться на однообразие, жизнь на «Канопусе» движется каким-то рваным темпом, бьющим кнутом по нервам. Три дня подряд – полные тралы хорошей рыбы, и вдруг – надоевшие до омерзения скаты, ничтожная, годная только на муку серебристая рыбешка по прозванию «доллар-шиш». Или просто пустяк – двести—триста килограммов всякой всячины. Круглые сутки штурманы вздыхают над картами, с надеждой смотрят в фишлупу и настороженно – на зигзаги эхолота: не прозевать бы косяк, который за полчаса может заполнить трал до отказа. Ох, как хочется удачи, большой и постоянной, настоящего рыбацкого счастья!

Но сегодня – хороший день. Сегодня все улыбаются и шутят, кроме технолога. Анатолий Тесленко бегает по корме с несчастным лицом. Он вздымает руки кверху, и непонятно, кого он призывает в свидетели: Бога или капитана, стоящего на кормовом мостике. У технолога чудовищные неприятности: два трала, один за другим, принесли двадцать тонн рыбы. Ею завалена вся палуба, полны ванны. Рыбу не успевают обрабатывать, а сортировка и упаковка превращают Толину жизнь в сплошную муку.

– У меня двенадцать сортов! – стонет он, обращаясь к Богу или капитану. – Я не успеваю! Давайте еще людей! Стопорьте машины! Пусть духи выходят на под-вахту! У меня двенадцать сортов! Я не…

Капитан посмеивается, довольный. Осложнения, вызванные избытком рыбы, – приятные осложнения. Гораздо легче из рубля сделать полтинник, чем из ничего одну копейку.

– Может, еще один трал забросим? – закидывает он удочку.

Технолог хватается за сердце.

– Ладно уж, – ворча, уступает Аркадий Николаевич. – За четыре часа управишься?

– За пять! – повеселев, клянчит Анатолий.

– Четыре – и ни минутой больше! – ставит точку капитан и, чтобы прекратить торг, уходит с мостика. А Тесленко весело бежит в рыбцех, куда по транспортерам плывет рыбная река.

Я сижу рядом с Александром Евгеньевичем на кормовом мостике. Я ошибся, сказав, что сегодня всем весело, кроме технолога. Первому помощнику тоже не до смеха. Он не выспался и очень хочет курить. Ну, до того хочет курить, что хоть вой. Но курить нельзя. Жене послана радиограмма, повсюду рыщут агенты Деда, принцип и самолюбие – о курении нечего и думать. Но что поделать, если думается только и исключительно об этой гнусной отраве? Особенно угнетает мысль, что Дед, по провокационным слухам, покуривает в каюте. За руку его никто не поймал, но в глазах у стармеха нет той библейской тоски, которая отличает людей, бросивших курить. Нервная система Сорокина настолько потрясена свалившейся на нее напастью, что я даже предложил капитану приказом по «Канопусу» обязать первого помощника начать курить – чтобы он снова стал нормальным человеком. Но Аркадий Николаевич и слышать не хочет об этом.

– Пусть мучается! – мстительно восклицает он. – Два дня надо мной измывался: «У нас воля! Мы такие! Мы сякие!» На коленях проползет по всему пароходу – возвращу клятву, так и быть.

Мы сидим и подсчитываем, что если будем морозить хотя бы по двадцать тонн в сутки, то к приходу плавбазы как раз успеем набрать полный груз – тонн четыреста рыбы.

– Не будем загадывать вперед, – спохватывается Александр Евгеньевич. – Плохая примета.

– Хорошо, не будем, – соглашаюсь я.

Старая песня. С минуту мы считаем молча, про себя, шевеля губами и глядя в небо.

– Если даже по восемнадцать—девятнадцать тонн, – не выдерживает один из нас, – все равно успеем!

И мы смотрим на корму, где к разделочным столам, в раскрытые пасти ванн перебрасываются эти самые тонны, и мне кажется дикой и неправдоподобной мысль, что вот ту макрель, что притихла сейчас у стола, я через два-три месяца увижу в московском магазине, где ее будут продавать на килограммы, и, быть может, я сам ее куплю (В канун Нового года моя соседка Валентина Руднева подарила мне макрель, которую купила в б. Елисеевском магазине. Это конечно же оказалась та самая макрель!) .

Александр Евгеньевич выглядит утомленным. В восемь утра он сменился с подвахты в рыбцехе, и отдохнуть ему не удалось – разбудили радисты. Из Севастополя прибыла важная радиограмма: от экипажа траулера требовалось срочно уплатить членские взносы в ДОСААФ. Указывалось, что в связи с некоторыми техническими трудностями (видимо, имелась в виду нецелесообразность немедленного возвращения экипажа в Севастополь для уплаты взносов), решено общую сумму вычесть из зарплаты первого помощника. Потрясенный мудростью такого решения, Сорокин ответил согласием и улегся снова. Но не тут-то было. Саша Ачкинази постучал в дверь каюты и, скаля зубы, протянул Александру Евгеньевичу еще одну радиограмму: «Немедленно сообщите новый состав судового комитета распределение обязанностей членов приветом».

Я застал Александра Евгеньевича в тот момент, когда он произносил в иллюминатор длинный и темпераментный монолог. Закончив, он аккуратно застелил постель, с неудовольствием покосился на зеркало и продекламировал казенным речитативом:

– Дышите морским воздухом! Морской воздух благотворно влияет на нервную систему! Принимайте воздушные ванны! Курение – вредно!

И мы пошли на кормовой мостик.

Я очень сблизился с Александром Евгеньевичем, а рассказывать о нем мне труднее, чем о других. Он помполит, парторг – персонаж, для описания которого в литературе создано несколько непреходящих, вечнозеленых штампов. Я читал о парторгах, которые были потрясающе человечны, проницательны, отзывчивы, принципиальны, сердечны – ну просто отцы родные. От них исходило сияние. Каждая клеточка их существа говорила о том, что они явились на землю творить добро и наказывать зло. Можно было раскрыть книгу посередине, и в толпе персонажей безошибочно определить парторга – по неоновому нимбу. Этот человек был настолько идеален, что от книги пахло дефицитным розовым маслом.

От многократного употребления этот штамп стерся, и парторга начали наделять одним-двумя крупными недостатками, а иному даже подсовывали позорный порок, вроде морального разложения. Посильнее лягнуть парторга стало считаться хорошим тоном. Это было очень модно. Книги, в которых лягали парторга, пользовались повышенным спросом.

– Ах, какой он талантливый, отчаянно смелый, этот писатель! – восклицал ошалевший от лакировки читатель. – Смотрите, каким отпетым негодяем он изобразил ответственного работника!

А потом и этот штамп начал ржаветь: у читателя прошла новизна ощущений. Книга, в которой критиковался парторг, перестала быть сенсацией. Зевнув, читатель откладывал ее в сторону и с наслаждением погружался в «Петра Первого» – лучше в десятый раз побеседовать с умным другом, чем один-единственный – с нудным незнакомцем. Надоели и сплошные пирожные и сплошная горчица – захотелось нормальной, здоровой и вкусной пищи.

Я сначала присматривался к Александру Евгеньевичу – человеку, которому по штатному расписанию положено заниматься воспитательной работой. Я вообще часто настороженно отношусь к людям, которым положено воспитывать взрослых, даже старших по возрасту – мы уже, слава Богу, совершеннолетние и убеждать нас нужно делом, а не собеседованиями. Кстати, убеждать – это точнее, чем воспитывать, даже чем «воспитывать в духе». Я помню, как среди ребят, только что вернувшихся с фронта, проводили воспитательную работу, как увешанного орденами бывшего офицера прорабатывали за то, что он не подготовился к диспуту «Моральная красота советского человека», как не нюхавший пороху активист холодно ронял: «В этом еще нужно разобраться, это у вас не случайность!» И такое говорилось комсоргу батальона, трижды раненному парню!

Такой воспитательной работы Александр Евгеньевич не проводил. Он ее, такую, терпеть не мог.

Я видел его в разных ситуациях.

Вот он выходит из радиорубки, серьезный и озабоченный. Прошло больше месяца, а Н. не получил из дому ни одной весточки и сам ничего не послал. Н. замкнут, неразговорчив, чуждается других матросов и в свободное время не выходит из каюты. Некоторые матросы считают его нелюдимым зазнайкой, но Евгеньич чувствует, что дело сложнее. Очень плохо в море человеку, когда он одинок. Здесь нужно быть очень тактичным, нужна ювелирная осторожность: человеческая душа не бутылка, ее грубым рывком не откупоришь.

Я был свидетелем того, как Евгеньич излечивал парня. Сначала он просто старался попасться ему на глаза, перекинуться ничего не значащими фразами. Потом начались столь же случайные, десятиминутные прогулки по верхней палубе, с разговором ни о чем, их сменили шахматы. Я однажды вошел в каюту, когда Н. и Евгеньич сидели за шахматной доской. Сорокин проигрывал, шутливо сердился, а Н. – я это видел впервые – улыбался. Я до сих пор не знаю, что было на душе у парня, но он явно выздоравливал. И постепенно, кроме Евгеньича, который стал поверенным в тайнах, самым близким ему человеком, у Н. появилось еще несколько друзей.

Я видел и другого Сорокина. Когда останавливалась мукомолка или летел транспортер, первый помощник с удовольствием забывал о своем месте в штатном расписании. Он надевал видавший виды старый комбинезон и окунался в нежно любимую им «сферу материального производства»: Александр Евгеньевич без пяти минут инженер-механик, заочник выпускного курса института. На подвахту он выходил в ночь – ночью работать всегда труднее, и Евгеньич считал, что в это время его энергия и юмор нужнее всего. Когда шла большая рыба и команда уставала до изнеможения, Сорокин уставал вместе с ней, и ни один человек на судне не мог сказать, что первый помощник призывает к трудовым подвигам, не снимая пиджака.

Я видел Евгеньича в окружении целой толпы матросов, таких же, как и он, отчаянных футбольных болельщиков.

– Будем справедливы и объективны, – успокаивал Сорокин раскипятившихся ребят. – Я думаю, никто не посмеет возразить, что сильнейшая команда страны – киевское «Динамо»? (Возгласы: «Торпедо» сильнее! Посмотрим, как ваши киевляне в Ростове сыграют!»)

Итак, нет возражений? (Рев голосов: «Как нет?! Есть!» «Торпедо!») Значит, принято единогласно!

И все смеются над фанатичным болельщиком «Торпедо». Тот протестует, но его уже никто не слушает, потому что Евгеньич рассказывает об одесских болельщиках, самых организованных в мире. Они собирают взносы и посылают своих представителей в другие города, на матчи с участием одесских команд. По возвращении командированные отчитываются в израсходованных суммах и докладывают о пристрастном судействе и нелепых случайностях, из-за которых одесские команды проиграли очередные матчи. Тут же посылается телеграмма в Москву с требованием отменить эти результаты и принимается развернутое решение – незаменимое пособие для тренера таких великолепных, но просто ужасно невезучих команд.

Сорокин – страстный охотник; его охотничьи рассказы смешны и реалистичны, чувствуется, что их автор в самом деле протопал многие сотни километров с ружьем за плечами по таежному бездорожью. Он с улыбкой вспоминает одну сцену из своей семейной жизни. Лет десять назад он получил крупную премию, которая пришлась весьма кстати: молодые супруги отмечали первое новоселье. И пока жена; сидя на единственном табурете в пустой комнате, набрасывала план размещения присмотренного гарнитура, ее муж нашел премии другое, исключительно удачное применение. По дороге в мебельный магазин он по зову сердца заглянул в другой, и вместо долгожданного гарнитура была куплена воистину необходимая вещь – превосходное охотничье ружье. Доложить слушателям о подробностях последовавшей домашней сцены Евгеньич наотрез отказался.

Ребята на «Канопусе» любят Евгеньича за доброжелательную насмешливость, простоту и доступность, и первый помощник редко бывает один. Каждому льстит, когда не только Николаю или Борису, но и ему Евгеньич запросто рассказывает о своей бурной юности, о том, как в боях с бандеровцами создавались комсомольские ячейки на Западной Украине, просто о судовых делах и перспективах. Это уже марка, если Евгеньич относится к тебе фамильярно. Значит, ты парень ничего, стоящий. И очень неуютно чувствует себя тот, кого Евгеньич остроумно и зло высмеивает, с кем разговаривает односложно, сухим, этаким несмазанным голосом. Отношение свое он скрывать не умеет – и не скрывает.

В отличие от бурного и взрывчатого сангвиника Шестакова Александр Евгеньевич несколько медлителен и подчеркнуто спокоен; если капитан весело остроумен, то у его первого помощника типично иронический склад ума. И манерой поведения, и речью Сорокин чем-то неуловимо напоминает известного в прошлом киноактера Петра Алейникова из «Большой жизни» – в тех эпизодах, где Алейников посерьезнее обычного.

…Перечитал я сейчас все, что написал о Сорокине, и с некоторым ужасом подумал о том, что уж очень он у меня получился положительный. Я понимаю, что для жизненной правды неплохо бы привесить ему хоть какой-нибудь ярлычок, но – пить он не пьет, любит жену и дочку, даже курить бросил. Ну как мне вас убедить, что это не штамп, черт возьми? Землю есть, что не вру?

ВОЛЬНЫЕ СЫНЫ ЭФИРА

Скоро кончается наше одиночество. Один за другим, с интервалом в сутки, к нам идут траулеры «Ореанда» и «Балаклава», а через десять дней подойдет плавбаза «Шквал», которая примет с «Канопуса» груз и меня. «Шквал» идет из Атлантики, он уже обогнул мыс Доброй Надежды, и каждый вечер радисты получают от плавбазы ее координаты. Вот и сейчас, всматриваясь в листочек с цифрами, Пантелеич определяет на карте местонахождение «Шквала».

– Вот здесь. – Пантелеич невозмутимо тычет пальцем в район Бухареста.

Мы проверяем. Действительно, судя по радиограмме, «Шквал» сейчас бороздит поля и леса Румынской Народной Республики. Саша Ачкинази, ворча, исправляет ошибку в широте и отправляет плавбазу на место – к южным берегам Африки.

Мы сидим в каюте начальника радиостанции. Идет «вечерний звон». Саша яростно спорит с Пантелеичем, который на ходу импровизирует, какие последствия могла бы иметь злополучная ошибка в широте.

– Это что, – говорит Коля Цирлин. – Один мой напарник дежурил ночью, весь вечер он развлекался и очень устал, все время клевал носом. В конце радиограммы на имя начальника главка он задремал, а очнулся в конце другой. Можете себе представить, какая физиономия была у начальника, когда наутро он прочитал радиограмму: «Немедленно отгрузите дизеля трансформаторы противном случае вынужден применить санкции целую нежные щечки твой Миша».

Тема благодатная. Витя тут же рассказывает про доктора, который в спешке вырвал здоровый зуб, посмотрел, ужаснулся, и вырвал еще один, тоже здоровый; я рассказал о знаменитой газетной ошибке: «Петренко Павел Кузьмич возбуждает дело о разводе с Ивановым Степаном Васильевичем»; запас веселых ошибок нашелся у всех.

– Вам бы только посмеяться, – трагическим голосом говорит Саша. – А со мной однажды такое произошло, что даже сейчас волосы дыбом встают.

И Саша проводит ладонью по своей наголо остриженной голове.

– Дело было года три назад, в Баренцевом море, – выдержав положенную паузу, продолжает он. – Мы вышли из шторма, потрепанные и замерзшие как собаки. Ветер, мороз, мы мокрые, дрожим крупной дрожью, а выпить – ни у кого ни грамма. Хоть бы стопочку для согрева души! Трагедия! Ангина, бронхит, воспаление легких – Север, сами понимаете. И тут мы видим, что механик жмется, чешется, гримасничает – словом, навалились мы на него и выжали бутылку спирта с каким-то странным запахом подозрительного цвета…

– «Букет Абхазии», – предположил Борис Кононов.

– Да, очень похоже. Значит, профильтровали мы его, очистили, как могли, а пить боимся. Черт его знает, что это за напиток. А к нам на траулер приблудился пес, большая и прожорливая дворняга, вечно пасся около камбуза. Решили провести опыт. Уговорили пса вылакать блюдечко и стали изучать реакцию. А пес быстро повеселел и забегал по палубе, как щенок, – понравилось! Все в порядке. Мы со спокойной душой выпили, закусили консервами. Вдруг в кубрик вбегает механик, трясясь, как пугало на ветру, губы белые, глаза вылезли на лоб.

– Беда! – кричит. – Спасайтесь, братцы! Пес… издох!

Нам стало нехорошо. Выскакиваем на палубу – так и есть: пес лежит мешком, лапы в сторону.

– К доктору! – орет механик. – Полундра!

– Я бы вам такую процедуру устроил, – мечтательно проговорил Витя, – что в день свадьбы вспоминали бы, идиоты!

– Не волнуйся, Витюша, – успокоил Саша, – твой изувер коллега нам так промыл желудки, что из медпункта мы выползли на четвереньках, полудохлые от слабости. Б-р-р! И еще прорычал нам вслед: «Три дня будете сидеть на манной каше!» Инквизитор! Ну, Бог с ней, с манной кашей, думаем, зато спасли свои жизни. Выползаем, значит, на палубу, и потускневшими глазами видим такую романтическую картину. На корме стоит и показывает на нас пальцами гогочущая толпа, а воскресший пес, взвизгивая от удовольствия, грызет кость. Оказывается, этот пропойца просто уснул или притворился спящим, чтобы поизмываться над нами и напугать до смерти.

У меня из головы не выходит «Шквал». И домой хочется, и жаль оставлять ребят надолго, еще на целых три месяца. Взглянув на меня, Саша безошибочно определяет мои мысли. И мы начинаем вспоминать о доме, о женах, друзьях – вечный и приятный разговор. Пантелеич рассказывает о своей родной Херсонщине, об островках в устье Днепра, где водится всякая дичь, о гигантских и необыкновенно сочных двухпудовых арбузах. Идя навстречу горячим просьбам слушателей, Пантелеич устанавливает вес арбузов в один пуд, но больше не уступает ни грамма. Он клянется и предлагает лично проверить правоту его слов. Мы тут же решаем будущим летом ехать к нему в гости, чтобы всласть поохотиться на островках и поесть легендарных арбузов. Все размечтались. Всем сразу ужасно захотелось в лесную прохладу, где можно поваляться на зеленой травке, отведать жареных грибов и услышать пение лесных птиц…

– А я, – вносит диссонанс Витя, – куда с большим удовольствием попрактиковался бы в хорошо оборудованной операционной… Впрочем, – веселее добавил он, – завтра подойдет «Ореанда», и мы кое-кем займемся. Через пару дней мы кое-что кое у кого вырежем!

Дед сокрушенно погладил ладонью свой живот. Сначала он заявлял, что только хирург с мировым именем достоин чести вырезать его аппендикс, но после очередного приступа пересмотрел свою позицию. Теперь над Борисом неотвратимо повис дамоклов скальпель – судовым врачом на «Ореанде» работает знаменитый среди рыбаков хирург Клавдия Ивановна Кабоскина, и в ее присутствии он великодушно обещал разрешить себя ошкерить.

Над несчастным Дедом смеются. Особенно изобретателен Саша, изысканно остроумный человек. Я о нем до сих пор мало говорил, а он интересный парень. Донельзя загорелый, черноглазый и черноусый, страстный непоседа, Саша в свои двадцать восемь лет успел побывать в четырех океанах, и в его цепкую память въелись сотни разных морских эпизодов, забавных и трагических, о которых он охотно рассказывает. Энергичный, бесшабашно веселый, большой мастер, никого не обижая, поднять на смех кого угодно, Саша – хорошие дрожжи для любого коллектива. К тому же он превосходный радист, любит и хорошо знает сложное оборудование своего хозяйства.

С ним в паре работает Коля Цирлин, высокий и привлекательный, сразу располагающий к себе человек. Он на несколько лет старше Саши, но с рыбаками вышел в море впервые: после службы на военном флоте он долго работал на суше. В отличие от своего начальника он молчалив, его трудно вызвать на разговор, хотя Коля умный и приятный собеседник. Он радист экстра-класса, навсегда влюбленный в эфир, готовый сутками блуждать по нему, как куперовский Следопыт по лесам. Очень сдержанный и трудолюбивый человек, Коля застенчив и скромен. Это о нем Честертон мог бы сказать, что такого человека можно знать годами и не догадываться, что он чемпион по шахматам. Лишь месяца полтора спустя нашего знакомства я случайно узнал, что Коля – мастер спорта по вольной борьбе и не раз занимал призовые места.

У радистов на «Канопусе» было особое, даже исключительное положение. Капитан их оберегал, как музыкант уши. Любому человеку на судне могла найтись замена, но не этим двум ребятам. Они были незаменимы. Ибо «Канопус» почти круглые сутки должен слушать эфир. Чего стоит затерянный в океане траулер без связи с землей, с другими судами?

Точки и тире, которые радисты вылавливали из эфира и посылали в эфир, были невидимыми нитями, связывавшими с жизнью восемьдесят рыбаков. Комариный писк, доносившийся из радиорубки, как райская музыка, снисходил на заброшенные в океан рыбацкие души. Если работает рация – все спокойны. Спокоен капитан: он регулярно получает инструкции, благодарности и нагоняи от начальства. Спокойны матросы: раз в неделю они узнают, что жены любят их и скучают, а мамы благословляют. Спокоен весь экипаж: в случае беды в эфир полетит «SOS», и по святому морскому обычаю проходящие мимо суда придут на помощь.

По три раза в день Саша и Коля входили в рулевую рубку и с праздничной торжественностью объявляли по трансляции: «Внимание! Получены радиограммы на имя…» И перечисленные счастливцы, козлами перепрыгивая через комингсы, вихрем неслись в радиорубку и выходили из нее, широко улыбаясь и не отрывая глаз от листочка с заботливо отпечатанным на машинке текстом. И вскоре весь экипаж знал, что Лешкина сестра вышла замуж, что Сашкин брат учится скверно и ему нужно по радио всыпать, а радиограмма находчивой Володькиной жены ходила по рукам, как образец тонкого психологического подхода: «Люблю жду скучаю зпт возвращайся скорей мой ненаглядный тчк Присмотрела симпатичные туфельки сорок рублей санкционируй покупку твоя Звездочка». И счастливый Володька отвечал, что он тоже любит, ждет и скучает и, конечно, санкционирует покупку симпатичных туфелек за сорок рублей.

Здесь бы мне хотелось сказать о другом, менее лирическом обстоятельстве. Радиограммы – это, безусловно, очень здорово, очень приятно. Без этих двух десятков слов в неделю на море жить трудно. Но каждое такое слово обходится рыбаку и его семье в три копейки. Почему? Этого я никак не могу понять. Мы с вами, сухопутные люди, можем писать родным и знакомым длинные письма, размер которых зависит только от нашего терпения, телеграммы для нас – редкая необходимость. Другое дело – рыбак. Для него радиограмма – единственная возможность узнать, все ли дома живы-здоровы, единственная возможность сообщить родным, что он загорел, поправился и чувствует себя хорошо. Почему же за эти несколько обязательных строк берут деньги? Ведь за полгода скупые строки оборачиваются очень большой суммой. Я убежден, что это несправедливо. Наверное, человек, установивший такую систему, чего-то не понял. Думаю, он никогда не был в море и не знает, что получить весточку из дому, от которого находишься в пяти тысячах миль, – это не блажь, а жизненная потребность.

К своей почте рыбаки относятся с нежностью, радиограммы и редкие – одно-два за рейс – письма хранятся до возвращения домой и зачитываются до дыр. Я помню, какой праздник был на траулерах, когда мы, свеженькие, только две недели назад из Севастополя, подошли к Рас-Фартаку. Со всех судов к нам направились дорки – так называют моряки большие моторные шлюпки, и мы бережно спускали вниз, в протянутые руки давно покинувших родные берега ребят мешки с письмами, связки газет, посылки.

В этот день произошел случай, который произвел на нас тяжелое впечатление. Один парень с «Алушты», принимая почту, уронил письмо. Океан был неспокойный, и конверт быстро исчез в волнах. Парень так и не попытался его достать, хотя мог это сделать. Я не буду называть фамилию и позорить этого человека, но уверен, что, несмотря на свою внушительную бороду и могучие бицепсы, он не настоящий моряк. Он преступил неписаные морские законы, лишив своего товарища такой большой радости – нескольких страниц домашних новостей.

Была и трагедия. Один матрос с «Болшево» десять раз предупредил, что адресованную ему посылку нужно опускать сверхосторожно.

– Там это… радиолампы! – тревожился он. – Понежнее, ребятки.

Окончание этой истории я знаю от очевидца. Бережно прижимая к сердцу драгоценную посылку, матрос поднялся на траулер, где взволнованные приятели уже приготовили закуску, распаковал сверток, и каюту огласило горестное «ах!» – свидетельство разбитых вдребезги надежд. Содержание свертка оказалось чудовищно нелепым: большая банка стрептоцидовой мази. Оказывается, матрос перед уходом в море договорился, что на хитро зашифрованную радиограмму: «Срочно высылай мазь», жена с попутным судном перешлет бутылку коньяку. Но то ли жена забыла об этой договоренности, то ли в ней взыграло чувство юмора, но радиограмма была понята слишком прямолинейно…