Текст книги "Новичок в Антарктиде"

В Антарктиде тоже заседают

Ежедневные диспетчерские совещания проходили в небольшом холле в доме начальника экспедиции. Холл был обвешан картами. На одну из них я долго не мог смотреть без содрогания: на ней были отмечены зоны трещин вокруг Мирного. Юл и Рустам, непременные участники совещании, тоже заметно менялись в лице, когда их взор падал на эту карту.

Украшением холла был огромный латунный ключ от Мирного, собственноручно изготовленный несколько лет назад моим соседом по дому – главным инженером Петром Фёдоровичем Большаковым, Покидая Антарктиду, каждая экспедиция оставляла в ключе свёрнутые в трубочку пожелания своим сменщикам. Четырнадцатая экспедиция, однако, в суматохе забыла про эту традицию, что обидело нынешних обитателей Мирного: полярники, как и моряки, свято чтут традиции и в их забвении усматривают скверное предзнаменование.

Совещание начинается с обсуждения сводки. Её зачитывает Владислав Иосифович Гербович.

– «Обь»… Капитан Купри сообщает, что вместо Тасмании решили идти в Перт, на западное побережье Австралии… Поезд Зимина прошёл за сутки сорок два километра. Черепов ещё не выздоровел… На Востоке минус сорок четыре, монтируется буровая установка… На Молодёжной запущена метеорологическая ракета, высота сто пять километров… Беллинсгаузен: как обычно, туман, мокрый снег, переходящий в дождь, все в порядке… Вопросы?

Леве Черепову не повезло – воспаление лёгких. Вечером, когда поезд остановился, в «Харьковчанке» было тепло, и Лева, раздевшись до трусов, улёгся спать. А спальный мешок, в который надлежало залезть, Лева использовал в качестве матраса. Ну а под утро стальные борта машины промёрзли насквозь, и в «Харьковчанке» свирепствовал лютый мороз…

Итак, нужно готовить на сброс медикаменты. Одновременно рождается предложение: угостить походников свежевыпеченным пирогом. Технически это выглядит так: когда самолёт по пути на Восток полетит над санногусеничным поездом, штурман просигналит и борт-механик сбросит посылку в открытую дверь. Лучше бы, конечно, медикаменты передать из рук в руки, но ведь поезд идёт по заснеженному ледяному куполу, посадочной полосы там нет, сесть сядешь, но вот поднимешься ли…

Все оживились: в жизни полярников рейсы на сброс играют важную роль. Григорий Мелентьевич припомнил, как в Третью экспедицию, когда он был начальником внутриконтинентальной станции Пионерская, ему несколько раз сбрасывали на парашюте продукты. Дул сильный ветер, и парашюты стремительно неслись, вдребезги расколачивая о метровые заструги ящики с продуктами. «О Антарктида, кто тебя усеял мёрзлыми гусями?» – шутили полярники, подбирая рассыпанные тушки. Начальник дизельной электростанции Семочкин рассказал, как в подобной ситуации он несколько километров бежал за сброшенным поросёнком, еле его догнал и оседлал, а начальник авиаотряда Шкарупин поведал историю о том, как в Арктике он сбрасывал на ледокол посылки с яблоками и баллон с ацетиленом. Яблоки рассыпались по льдинам, к превеликому удивлению сбежавшихся на зрелище медведей, а баллон, как торпеда, врезался в торос.

К этому времени начальник аэрометеоотряда Геннадий Иванович Бардин уже развесил на стене снимки, полученные от спутников Земли. «Бог погоды» Мирного всегда чрезвычайно тщательно готовился к своему докладу: знал, что желающих отточить на синоптиках остроумие хоть отбавляй. Прогнозы Бардина, как правило, отличались точностью, но дней десять назад внезапно налетевший циклон несколько подмочил репутацию бардинской канцелярии. Возвращаясь с Востока, самолёт Русакова попал в неположенный по прогнозу туман и вынужден был сесть на купол в ста километрах от Мирного. А на борту находились начальник экспедиции Гербович и начальник транспортного отряда Овечкин. К счастью, удалось взлететь и все закончилось благополучно, однако Шкарупин с того дня то и дело подкалывал Бардина язвительными репликами, Геннадий Иванович даже осунулся, но не переставал мужественно отбиваться, вызывающе выставляя вперёд иссиня-чёрную бороду.

– На Восток лететь можно, – заключает Бардин свой доклад. – Ночью будет стоковый ветер пять семь метров в секунду, по пути следования – ясно.

– Ты уверен? – придирчиво спрашивает Рустам.

– Абсолютно, – решительно подтверждает Бардин.

– На сто процентов?

– На двести.

Рустам вздыхает. Рустам – лицо заинтересованное. Уже не раз случалось, что он непосредственно перед вылетом загружал самолёты продуктами, но из-за погоды рейсы неожиданно отменялись, и продукты вновь приходилось увозить в тёплый склад. Этот сизифов труд получил название «челночная операция имени Ташпулатова».

Отчитывается Пётр Фёдорович Большаков. Он руководит сооружением большой деревянной эстакады, на которую укладываются кабели, и шефствует над ремонтномеханическои мастерской.

– Я подготовил для отряда Галкина петли, – под общий хохот сообщает Большаков. – Магнитные, – поясняет он.

– Спасибо за уточнение, – с деланным облегчением благодарит Рюрик Максимович Галкин, начальник отряда геофизиков.

– Как проходит расчистка территории? – интересуется Гербович.

– Работают два бульдозера, – информирует Овечкин. – Нашли в снегу пять бутылей глицерина.

– Это наш! – восклицает Галкин.

– Почему твой? – обижается Бардин.

– Одна бутыль разбилась, – продолжает Овечкин.

– Это твоя! – великодушно говорит Бардину Галкин.

– Хорошо, делим пополам, – идёт на компромисс Бардин. – По рукам?

– По рукам, – соглашается Галкин.

– Разделили? – с усмешкой спрашивает Овечкин. – Ну и молодцы. Глицерин я забрал себе. Пойдёт вместо антифриза.

– Это произвол! – вскакивают одновременно Галкин и Бардин.

– Ладно, разберёмся, – сдерживая улыбку, говорит Гербович. – Что у вас, Юлий Львович?

– Предъявляю претензию Петру Фёдоровичу, – решительно заявляет Юл. – Сахаров разгуливает по эстакаде как канатоходец. Ему, при его комплекции, лень, видите ли, спускаться вниз. А техника безопасности?

– Шкуру с него спущу, – обещает Большаков.

– Выражаю также надежду, – сурово продолжает Юл, – что «подрывные элементы» выберут для своих забав полигон на другом конце Антарктиды.

– Но ведь это случайно, – в десятый раз оправдывается Силин.

– Случайно или не случайно взлетают на воздух люди, медицину это не интересует, – парирует Юл. – Главное – что взлетают.

Григорий Мелентьевич Силин тяжело вздыхает – крыть нечем. Несколько дней назад он приказал очистить от мусора довольно-таки захламлённую территорию Мирного, и сводная рота борцов за санитарию и гигиену воздвигла и затем подожгла целый Монблан разного хлама. А под снегом таился оставшийся в наследство от одной из предыдущих экспедиций баллон пропан-бутана. Баллон взорвался, украсив Мирный великолепным фейерверком. К счастью, никто не пострадал. Лишь инженерсейсмолог Сергей Просвирнов долго не мог прийти в себя: его датчики показали, что произошло крупнейшее в истории человечества землетрясение.

– Предупреждать надо, – хватаясь за голову, стонал Просвирнов.

– Обязательно, Серёжа, обязательно, – успокаивал его Силин, исключительно довольный тем, что не пришлось прибегать к помощи медпункта.

Принимается решение: мусор сжигать только на окраинах Мирного.

– Здесь давно уже пора начать археологические раскопки, – говорит Гербович. – Трудно даже себе представить, сколько всякого добра скрывается под снегом. Идёт выгрузка с корабля – и вдруг на несколько дней налетает пурга. Люди забывают, что где лежало, и пиши пропало.

– Есть даже знатоки, – добавляет Силин, – которые «точно знают», где что похоронено. Кладоискатели!

– А ты зря, Григорий Мелентьевич, насчёт знатоков иронизируешь, – возражает Большаков. – Берусь составить карту кладов, лежащих под снегом на Моренной сопке.

Над Большаковым посмеиваются, и напрасно: я сам был свидетелем того, как под его руководством на Моренной сопке, или просто на Морене, как её называют, производились исключительно удачаые раскопки. Когда возникла нужда в давно списанном фрезерном станке, Большаков за несколько часов разыскал и откопал его на Морене. Нужен был дефицитный провод, металл – Большаков брал лопату и уезжал на Морену. Так что вскоре насмешки прекратились, чтобы смениться чуть ли не суеверными восторгами по поводу необыкновенных кладоискательских способностей главного инженера.

Совещание заканчивается. Все начальники отчитались, получили задания и расходятся по рабочим местам. Ухожу и я, чтобы записать своя впечатления, ничего не перепутать. Когда я прилетел в Мирный, Гербович тактично обратил моё внимание на лежащую под стеклом газетную вырезку: «… Вчера в Мирном был ветер 30 метров в секунду при температуре 60 градусов ниже нуля», – невообразимая чушь, над которой смеются поколения полярников. Намёк я понял и принял к сведению.

Не доверяй первому впечатлению, читатель!

Пришло время рассказать об одном участнике антарктической экспедиции, незаурядная личность которого произвела на меня наиболее сильное впечатление. Но к такой оценке я пришёл далеко не сразу. Поэтому прошу принять эту порцию размышлений как закуску перед блюдом, которое по вине новара задержалось на кухне и подаётся со значительным опозданием.

Первое впечатление самое верное? Чушь! Убеждён, что этот афоризм просто словесная красивость, порождённая поверхностным умом. Первое впечатление редко бывает верным. Это было бы даже обидно для человека – быть сразу понятым, словно ты не венец творения, вершина и гордость живой природы, а только что продравший глаза и с тупым изумлением взирающий на мир щенок.

Есть две возможности понять человека: либо пережить вместе с ним острую ситуацию, либо съесть пуд соли. Лучше, конечно, острая ситуация, но ведь не всегда под рукой окажется более или менее подходящий пожар или наводнение. Надёжнее всего соль. Проживёшь с человеком кусок жизни, увидишь, как он работает и как относятся к нему люди, над чем он смеётся и что его печалит, и, может быть, поймёшь его. Во мне всегда вызывает сочувствие работник отдела кадров, которому для понимания человека выделяется от силы десять-двадцать минут. Согласитесь, что нужно обладать проницательнейшим умом, чтобы за столь ограниченный отрезок времени определить, кго к тебе явился на приём – гений или прохвост.

Вот почему кадровик вынужден верить не человеку, а его документу – человека в дело не подошьёшь…

Итак, не доверяй первому впечатлению, читатель, и тебе не придётся себя упрекать, как пришлось автору этих строк.

Вернусь немного назад, к периоду нашего перехода в Антарктиду. Начальника экспедиции я видел ежедневно на диспетчерских совещаниях, проходивших под его председательством. Руководство «Визе», начальники антарктических станций и отрядов собирались в конференц-зале, а к десяти часам из смежного с залом кабинета выходил Владислав Иосифович Гербович и садился в своё кресло во главе стола. Замечаний опоздавшим он не делал, не слушал их оправдательного лепета и лишь бросал на них мимолётный взгляд, который нарушители дисциплины с приплатой обменяли бы на самую жестокую выволочку.

С первого взгляда Гербович к себе не располагал – слишком суров и неприступен. Казалось, он делает максимум возможного, чтобы подчеркнуть грань, разделяющую простых участников экспедиции и её полновластного начальника. Правда, знавшие его люди говорили, что Гербович ни шагу не ступит, чтобы снискать себе дешёвую популярность, что раскроется он потом, в деле, но для меня это было слабым утешением – шло время, а о человеке, возглавляющем экспедицию, я почти ничего не знал.

Попробую нарисовать его портрет.

Очень высокий, как теперь говорят, баскетбольного роста сорокадвухлетний человек, стройный, как только что выпущенный из училища офицер. Широкие плечи, мощная грудь, мускулистые руки изобличают большую физическую силу, – пожалуй, начальник был самым сильным человеком в экспедиции. Иссечённое полярными ветрами неулыбчатое лицо, твёрдые скулы боксёра, под прорезанным глубокими морщинами высоким лбом – холодные, со льдом светлые глаза. И неожиданно тихий, спокойный голос: когда начальник говорил, воцарялась полная тишина, иначе ничего не услышишь.

Раза два я вынужден был по делам обращаться к начальнику; оба раза он с пониманием отнёсся к моей просьбе, но не дал ни единого шанса перевести разговор на внеслужебные темы. Теперь-то я понимаю, что не только я к начальнику, но и он ко мне присматривался, но тогда каждая встреча оставляла осадок неудовлетворённости и, признаюсь, детской обиды: неужели, чёрт возьми, он не находит во мне ничего интересного? Неужели он бесконечно далёк от всего, не имеющего отношения к дрейфующим и антарктическим станциям? И есть ли вообще у него друзья?

Потом я узнал, что друзья у него есть и ноша их нелегка: с друзей Гербович спрашивал куда строже, чем с остальных подчинённых; узнал, что круг его интересов широк и разнообразен, что у него есть своя, выработанная годами точка зрения на взаимоотношения начальника с коллективом, начисто исключающая всякую фамильярность и превыше всего ставящая уважение и доверие, завоёванное в совместной работе; что сын сибирской крестьянки и потомка бунтарей-поляков, сосланных царём «во глубину сибирских руд», он унаследовал от родителей нетерпимость ко всему показному и несправедливому, превосходный ум и железную волю, которую закалил годами дрейфа на станциях «Северный полюс» и в трех антарктических экспедициях.

И по мере того как я это узнавал, моя симпатия росла, и наконец превратилась в глубочайшее уважение и личную привязанность.

А тогда, в период похода к берегам Антарктиды, наши отношения были абсолютно прохладными. Я приходил на диспетчерские совещания, слушал приказы и выступления начальника, улыбался его остроумным шуткам, молча внимал «разносам» по разным поводам и думал про себя, что первое впечатление, увы, меня не обмануло.

Видимость я принимал за сущность, а сущность распознал не скоро.

Фрагменты из жизни начальника экспедиции

Как-то вечером мы выкачивали из-под нашего домика воду. Несколько часов поработали, а потом поставили на электроплитку чайник, заварили крепчайшего чаю и впервые разговорились. В дальнейшем наши чаепития стали традиционными; Владислав Иосифович оказался блестящим рассказчиком, и единственное, о чём я жалею, так это о том, что не записывал его рассказы на магнитофон. И ещё о том, что он мало говорил о себе. Но отдельные фрагменты из его биографии я узнал и записал две истории.

У людей, одержимых сильными страстями, не может быть гладкой и спокойной жизни.

Гербович родился в 1927 году и по праву рождения принадлежал к тому поколению советских мальчишек тридцатых годов, которые почти поголовно мечтали стать полярниками и лётчиками, потому что главными героями этого поколения были челюскинцы и папанинцы, Чкалов и Громов.

Но мечтали о полюсе все, попали туда единицы.

Дорога на полюс была долгой и трудной. Сначала молодой Гербович приехал учиться в Ленинград, В первые и голодные послевоенные годы он жил на стипендию, большую часть которой отсылал матери. Питался хлебом, морковкой и, для украшения жизни, покупал сто граммов конфет в день. В свободные часы подрабатывал на очистке подвалов, разгрузках, рубил по шесть кубометров дров в день и ещё ухитрялся заниматься самбо. Был истопником, электромонтёром, грузчиком. Овладел специальностями водителя всех видов полярного транспорта, взрывника, водолаза-аквалангиста, ледового разведчика – последовательно готовил себя к работе в высоких широтах. Несколько лет службы на Северном флоте – и демобилизованный морской офицер Владислав Гербович подошёл к порогу Института Арктики и Антарктики. Подошёл, отчаянно волнуясь: ради этого мгновения он отказался от военной карьеры, поломал сложившийся уклад жизни и фактически начал её с самого начала.

– Зимовать на три года на береговую станцию пойдёте? – спросил начальник отдела кадров Журавлёв, крёстный отец многих ныне известных полярников.

Ничего не поделаешь, заветный дрейф на льдине откладывается.

– Да, пойду.

– Хорошо, идите в отдел, учитесь.

Через несколько недель:

– Решили вас направить на более трудную зимовку, на остров, но на два года. Пойдёте?

– Пойду.

– Хорошо, идите в отдел, готовьтесь.

Прошло ещё несколько недель.

– Решили направить вас на СП. Пойдёте?

– Так ведь это моя мечта!

– Будто я этого не знал… – проворчал Журавлёв.

На станции Северный полюс-4 Гербович прошёл хорошую полярную школу. Двойная нагрузка – он был одновременно метеорологом и начальником аэрометеоотряда – потребовала такой отдачи, что спать удавалось лишь по два-три часа в сутки. Много тяжёлых испытаний перенёс он во время этого дрейфа, именно тогда он закалил свой характер полярника и окончательно убедился в том, что дорогу выбрал правильно.

От Василия Семёновича Сидорова, который дрейфовал на этой льдине вместе с Гербовичем, я услышал както одну удивительную историю. Я попросил Владислава Иосифовича рассказать её подробнее.

На льдине жил пёс по кличке Профессор. Видимо, в жизни ему не повезло, он сталкивался о людьми, которые сделали все возможное, чтобы собака перестала уважать человека. Профессор был очень сильным, но нелюдимым псом, гладить себя он не позволял: наверное, помнил, как ласкающая рука неожиданно больно его ударила. И лишь к метеорологу Гербовичу он привязался – быть может, впервые в своей не очень весёлой жизни. Он ходил с ним на метеоплощадку, сопровождал во всех прогулках по лагерю, спал в тамбуре его домика и ревновал ко всем посягавшим на время и внимание хозяина.

Больше никого Профессор к себе не подпускал. Впрочем, никто и не пытался с ним сблизиться: все знали, что этот странный пёс не только не принимает ласки, но и может укусить. Лётчиков, которые бывали на станции, Гербович ставил об этом в известность и просил не обращать внимания на Профессора. Но один лётчик пропустил предостережения мимо ушей. Он слишком настойчиво пытался добиться расположения строптивой собаки, и Профессор рванул его еа руку.

Тогда начальник станции приказал пристрелить собаку. Гербович ручался, что пёс никого не тронет, если его оставят в покое, но начальник стоял на своём – он не любил отменять приказы.

– Да, я так сказал, – подтвердил мне Гербович, когда я спросил его, действительно ли им была произнесена такая фраза. – Сознаю, что не имел права этого говорить, но что было – то было. Я сказал: «Если кто пристрелит собаку – я пристрелю его».

Это уже было ЧП. Начальник станции мог сурово расправиться с Гербовичем и был бы по-своему прав. Но, к чести начальника, он понял, что есть в жизни такие случаи, когда лучше всего не идти напролом. И больше не настаивал на том, чтобы убить Профессора, но приказал его вывезти. Этого приказа Гербович ослушаться не мог. Он добился главного: Профессор остался жить. Пёс убегал, никому не давался, и Гербович вынужден был сам погрузить его в самолёт и отправить на станцию Нагурского, на Землю Франца-Иосифа.

Через несколько месяцев на СП-4 прилетели корреспонденты. Она рассказали, что на станции Нагурского появилась какая-то одичавшая собака. Людям она не даётся, бродит вокруг лагеря и питается отбросами, даже на камбуз её не заманишь. Все махнули на неё рукой, пусть живёт одна, раз так хочет.

Гербович сразу понял, что это за собака, и с того дня мечтал об одном: найти Профессора и увезти его в Ленинград. И по окончании дрейфа Гербович попал на станцию Нагурского. Ему подтвердили: да, такая собака здесь есть, но лучше с ней не связываться, она совершенно дикая и может искусать. Гербович бросился искать пса, стал окликать его – и вдруг из-за сугроба к нему с неистовым визгом бросился на грудь до невозможности исхудалый и грязный Профессор.

Жители полярной станции глазам своим не верили: собака, которой они боялись едва ли не больше медведей, оказалась нежнее заласканного щенка. А Профессор совсем потерялся от счастья. Он ни на шаг не отходил от хозяина, которого так нелепо потерял и так неожиданво обрёл вновь. Когда Гербович куда-либо заходил. Профессор бегал у дверей, изнывая от беспокойства. Спал он у самой кровати хозяина, положив на всякий случай лапы на унты. Весь свой неизрасходованный запас любви и нежности пёс щедро расходовал на одного человека. Счастью Профессора не было предела, и не менее счастливый Гербович уже готов был отправиться с ним вместе в Ленинград, когда прилетевший на остров ученыйзоолог высказал Владиславу Иосифовичу одну горькую истину. Профессор – ездовая собака, рождённая на льдине, и цивилизация его убьёт: таких впечатлений, как обилие людей и быстроходный транспорт, он не вынесет. В первые же дни он либо взбесится, либо погибнет под колёсами грузовика… И если Гербович хочет, чтобы собака продолжала жить, чтобы она не подвергла опасности близких ему людей, Профессор должен остаться на Севере.

И сердце Гербовича второй раз обливалось кровью. Профессор что-то понял, он прижимался к ногам хозяина и жалобно скулил. Особенно забеспокоился он на взлётно-посадочной полосе. В дверь самолёта он пытался прыгнуть вслед за хозяином, а когда самолёт двинулся по полосе, пёс долго мчался за ним, струя от винтов его отбрасывала, но он падал, вставал и вновь мчался, пока машина не взмыла в воздух…

Потом Гербович узнал, что Профессор всё-таки примирился с жизнью. Человек, которому он позволил себя кормить, оказался тоже метеорологом, как и прежний хозяин, с которым Профессор расстался навсегда. Понемногу он привык к этому человеку, ходил с ним на метеоплощадку на сроки и стал отличным «медвежатником». Его фотография попала даже на страницы журнала «Советский Союз».

История с Профессором, пожалуй, единственная в своём роде, обычно между полярниками и собаками устанавливается полное взаимопонимание. Полярники очень любят своих собак, ласкают их и закармливают сверх всякой меры и никому не прощают плохого к ним отношения.

В одной из предыдущих экспедиций Волосана кто-то ударил в ухо, и с тех пор пёс плохо слышит. На редкость везуч был этот человек: он остался неизвестным. плохо провёл бы он зимовку, узнай товарищи его имя.

Рюрик Максимович Галкин рассказал мне такой случай. На станции СП-11 один полярник, назовём его М., застрелил собаку, которая его невзлюбила. М. долго отпирался, но улики были неопровержимы, и он сознался. И его подвергли самому жестокому наказанию, возможному на полярной станции: бойкоту. С ним не разговаривали, не отвечали на его вопросы и не садились за один стол. На всю жизнь запомнил М. этот урок.

За многие годы зимовок Гербович выработал, вернее, выстрадал своё кредо руководителя.

За исключением случаев, требующих мгновенного решения, не торопиться с выводами. Десять раз взвесить все «за» и «против», продумать все аргументы и, приняв решение, ни в коем случае от него не отступать.

Не давать категорических оценок подчинённым в начале зимовки. Их лучшие качества, как и худшие, проявятся потом, в полярную ночь. Полярник, как и боксёр на ринге, славен «концовкой» – именно тогда станет окончательно ясно, что он за человек. Этот очень важный для себя тезис Гербович подкрепил рассказом, к изложению которого я скоро перейду.

Характеристики каждому полярнику даётся коллективом отряда, открыто обсуждается и лишь затем подписывается начальником экспедиции. Характеристика, рождённая в келейной обстановке, может оказаться слишком субъективной. Макаренко доказал это в «Педагогической позме» – книге, чрезвычайно полезной начальнику любого ранга.

Пьянство – враг человека вообще, и смертельный враг полярника. Раз в неделю, в субботу, по стакану вина и только в кают-компании – таков закон Пятнадцатой экспедиции. Никому и ни под каким предлогом дополнительного спиртного не получить. Я был свидетелем такой сцены. К Гербовичу пришёл полярник: завтра его жене исполняется пятьдесят лет, и он просит бутылку коньяку, чтобы отметить эту дату в кругу нескольких друзей.

– Через три дня, в субботу, – ответил Гербович

– Но у неё день рождения завтра! Завтра!

– Вашу жену мы поздравим всем коллективом. Через три дня.

Товарищ ушёл, возмущённый чёрствостью и несправедливостью начальника. А через три дня, когда в каюткомпании прозвучал тост за здоровье его жены, он многое понял. Поняли и другие, больше никто за всю зимовку не ходил к начальнику за вином. Знали, что это бесполезно, что закон один для всех.

Ничто так не дискредитирует руководителя, как погоня за дешёвой популярностью. Отношений к начальнику, который не завоёвывает, а покупает дружбу подчинённых мелкими поблажками, ироническое, его приказы не будут иметь цены. Поэтому в отношениях с подчинёнными Гербович не допускает фамильярности.

К людям, которым он перестаёт доверять, Гербович беспощаден. Из Ленинграда должен был идти на «Визе» повар Л. Его уже оформили в штат экспедиции, выдали документы и вместе с другими товарищами назначили на дежурство. Л. не явился – выпил с друзьями.

– Вы знали, что должны идти на дежурство? – спросил Гербович.

– Знал. Но так получилось… Приятели…

– Тогда так: в Антарктице вам делать нечего.

– Как нечего?!

– Да, так. Подавайте заявление об уходе.

Л. умолял, плакал, клялся и божился тщетно. Вместо него Гербович за два дня до ухода «Визе» оформил дублёра Васю Кораблева и не ошибся. Станция Новолазаревская получила хорошего повара.

– Я знаю, что принадлежу к числу тех людей, которых поначалу недолюбливают, – сказал мне как-то Гербович. – Но своим принципам не изменяю. Знаю и то, что в ходе зимовки отношение ко мне меняется. Я люблю свой коллектив, предан ему, и в конце концов люди это понимают.

Я разговаривал со многими полярниками, которые не раз зимовали под началом Гербовича. И они подтвердили: да, дело обстоит именно так. Суровый и непреклонный, Гербович поначалу у многих вызывал антипатию. Но когда по окончании зимовки у этих людей спрашивали, с кем бы они хотели пойти в очередную экспедицию, все говорили одно и то же: «Конечно, с Гербовичем!»

Потому что знали: Гербович никогда и никого не оставит в беде. Знают, что, если предстоит опасное дело, первым пойдёт начальник. Солдат высоко ценит генерала, который так поступает.

В декабре 1970 года из Мирного на Восток ушёл санно-гусеничный поезд. На сто сороковом километре у механика-водителя Юрия Ищука начался острый приступ аппендицита. В условиях похода операцию делать невозможно. Возвращаться – значит поставить поход под угрозу срыва. И Гербович с двумя товарищами из Мирного на вездеходе отправился за Ищуком – на одном вездеходе по Антарктиде, через зону трещин. Случись авария, несчастный случай, от которого в Антарктиде никто не застрахован, – и жизнь экипажа вездехода оказалась бы под угрозой: выручить его было бы некому. Нужно большое мужество, чтобы так поступить. Дерзкая вылазка удалась, все закончилось благополучно. В то время я уже был дома и с большим удовлетворением прочитал описание этого эпизода в «Правде».

Таков начальник экспедиции, таково и его ближайшее окружение. Гербович осуждает руководителей, приближающих к себе посредственностей. Такие начальники черпают у штаба не новые идеи, а лишь безоговорочную поддержку своих распоряжений, даже если они явно нелепы. Гербович считает, что окружающие, наоборот, должны питать руководителя своими мыслями, будоражить его. Поэтому он полон уважения к своему постоянному оппоненту Большакову, вечно вступающему в споры Силину, много ему подсказывающему Овечкину – не только безупречным, но и мыслящим исполнителям.

И вокруг Гербовича постепенно складывается костяк людей, идущих за ним уже третью экспедицию, людей, оценивших по достоинству этого исключительно справедливого и честного человека с поистине железной волей. Из своей Двенадцатой экспедиции Гербович взял ядро – тридцать процентов коллектива. Из нынешнего состава в будущую экспедицию он намерен взять уже половину.

Ещё по дороге в Антарктиду я слышал от товарищей об одной эпопее, связанной с именем Гербовича. Она показалась мне столь исключительной по своему драматизму, что я попросил Владислава Иосифовича рассказать о ней подробнее.

Но немного предыстории.

Место для антарктической станции Лазарев было выбрано не совсем удачное – её построили на шельфовом леднике. Между тем в глубине материка, в восьмидесяти километрах от моря, находится оазис Ширмахера – один из интереснейших районов Антарктиды. Было решено новую станцию соорудить здесь, а Лазарев законсервировать. Обживать оазис в 1961 году довелось группе полярников во главе с Гербовичем. Они и основали Новолазаревскую – самую, пожалуй, уютную станцию на материке. Свободные ото льда и снега горы, озера с пресной водой, относительно мягкий микроклимат – чего ещё, казалось бы, желать? И лишь один существенный недостаток портил картину: чрезвычайно тяжёлая дорога к морю, идущая через многочисленные ледниковые трещины.

Смена коллектива полярников осуществлялась так. «Обь» подходила к району станции Лазарев, где её уже поджидал пришедший с Новолазаревской санно-гусеничный поезд. Новая смена отправлялась на место зимовки и месяца два жила вместе со старой: входила в курс дела, принимала научную эстафету. За это время «Обь» совершала обход остальных станций и возвращалась обратно, а старая смена вновь подходила на санно-гусеничном поезде к станции Лазарев и салютовала кораблю, который должен был забрать полярников на Родину.

В этом до деталей разработанном плане было предусмотрено все, кроме стихии.

В начале апреля 1962 года двенадцать полярников, возглавляемых теперь уже бывшим начальником Новолазаревской Гербовичем, совершили переход к морю и прибыли на береговую станцию Лазарев. Позади почти полтора года нелёгкой зимовки, впереди – долгожданное возвращение домой. Все разговоры – об этом, самом важном в жизни полярника событии. С часу на час к барьеру должна подойти «Обь»!

И тут произошло непредвиденное.

Обычно в начале апреля море в районе Лазарева бывало свободно ото льда. Но на этот раз стихия сыграла с полярниками злую шутку. К барьеру «Обь» не подошла: ей преградил путь мощный ледяной пояс шириной до ста тридцати километров. Капитан Свиридов по радиотелефону сообщил Гербовичу, что через десятибалльный лёд «Оби» не пробиться. Есть один-единственный выход из положения, его предложили лётчики, находящиеся на борту «Оби». На станции Молодёжная стоит на приколе самолёт ЛИ-2; дизель-электроход возвратится на Молодёжную, лётчики подготовят машину и прилетят на станцию Лазарев, чтобы эвакуировать полярников по воздуху.

И «Обь» ушла на Молодёжную – это тысяча пятьсот километров в один конец. Наступило томительное ожидание. Над возвращением домой нависла совершенно реальная угроза. Мысль об атом невыносима для всех. И все же в коллективе наметились две группы, которые восприняли ситуацию по-разному.