Текст книги "Открытие себя (сборник)"

Батя участвовал во всех революциях, в Гражданскую воевал у Чапаева ротным. Последнюю войну он воевал стариком, лишь первые два года. Отступал по Украине, вывел свой батальон из окружения под Харьковом. Потом по причине ранения и нестроевого возраста его перевели в тыл, в Зауралье военкомом. Там, в станице, он, солдат и крестьянин, учил меня ездить верхом, обхаживать и запрягать лошадей, пахать, косить, стрелять из винтовки и пистолета, копать землю, рубить тальник осоавиахимовской саблей; заставлял и кур резать, и свинью колоть плоским штыком под правую лопатку, чтоб крови не боялся. „В жизни пригодится, сынок!“

…Незадолго до его кончины ездили мы с ним на его родину в Мироновку, к двоюродному брату Егору Степановичу Кривошеину. Когда сидели в избе, выпивали по случаю встречи, примчался внучонок деда Егора:

– Деда, а в Овечьей балке, где плотину ставят, шкилет из глины вырыли!

– В Овечьей? – переспросил батя. Старики переглянулись. – А ну пошли посмотрим…

Толпа рабочих и любопытствующих расступилась, давая дорогу двум грузно шагавшим дедам. Серые трухлявые кости были сложены кучей. Отец потыкал палкой череп – тот перевернулся, показал дыру над правым виском.

– Моя! – Батя победно поглядел на Егора Степановича. – А ты, значит, промазал, руки тряслись?

– Почем ты знаешь, что твоя?! – оскорбленно задрал бороду тот.

– Ну, разве забыл? Он ведь в село возвращался. Я по правую сторону дороги лежал, ты – по левую… – И батя для убедительности вычертил палкой на глине схему.

– Это чьи же останки, старики? – строго спросил моложавый прораб в щегольском комбинезоне.

– Есаула, – сощурившись, объяснил батя. – В первую революцию уральские казачки в нашем селе квартировали – так это ихний есаул. Ты уж милицию не тревожь, сынок. Замнем за давностью лет.

…Как это было славно: лежать в ночной степи за селом с отцовской берданкой, поджидать есаула – как за идею, так и за то, что он, сволочь, мужиков нагайкой порол, девок на гумно возил! Или лететь на коне, чувствуя тяжесть шашки в руке, примериваться: рубануть вон того, бородатого, от погона наискось!

А я последний раз дрался лет восемнадцать назад, да и то не до победы, а до звонка на урок. И на коне не скакал с зауральских времен. Всей моей удали – обгоны на мотоцикле при встречном транспорте.

Не боюсь я, батя, ни крови, ни смерти. Только не пригодилась мне твоя простая наука. Теперь революция продолжается другими средствами, открытия и изобретения – оружие посерьезней сабель. И боюсь я, батя, ошибиться…

Врешь! Врешь! Снова красуешься перед собой, пижон, подонок! Неистребимое стремление к пижонству… Ах, как красиво написано: „Боюсь я, батя, ошибиться“ – и про революцию. Не смей об этом!

Ты намеревался синтезировать в людях (да, в людях, а не в искусственных дублях!) благородство души, которого в тебе нет; красоту, которой у тебя нет; решительность поступков, которой ты не обладаешь; самоотверженность, о которой ты понятия не имеешь…

Ты из хорошей семьи; твои предки умели и работать, и отстаивать правое дело, бить гадов: когда кулаком, когда из берданки, спуску не давали… А что есть ты? Выступал ли ты за справедливость? Ах, не было подходящего случая? А не избегал ли ты – умненько и осторожно – таких случаев? Что, неохота вспоминать?

– То-то и есть, что я всего боюсь: жизни, людей. Даже Лену я люблю как-то трусливо: боюсь приблизить – боюсь и потерять. И, боже упаси, чтобы не было детей. Дети усложняют жизнь… А то, что я таюсь со своим открытием, – разве не из боязни, что я не смогу отстоять правильное развитие его? И ведь верно: не смогу… Я слабак. Из породы тех умных слабаков, которым лучше не быть умными. Потому что ум им дан только для того, чтобы понимать свое падение и бессилие…»

Аспирант Кривошеин закурил, стал нервно ходить по комнате. Читать эти записи было тяжело – ведь написано было и о нем. Он вздохнул, вернулся к столу.

«…Спокойно, Кривошеин. Спокойно. Так можно договориться до истерических поступков. А работа все-таки на тебе… Не все еще потеряно, не такой уж ты сукин сын, что следует немедленно удавиться.

Могу даже представить себя в выгодном свете. Я не использовал это открытие для личного успеха и не буду использовать. Я работал на полную силу, не волынил. Теперь я разбираюсь в сути дела. Так что я не хуже других. Ошибся. А кто не ошибался?

Да, но в этой работе сравнения по относительной шкале – хуже или лучше я других – неприменимы. Другие занимаются себе исследованием кристаллов, разработкой машин; они знают свое дело туго – и этого достаточно. Вздорные черты их характера отравляют жизнь только им самим, сотрудникам по лаборатории и ближайшим родственникам. А у меня не та специфика. Для того чтобы делать Человека, мало знать, мало иметь исследовательскую хватку, умело „рукоятки вертеть“ – надо самому быть Человеком, не лучше или хуже других, а в абсолютном смысле: рыцарем без страха и упрека. Я бы и не прочь, только не знаю как. Нет у меня такой информации…

Выходит, мне эта работа не по зубам?»

«8 октября. В нашем парке желто-красная осень, а я не могу работать. Полно сухой листвы, самый пустяковый дождик поднимает на ней страшный шум, а после распространяется кофейный запах прели. А я не могу работать…

Может, ничего этого и не надо? Хорошая наследственность, качественное трудовое воспитание, гигиенические условия жизни… Пусть умные люди сами воспроизводят себя: заводят побольше детей с хорошей наследственностью. Прокормить смогут, заработка хватит – они ведь умные люди… И воспитать смогут – они же умные люди… И не потребуется никаких машин.

Сегодня звонил Гарри Хилобок. В институте организуется постоянно действующая выставка „Успехи советской системологии“, и, понятное дело, он ее попечитель.

– Не дадите ли что-нибудь, Валентин Васильевич?

– Нет.

– Что ж вы так? Вот отдел Ипполита Илларионовича Вольтампернова три экспоната выставляет, другие отделы и лаборатории многое дают. Надо бы хоть один экспонат по вашей теме, неужели до сих пор ничего нет?

– Нет. Как дела с системой биодатчиков, Гарри Харитонович?

– Э, Валентин Васильевич, что значит одна система в сравнении со всей системологией, хе-хе! Будем делать, а как же, но пока, сами понимаете, все бросили на борьбу за оформление выставочных стендов, макетов, демонстрационных табло, трафаретные надписи на трех языках составляем, а как же, голова кругом, и лаборатория перегружена, и мастерские, но если у вас, Валентин Васильевич, появится что-то для выставки, устроим, это у нас зеленой улицей идет…

Я чуть было не сказал ему, что именно система биодатчиков нужна мне, чтобы осчастливить выставку своим экспонатом (пусть делает, а там посмотрим), но сдержался. Все бы тебе ловчить, Кривошеин!

Разбрелись мои экспонаты по белу свету. Один грызет гранит биологической науки в Москве, другие – травку и капусту на огородах. Один и вовсе забежал неизвестно куда…

Выставить, что ли, „машину-матку“ для потрясения академической общественности? Производить для демонстрации двухголовых и шестилапых кролей – по две штуки в час… То-то будет шуму.

Нет, брат. Это устройство делает человека. И от этого никуда не денешься».

Любое действие обязывает. Бездействие не обязывает ни к чему.

К. Прутков-инженер. Мысль № 2

«11 октября. Повторяю опыты по управляемому синтезу кроликов – просто так, чтобы механизмы не простаивали. Снимаю все на пленку. Будет кинодокумент. Граждане, предъявите кинодокументы!»

«13 октября. Изобрел способ, как надежно и быстро уничтожить биологическую информацию в „машине-матке“. Можно назвать его „электрический ластик“; подаю на входы кристаллоблока и ЦВМ-12 напряжение от генератора шумов, и через 15–20 минут машина забывает все о кроликах.

Будь у меня этот способ раньше вместо команды „Нет!“, я каждый раз уничтожал бы дубля Адама необратимо и основательно.

Не знаю только, было бы это ему приятнее.

Время осыпает листья, холодит небо. А дело стоит. Не могу я снова браться за серьезные опыты, духу не хватает. Растерялся я…

Ну вот что, Кривошеин! Можно считать доказанным, что ты не бог и не пуп Земли. А раз так, то следует искать помощи у других. Надо идти к Аркадию Аркадьевичу…»

– Эге! – нахмурился аспирант Кривошеин.

«…Следует поступать в установленном порядке. Он – мой начальник. Впрочем, дело не в этом: он – умный, знающий и влиятельный человек. И великолепный методист, умеет четко формулировать любые задачи. А „сформулированная задача, – как написано в его „Введении в системологию“, – есть записанное в неявной форме решение данной задачи“. Этого мне как раз не хватает. И тему мою он поддержал на ученом совете. Правда, он не в меру величествен и честолюбив, но столкуемся. Ведь он умный человек, поймет, что в этой работе слава – не главное.

Э, погоди! Благие намерения само собой, а разумная осторожность не помешает. Выдавать Азарову за здорово живешь святая святых открытия – что „машина-матка“ может синтезировать живые системы – нельзя. Нужно начать с чего-нибудь попроще. „А там посмотрим“, как он сам любит выражаться.

Нужно синтезировать в машине электронные схемы. Это то, на что нападал старик Вольтампернов, и это, кстати сказать, моя официальная тема на ближайшие полтора года.

„Надо, Валентин Васильевич, надо!“ Прикинем схему опыта. Вводим в жидкость шесть проводов: два – питание, два – контрольный осциллограф и два – генератор импульсов. Задаю машине через „шапку Мономаха“ параметры типовых схем, примерные размеры. Здесь я точно знаю, что „то“, что „не то“ – дело знакомое».

* * *

«15 октября. В баке возникают закругленные квадратики коричневого цвета, похожие на гетинакс. На них оседают металлические линии проводников схемы, прослойки изоляторов, накладываются друг на друга пленочки конденсаторов, рядом пристраиваются полоски сопротивлений, пятна диодов и транзисторов… Это похоже на пленочную технологию, которая сейчас развивается в микроэлектронике, только без вакуума, электрических разрядов и прочей пиротехники.

И до чего же приятно после всех головоломных кошмаров щелкать переключателями, подстраивать рукоятками резкость и яркость луча на экране осциллографа, отсчитывать по меткам микросекундные импульсы! Все точно, ясно, доступно. Будто домой вернулся из дальних краев… Черт меня занес в эти края, в темные джунгли под названием „человек“ без проводника и компаса. Но кто проводник? И что компас?

Ладно. Параметры схем соответствуют, тема 154 наполовину выполнена; то-то Ипполит Илларионович будет рад!

Иду к Азарову. Покажу образцы, объясню кое-что и буду намекать на дальнейшие перспективы. Приду завтра и скажу:

– Аркадий Аркадьевич, я пришел к вам как умный человек к умному человеку…»

«16 октября. Сходил… разлетелся на распростертые объятия! Итак, утром я основательно продумал разговор, прихватил образцы и направился к старому корпусу. Осеннее солнце озаряло стены с архитектурными излишествами, гранитные ступени и меня, который поднимался по ним. Подавление моей психики началось от дверей. О эти государственные трехметровые двери из резного дуба, с витыми аршинными ручками и тугими пневмопружинами! Они будто специально созданы для саженных мордатых молодцов-бюрократов с ручищами широкими, как сковородки на дюжину яиц: молодцы открывают двери легким рывком и идут ворочать большими нужными делами. Проникнув сквозь двери, я стал думать, что разговор с Азаровым не следует начинать с шокирующей фразы („Я пришел к вам как умный к умному…“), а надо блюсти субординацию: он академик, я инженер.

А когда поднимался по мраморным лестничным маршам в коврах, пришпиленных никелированными штангами, с перилами необъятной ширины, в моей душе возникла почтительная готовность согласиться со всем, что академик скажет и порекомендует…

Словом, если к гранитной лестнице упругой походкой подходил Кривошеин-первооткрыватель, то в директорскую приемную вошел, шаркая ногами, Кривошеин-проситель: с сутулой спиной и виноватой мордой.

Секретарша Ниночка бросилась наперерез мне со стремительностью, которой позавидовал бы вратарь Лев Яшин.

– Нет-нет-нет, товарищ Кривошеин, нельзя, Аркадий Аркадьевич собирается на конгресс в Новую Зеландию, вы же знаете, как мне влетает, когда я пускаю! Никого не принимает, видите?

В приемной действительно было много сотрудников и командированных. Все они недружелюбно посмотрели на меня. Я остался ждать – без особых надежд на удачу, просто: другие ждут, и я буду. Чтоб не отрываться от коллектива. Тупая ситуация.

Народ прибывал. Лица у всех были угрюмые, некрасивые. Никто ни с кем не разговаривал. Чем больше становилось людей в приемной, тем мельче мне казалось мое дело. Мне пришло в голову, что образцы мои только измерены, но не испытаны, что Азаров, чего доброго, станет доказывать, что технологические работы по электронике не наш профиль. „И вообще, чего я лезу? До конца темы еще год с лишним. Чтобы опять Хилобок пускал пикантные изречения?“

Легкий на помине Хилобок с целеустремленным видом возник в дверях; я вовремя занял выгодную позицию и вслед за ним юркнул в кабинет.

– Аркадий Аркадьевич, мне бы…

– Нет-нет, Валентин… э-э… Васильевич, – принимая от Гарри какие-то бумаги, поморщился в мою сторону Азаров. – Не могу! Никак не могу. С визой задержка, доклад вот надо после машинистки вычитать… Обратитесь с вашим вопросом к Ипполиту Илларионовичу, он будет замещать меня этот месяц, или к Гарри Харитоновичу. Не один же я на свете, в конце концов!

Вот так. Человек летит в Новую Зеландию, о чем разговор! На конгресс и для ознакомления. И чего это мне пришло в голову хватать его за полу? Смешно. Работай себе, пока не потребуют отчета.

Когда-нибудь из-за этой работы будут прерывать заседания правительства… Да, но почему это должно быть когда-нибудь?

Не будут прерывать заседание, не волнуйся. Тебя будут выслушивать второстепенные чиновники, которые никогда не отважатся что-то предпринять под свою ответственность, – такие же слабаки, как и ты сам.

Слабак. Слабак, и все! Надо было поговорить, раз уж решился. Не смог. Извинился противным голосом и ушел из кабинета. Да, склонить к своей работе спешащего за океан Азарова – это не „машиной-маткой“ командовать.

Но все-таки это что-то не то…»

«25 октября. А вот это, кажется, то! Наш город посетил видный специалист в области микроэлектроники, кандидат технических наук, будущий доктор тех же наук Валерий Иванов. Он звонил мне сегодня. Встреча состоится завтра в восемь часов в ресторане „Динамо“. Форма одежды соответствующая. Присутствие дам не исключено.

Валерка Иванов, с которым мы коротали лекции по организации производства за игрой в „балду“ и в „слова“, жили в одной комнате общежития, вместе ездили на практику и на вечера в библиотечный институт! Валерка Иванов, мой бывший начальник и соавтор по двум изобретениям, спорщик и человек отважных идей! Валерка Иванов, с которым мы пять лет работали душа в душу! Я рад.

„Слушай, Валерка, – скажу я ему, – бросай свою микроэлектронику, перебирайся обратно. Тут такое дело!“

Пусть даже заведует лабораторией, раз кандидат. Я согласен. Он работать может.

Ну поглядим, каким он стал за истекший год».

«26 октября, ночь. Ничто в жизни не проходит даром. С первого взгляда на Иванова я понял, что прежнего созвучия душ не будет. И дело не в годе разлуки. Между нами вкралась та Гаррина подлость. Ни он, ни я в ней не повинны, но мы оказались как бы по разные стороны. Он, гордо подавший в отставку, хлопнувший дверью, как-то больше прав, чем я, который остался и не разделил с ним эту горькую гордость. Поэтому весь вечер между нами была тонкая, но непреодолимая неловкость и горечь, что не смогли мы тогда эту подлость одолеть. Мы теперь как-то меньше верили друг в друга и друг другу…

Хорошо, что я взял с собой Лену, хоть она украсила нашу встречу. Впрочем, разговор был интересный. Он заслуживает того, чтобы его описать.

Встреча началась в 20:00. Передо мной сидел петербуржец. Импортный пиджак в мелкую серую клетку и без отворотов, белая накрахмаленная рубашка, шестигранные очки на прямом носу, корректный ершик черных волос. Даже втянутые щеки вызвали у меня воспоминание о блокаде.

Лена тоже не подкачала. Когда проходили по залу, на нее все оборачивались. Один я пришел вахлак вахлаком: клетчатая рубаха и не очень измятые серые брюки; два дубля ощутимо уменьшили мой гардероб.

В ожидании, пока принесут заказ, мы с удовольствием рассматривали друг друга.

– Ну, – нарушил молчание петербуржец Иванов, – хрюкни что-нибудь.

– Я смотрю, морда у тебя какая-то асимметричная…

– Асимметрия – признак современности. Это от зубов, – он озабоченно потрогал щеку, – продуло в поезде.

– Давай вдарю – пройдет.

– Спасибо. Я лучше коньячком…

Обычная наша разминочка перед хорошим разговором. Принесли коньяк и вино для дамы. Мы выпили, утолили первый аппетит заливной осетриной и снова с ожиданием уставились друг на друга. Окрест нас пировали. Корпусный мужчина за сдвинутыми столами произносил тост „за науку-маму“ (видно, смачивали чью-то диссертацию). Подвыпивший одинокий человек за соседним столиком грозил пальцем графинчику с водкой, бормотал:

– Я молчу… Я молчу! – Его распирала какая-то тайна.

– Слушай, Валька!..

– Слушай, Валерка!..

Мы озадаченно посмотрели друг на друга.

– Ну, давай ты первый, – кивнул я.

– Слушай, Валька, – у Иванова завлекательно сверкнули глаза за очками, – бросай-ка ты этот свой… эту свою системологию, перебирайся к нам. Перевод я тебе устрою. Мы сейчас такое дело разворачиваем! Микроэлектронный комплекс: машина, делающая машины, – чувствуешь?

– Твердые схемы?

– А, что твердые схемы – поделки, пройденный этап! Электронный и плазменный лучи плюс электрофотография плюс катодное напыление пленок плюс… Словом, идея такая: схема электронной машины развертывается пучками электронов и ионов, как изображение на экране телевизора, – и все. Она готова, может работать. Плотность элементов как в мозгу человека, чувствуешь?

– И это уже есть?

– Ну, видишь ли… – Он поднял брови. – Если бы было, зачем бы я тебя звал? Сделаем в установленные сроки.

(Ну конечно же, мне нужно бросить системологию и идти за ним! Не ему же за мной, у меня на поводу… Разумеется! Так всегда было.)

– А у американцев?

– Они тоже стараются. Вопрос в том, кто раньше. Работаем вовсю, я уже двенадцать заявок подал – чувствуешь?

– Ну а цель?

– Очень простая: довести производство вычислительных машин до массовости и дешевизны газет. Знаешь, какой шифр я дал теме? „Поэма“. И это действительно технологическая поэма! – От выпивки у Валерки залоснился нос. Он старался вовсю и, наверное, не сомневался в успехе: меня всегда было нетрудно уговорить. – Завод вычислительных машин размерами чуть побольше телевизора, представляешь? Машина-завод! Она получает по телетайпу технические задания на новые машины, пересчитывает ТЗ в схемы, кодирует расчет электрическими импульсами, а они гоняют лучи по экрану, печатают схему. Двадцать секунд – и машина готова. Это листок, на котором вмещается та же электронная схема, что сейчас занимает целый зал, представляешь? Листок в конверте посылают заказчику, он вставляет его в исполнительное устройство… Ну там в командный пульт химзавода, в систему управления городскими светофорами, в автомобиль, куда угодно – и все, что раньше медленно, неуклюже, с ошибками выполнял человек, теперь с электронной точностью делает умный микроэлектронный листик! Чувствуешь?

Лена смотрела на Валерку с восхищением. Действительно, картина вырисовывалась настолько роскошная, что я не сразу понял: речь идет о тех же пленочных схемах, которые я недавно осуществил в баке „машины-матки“. Правда, они попроще, но в принципе можно делать и „умные“ листики-машины.

– А почему вакуум да разные лучи? Почему не химия… наверное, тоже можно?

– Химия… Лично я с тех пор, как доцент Варфоломеев устраивал нам „варфоломеевские зачеты“, химию не очень люблю. – (Это было сказано для Лены. Она оценила и рассмеялась.) – Но если у тебя есть идеи по химической микроэлектронике – давай. Я – „за“. Будешь вести это направление. В конце концов, не важно, как сделать, главное – сделать. А тогда… тогда можно развернуть такое! – Он мечтательно откинулся на стуле. – Суди сам, зачем машине-заводу давать задания на схемы? Это лишняя работа. Ей нужно сообщать просто информацию о проблемах. Ведь теперь в производстве, в быту, на транспорте, в обороне – всюду работают машины. Зачем превращать их импульсы в человеческую речь, если потом ее снова придется превращать в импульсы! Представляешь: машины-заводы получают по радио информацию от дочерних машин из сферы производства, планирования, сбыта продукции, перевозок… отовсюду – даже о погоде, видах на урожай, о потребностях людей. Сами перерабатывают все в нужные схемы и рассылают…

– Микроэлектронные рекомендации?

– Директивы, милый! Какие там рекомендации: математически обоснованные электронные схемы управления, так сказать, рефлексы производства. С математикой не спорят!

Мы выпили.

– Ну, Валера, – сказал я, – если ты сделаешь эту идею, то прославишься так, что твои портреты будут печатать даже на туалетной бумаге!

– И твои тоже, – великодушно добавил он. – Вместе будем красоваться.

– Но, Валерий, – сказала Лена, – ведь получается, что в вашем комплексе нет места человеку. Как же так?

– Лена, вы же инженер… – снисходительно шевельнул бровями Иванов. – Давайте смотреть на этот предмет, на человека то есть, по-инженерному: зачем ему там место? Может человек воспринимать радиосигналы, ультра– и инфразвуки, тепловые, ультрафиолетовые и рентгеновы лучи, радиацию? Выдерживает он вакуум, давление газов в сотни атмосфер, ядовитую среду, перегрузки в сотни земных тяготений, резонансные вибрации, термоудары от минус ста двадцати по Цельсию до плюс ста двадцати с часовой выдержкой при каждой температуре, холод жидкого гелия? Может он летать со скоростью снаряда, погружаться на дно океана или в расплавленный металл? Может он за доли секунды разобраться во взаимодействии десяти – хотя бы десяти! – факторов? Нет.

– Он все это может с помощью машин, – защищала человечество Ленка.

– Да, но машины-то это могут и без его помощи! Вот и остается ему в наш суровый атомно-электронный век только кнопки нажимать. Но как раз эти-то операции автоматизировать проще простого. Вы же знаете: в современной технике человек – самое ненадежное звено. Недаром всюду ставят предохранители, блокировки и прочую „защиту от дурака“.

– Я молчу! – угрожающе возгласил пьяный.

– Но ведь человека, наверное, можно усовершенствовать, – заикнулся я.

– Усовершенствовать? Меня душит смех! Да это все равно что усовершенствовать паровозы – вместо того чтобы заменять их тепловозами или электровозами. Порочен сам физический принцип, заложенный в человеке: ионные реакции в растворах, процесс обмена веществ. Ты оглядись, – он широко повел рукой по залу, – все силы отнимает у людей проклятый процесс!

Я огляделся. За сдвинутыми столиками пирующие размашисто целовали новоиспеченного кандидата: лысого юношу, изможденного трудами и волнениями. Рядом сияла жена. По соседству с ними чинно питались двенадцать интуристов. Дым и галдеж стояли над столиками. На эстраде саксофонист, непристойно скособочившись и выпятив живот, вел соло с вариациями; под сурдину синкопировали трубы, неистовствовал ударник – оркестр исполнял стилизованную под твист „Из-за острова на стрежень…“. Возле эстрады, не сходя с места, волновались всеми частями тела пары. „Я молчу!“ – возглашал наш сосед, уставясь в пустой графин.

– Собственно, единственное достоинство человека – универсальность, – снисходительно заметил Иванов. – Он хоть плохо, но многое может делать. Но универсальность – продукт сложности, а сложность – фактор количественный. Научимся делать электронно-ионными пучками машины сложностью в десятки миллиардов элементов – и все. Песенка людей спета.

– Как это спета? – тревожно спросила Лена.

– Никаких ужасов не произойдет, не надо пугаться. Просто тихо, благопристойно и незаметно наступит ситуация, когда машины смогут обойтись без людей. Конечно, машины, уважая память своих создателей, будут благосклонны и ко всем прочим. Будут удовлетворять их нехитрые запросы по части обмена веществ. Большинство людей это, наверное, устроит – они в своей неистребимой самовлюбленности даже будут считать, что машины служат им. А для машин это будет что-то вроде второстепенного безусловного рефлекса, наследственной привычки. А возможно, и не останется у машин таких привычек: ведь основа машины – рациональность… Зачем им это надо?

– Между прочим, рациональные машины сейчас служат нам! – горячо перебила его Лена. – Они удовлетворяют наши потребности, разве нет?

Я помалкивал. Валерка засмеялся:

– А это как смотреть, Леночка! У машин не меньше оснований считать, что люди удовлетворяют их потребности. Если бы я был, скажем, электронной машиной „Урал-четыре“, то не имел бы к людям никаких претензий: живешь в светлой комнате с кондиционированием, постоянным и переменным током – эквивалент горячей и холодной воды, так сказать. Да еще прислуга в белых халатах суетится вокруг каждого твоего каприза, в газетах о тебе пишут. А работа не пыльная: переключай себе токи, пропускай импульсы… Чем не жизнь!

– Я молчу! – в последний раз произнес сосед, потом распрямился и заголосил на весь зал: – Укуси миня за талию, укуси миня за грудь! Укуси, пока я голая, укуси за што-нибудь!..

К нему тотчас бросились метрдотель и дружинники.

– Ну и что, если я пьяный! – скандалил дядя, когда его под руки волокли к выходу. – Я на свои пью, на заработанные. Воровать – тоже работа…

– Вот он, предмет ваших забот, во всей красе! – скривил тонкие губы Валерка. – Достойный потомок того тунеядца, что кричал на подпитии: „Человек – это звучит гордо!“ Уже не звучит… Ну так как, Валька? – повернулся он ко мне. – Перебирайся, включайся в тему, тогда и от тебя в будущем что-то останется. Разумные машины-заводы, деятельные и всесильные электронные мозги – и в них твои идеи, твое творчество, лучшее, что в нас есть… чувствуешь? Человек-творец – это пока еще звучит гордо. И это лучшее останется и будет развиваться даже тогда, когда малограмотная баба Природа окончательно опростоволосится со своим „гомо сапиенс“!

– Но ведь это страшно – что вы говорите! – возмущенно сказала Ленка. – Вы… как робот! Вы просто не любите людей!

Иванов взглянул на нее мягко и покровительственно:

– Мы ведь не спорим, Лена. Я просто объясняю вам, что к чему.

Это уже было слишком. Ленка психанула и замолчала. Я тоже ничего не ответил. Молчание становилось неловким. Я позвал официанта, расплатился. Мы вышли на проспект Маркса, на самый „днепровский Бродвей“. Гуляющие дефилировали.

Вдруг Валерка больно схватил меня за руку.

– Валька, слышишь? Видишь?!

Сначала я не понял, что надо слышать и видеть. Мимо нас прошли парень с девицей, оба в толстых свитерах и с одинаковыми прическами. У парня на шее джазил транзисторный приемник в желтой перламутровой коробочке, перечерченной силуэтом ракеты. Чистые звуки саксофона и отчетливые синкопы труб самоутверждающе разносились вокруг… Я узнал бы звучание этого транзистора среди сотен марок приемников и радиол, как мать узнает голос своего ребенка в галдеже детсадика. „Малошумящий широкополосный усилитель“, который стоит в нем, – наше с Валеркой изобретение.

– Значит, в серию пустили, – заключил я. – Можно требовать с завода авторские… Эй, юноша, сколько отвалил за транзистор?

– Пятьдесят долларов, – гордо сообщил чувак.

– Вот видишь: пятьдесят долларов, они же сорок пять золотых тугриков. Явная наценка за качество звучания. Радоваться должен!

– Радоваться?! Радуйся сам! Вот ты говоришь: страшное… – (Собственно, ему это говорила Лена, а не я.) – Пусть лучше страшное, чем такое!

М-да… Когда-то мы вникали в квантовую физику, поражались непостижимой двойственности „волны-частицы“ электрона, изучали теорию и технологию полупроводников, осваивали тончайшие приемы лабораторной техники. Полупроводниковые приборы тогда были будущим электроники; о них писали популяризаторы и мечтали инженеры. Многое было в этих мечтаниях – одно сбылось, другое отброшено техникой. Но вот мечты о том, что транзисторы украсят туалеты прыщеватых пижончиков с проспекта, не было.

А как мы с Валеркой бились над проблемой шумов! Дело в том, что электроны распространяются в полупроводниковом кристалле, как частицы краски в воде, – то же хаотичное бестолковое броуново движение. В наушниках или в динамике из-за этого слышится шум, похожий одновременно на шипение патефонной иглы и на отдаленный шорох морского прибоя. Словом, там целая история… У меня это было первое изобретение – и какой торжественной музыкой звучала для меня официальная фраза заявления в Комитет по делам изобретений СССР: „Прилагая при сем нижеперечисленные документы, просим выдать нам авторское свидетельство на изобретение под названием…“!

Ну, хорошо: кто-то там переживал радость познания, горел в творческом поиске, испытывал свою инженерную удачу, а какое дело до этого бедному чуваку? Ему-то от этих радостей ничего не перепало. Вот и остается: отвали кровные тугрики, нажми кнопку, поверни рукоятку – и ходи как дурак с помытой шеей…

Мы проводили Валерку до гостиницы.

– Так как? – спросил он, подавая мне руку.

– Подумать надо, Валер.

– Подумать?! – Ленка гневно смотрела на меня. – Ты еще будешь думать?!

Все-таки невыдержанный она человек. Нет бы промолчать…

Самое занятное, что Валерка даже не спросил, чем я занимаюсь, – настолько очевидно было для него, что в Институте системологии ничего хорошего быть не может и нужно перебираться к нему. Что ж, стоит подумать».

«27 октября. Звонил Иванов:

– Надумал?

– Нет еще.

– Ах эти женщины! Я тебя, конечно, понимаю… Решайся, Валька, вместе работать будем. Я тебе завтра перед отъездом позвоню, лады?

…Если бы тогда, в марте, когда мой комплекс только начал проектировать и строить себя, я остановил опыт и стал анализировать возможные пути развития – все повернулось бы в направлении синтеза микроэлектронных блоков. Потому что это было то, что я понимал. Сейчас я был бы уже впереди Валерки. Работа покатилась бы по другим рельсам – и ни мне, ни кому другому и в голову не пришло бы, что здесь упущен способ синтеза живых организмов.

Но он не упущен, этот способ. Как приятно было усилием инженерной мысли строить в баке эти пластиночки с микросхемами: триггерами, инверторами, дешифраторами! Эта его „Поэма“, если к ней присовокупить мою „машину-матку“, – дело верное. Собственно, „машина-матка“ уже есть его „машина-завод“. И в этом деле я на высоте. Еще не поздно повернуть… И такие работы действительно могут привести к созданию независимого от людей мира (или общества) машин; не роботов, а именно взаимно дополняющих друг друга разнообразных машин. Может быть, это в самом деле естественное продолжение эволюции? Если глядеть со стороны, ничего ужасного: ну, были на Земле белковые (ионно-химические) системы – на их информационной основе развились электронно-кристаллические системы. Эволюция продолжается…