Текст книги "Холодный свет луны"

Тяжелая поступь гордыни

В детской больнице сибирского города еще в советские времена (это чтоб кто не подумал дурно о нынешних руководителях) как-то был случай один – сразу и не берусь назвать это иначе.

К вечеру, после жаркого августовского дня, когда с реки – огромной, что могла бы напоить с десяток-другой таких городов – чувствуется дыхание прохлады, в приемном отделении все еще оставалось трое-четверо взрослых. К ним жалось несколько испуганных детей; некоторые капризничали.

Среди них был мальчик лет трех, просивший маму, когда ему позволяло дыхание, не оставлять его в больничке. «Этой ночью», – говорил, не выпуская ее руки и не обращая внимания на обильные слезы. Дышал он тяжело; дыхание с хрипом и кашель из самых недр его тельца. – Я хочу остаться с мамой, – совсем по взрослому он смотрел в глаза наклонившейся матери. – И папу я люблю, – хрипел, – я хочу остаться с вами, – вставал на цыпочки маленький человечек в коротких штанишках. Открывая рот и вытягивая красный язык, он совсем походил на птенчика в гнезде. Язык тянул, обнажая красную гортань.

Его папа держался, как и положено мужчине. И тогда, когда принимающий в своем кабинете врач, посмотрев хмуро на мать мальчика, сказал: «Немедленно в палату». Да, достойно вел себя отец ребенка, хотя и тогда номер палаты показался ему не случайным. Ночью ему вспомнились некоторые детали, что увеличивали бремя предчувствия. Вспомнил, няня взяла за ручку его маленького сына и как же плотно она закрыла за собой дверь! Предчувствия становились осознаннее. Детали гиперболизировались. Стрелка часов двигалась медленно. Его молодая жена, он знал это, только притворялась спящей.

Утром, что-то съев и скоро забыв – что, они поехали в больницу пораньше. Там они стали посматривать на дверь: это было выражение беспокойства и желание скрыть, как им тревожно. Мужчина, посматривая на жену, попытался сделать улыбку. Иногда что-то говорил тихо, наклонившись.

Несколько раз мимо родителей, а собралось к этому времени уже человек пять, проходили разные люди. Прошла и та полная нянечка. Кто-то попытался ей сказать, спросить, но она отвечала: «Врач все скажет». Тот же ответ получила и мама-притворщица, что только вздремнула за ночь. Она сделала пол-шага в сторону проходившей няни и, как бы, став чуть ниже, спросила во второй раз. Нянечка голову приподняла повыше, видимо, чтобы ей было удобнее нести на руке стопку постельного белья. Скользнула взглядом по отцу мальчика, на мать посмотрела не просто, как бы, оценивая: соответствует ли ее красивый греческий профиль внутреннему содержанию. По крайней мере, посмотрела свысока на женщину, что выше ростом. И, видимо, нашла его, профиль, несоотвествующим классическому – уголок ее рта искривился.

Так вот, когда молодая женщина приложила ухоженные руки к юной груди и, сделав полшага, нет – четверть шага навстречу, улыбнулась – если это можно назвать улыбкой – попросила (уже в который раз!) сказать, как ночевал ее сынишка, то своей невоспитанностью она вызвала раздражение человека, занятого общественно-полезным трудом: «Да умер ваш мальчик… Умер! Что вы в самом-то деле?» Через плечо посмотрела на мать строго, а потом и на отца. Как бы приглашая его в свидетели дурного воспитания «этой женщины». Да и то, правду сказать, как же надоедливы бывают некоторые. Пристают с разговорами разными. Вопросы задают…

Нянька, теперь я рассмотрел ее, толстозадую, уходя, задвигала нижней частью энергично, чем выразила свое достоинство – многие ли способны на слово, чтоб от него вздрогнули некоторые. С грудью молодой, упругой.

Лица родителей за какую-то секунду в маски превратились, а сами они как вкопанные в том месте стоят, как бы, в эту секунду вокруг их мир перестал существовать. Маме не менее как под сорок теперь, а в стройные ноги ей свинец налили тяжелый. Папа челюсть выдвинул. Вздрагивающую. И супруга его, фактически, оказалась размазней: ручонки свои стала мять энергично. Минутка и понадобилась, чтоб «профиля» не стало. Волосы ее, мелкими кудряшками еще не побелели, но чувствуется, чувствуется, недолго придется ждать. Вот, мысль на лице молодой мамочки появилась: как же мала она в этом мире! Со своим профилем, ухоженными пальчиками и мелкими кудряшками, пусть и древнего происхождения. Пусть и самого библейского – ничто она перед мышцей, что в сумерках сознания насыщает себя мщением. Никто она перед Его величеством российским Хамом!

Я, свидетель, утверждаю, когда были сказаны слова: «Да умер же ваш мальчик! Ночью», – в это время изменилась походка няни. Это была походка победителя: ноги она ставила носками в стороны, закидывая вперед. Как это бывает у красавиц в балете, но не у тех, кто вынужден ходить к кастеляну или, скажем, в дровяник за поленом. Ее лицо выражало возвышенное чувство усталости от суеты вокруг. Значительное было в каждом ее шаге… Я был унижен, как и другие, начавшие отходить спустя время.

…Прошло много лет и я снова вспомнил того мальчика – беспомощного, еще не познавшего страха перед жизнью, стоящего перед стеной, которая требует вернуться назад. А вспомнилось давнее в связи с очередной покупкой очередного нувориша. Очень богатого, а покупка его – безумно дорогая. Вот и припомнилась та тетя из больницы – ущербная, страдающая, взбунтовавшаяся. Подумал, одного корня их поступки с тем богачом, что возвысился, посмеявшись в лицо многим. Чтобы знали, кто есть кто!..

Жаль, кто страдал, кто много потерял в этом мире – близких ему людей, познал нищету, был унижен, но ведь он, сильный, и приобрел ни с чем несравнимое – сострадание. Оно, как драгоценная почва, дает нам примеры настоящих поступков, ибо сказано: «Униженные, да возвышены будут». Как не верить?

Вот и смотрю вокруг с надеждой… Прислушиваясь к тяжелой поступи.

Мать Антона

На берегу большой реки, что в низовьях ее и теплоход кажется корабликом, стоит большой город. Прижимаясь друг к другу – как это бывает когда мало земли или мало царя в голове у руководителей – сгрудились два десятка домов из серых панелей, в пять этажей. Мало зелени во дворах, разбит асфальт в микрорайоне. Иногда, в поисках съедобного, бездомная собачонка пробежит в сторону столовой. Немного бочком пробежит, катыши засохшей грязи на холках потряхивает. Некоторые горожане, из неопрятных, с утра заспешат в магазин, беседуя между собою оживленно. Воспоминаниями о вечернем они делятся, взгляды озорные у них. И над всем этим – небо почти без просвета между серых туч.

Был май, валялись пакеты с мусором, стыдливо оставленные под покосившимися железобетонными скамейками. Но, вопреки мерзости запустения, чахлые кустарники, еще зеленые, жались друг к другу. Они хотели жить. Вопреки битым бутылкам и близости важного завода с трубами, взметнувшимися высоко. Дымящими особенно густо ночью, когда все спят. Да, был май, но не покидало предчувствие: все прошло.

В одном из серых домов, в маленькой квартире с запахом лекарств и другими запахами, что бывают у лежачих больных, жила женщина. Еще не старая годами, у которой «все прошло»; как бы, в давней, прошлой жизни она мечтала. С ней жил шестнадцатилетний сын – инвалид, страдавший какой-то болезнью, какой болеют только мальчики. Он был чрезвычайно худ, не мог ходить, но был способен держать книжку и писать, а еще он любил рисовать животных. Его отец, узнав о болезни, ушел к другой женщине, а мать, инженер-конструктор, научившись вязать красивые свитера, стала надомницей. Еще она вышивала пейзажи с веселенькими березками, иногда – иконы по специальной инструкции. Нашелся как-то щедрый покупатель иконы Николая Угодника, и они с сыном вспоминали об этом, показывая глазами на светильник и прикроватную тумбочку, купленные на эти деньги. Мать старалась делать лицо, выражающее оптимизм. Иногда ей это удавалось. «А вот когда ты поправишься, мы с тобой поедем в сосновый бор – это совсем недалеко и ты сам, со своих рук, покормишь белочек орешками».

Когда Антошке исполнилось восемь, мать стала хлопотать, чтобы к нему из школы ходила учительница, а когда он «пошел» в пятый класс, к нему ходили уже разные учителя. Они хвалили его за хорошие знания, отмечали успехи в зоологии, но в особенности той ее части, где рассказывалось о жизни пернатых. (Мать сделала, как могла, у окна кормушку для птичек, и Антон записывал свои наблюдения в специальную тетрадь).

Шли годы, болезнь наступала, в шестнадцать Антону стало совсем хуже. Он был легок, его можно было «сложить пополам», и он уже не мог держать книжку. «Остался месяц, два», – сказал в кухне их участковый врач. Матери всегда было плохо, но в тот день – особенно. Места себе не находила: выходила на балкон, зачем-то шла на кухню, на свой старый плащ, еще купленный при муже, смотрела долго… Еще что-то делала, а спроси «что», и не припомнит.

На следующий день, проведя ночь в беззвучном плаче в подушку, она пошла в школу. Там мать повела себя неадекватно (слово из лексикона образованных): она стала с упорством, достойным лучшего применения (как говорят некоторые из них), она стала просить выдать Аттестат зрелости ее сыну. Понарошке. Инвалиду детства, не имеющему радости. Никакой. Директор школы отнеслась к этому сухо (евреи здесь ни при чем), говоря о каких-то инструкциях. Но, в конечном счете, посмотрев далеко за окно, пригласила завуча и просила помочь. «Случай исключительный, – сказала, – пожалуйста, сделайте как получше. Ответственность я беру на себя, – говорила. – Выдайте Свидетельство».

И вот весной, в тот пасмурный день, с чего мы начали рассказ – в день, когда далеко-далеко, плывущий к Ледовитому океану сухогруз, на котором успешно трудился Антошкин папа и уже имевший к этому времени награду за изобретение и внедрение какой-то железячки, и был назначен день получения Свидетельства об успешном окончании школы учеником восьмого класса. Не все были указаны там предметы, Антон же об этом не знал и радовался новой рубашке, какую ему оденет мама. Впервые он попросил повязать ему галстук. А в холодильнике уже была курица, тушенная с овощами, и был купленный мамой торт с надписью «Антону от друзей». Все было хорошо, чтобы день остался в памяти.

В назначенное время из школы пришли завуч, учительница, что вела, какие возможно, предметы; пришли двое мальчиков – сверстников и девочка Аня. Завуч от имени школы вручила Антону Свидетельство и все стали поздравлять его и маму. Антон, улыбаясь, перевел взгляд на девушку. Смотрел он на нее дольше, чем принято и все гасла его улыбка. Потом еще посмотрел и, вздохнув, попросил назвать имя. Девушка легко покраснела, кофточку на груди поправила. Имя Аня Антону показалось необыкновенно певучим, ему хотелось ее слушать еще и еще. Мама же лицом переменилась, на кухню за тортом пошла быстрее.

«Свидетельство об успешном окончании…» лежало на прикроватной тумбочке. Оценки там были «хорошо», а по зоологии «отлично». От школы Антону подарили большую иллюстрированную книгу «Животный мир России». Поговорили, кто что знал, о повадках городских птиц. Аня сказала: «Мне нравится птица свиристель. В конце зимы прилетает». Никто и намека не сделал о школьных вечерах или, скажем, спортивных состязаниях. Никто не сказал, как хорошо летом в лесу и как далеко-далеко, сбиваясь со счета, плачет кукушка…

Когда гости стали уходить, они желали Антону скорого и полного выздоровления, а Аня легко коснулась его руки. Очень худой и горячей.

Вот, ушли, как и не было их. Только пошевеливающееся на легком ветерке «Свидетельство…» напоминало, что здесь только что была самая красивая в мире девочка. Мать собирала со стола, все более отворачиваясь от Антона. Чтобы не выдать себя, она вышла на балкон и плотно закрыла дверь, а небо, в рваных без всякого просвета тучах, в это время разразилось ливнем. Сердце матери было готово разорваться от мысли: она уже никогда-никогда не спросит сына об уроках. В ее сторону ударил косой дождь, ее спина заметно согнулась. Мысль еще сжала сердце; мать, положив в ладони голову, стала покачивать ею в стороны.

Антон чуть слышно позвал: «Мама… Мамочка, – впервые назвал он так мать. – Мамочка, мне страшно…» Мать подставила лицо под упругую струю дождя, но когда она вошла в комнату, ее выдавали красные глаза и вздрагивающее тело. Сын отвернулся, его, повзрослевшего за эти минуты, тело было неспокойным. А очень худой рукой он гладил красивую книгу о животных, которую уже не смог бы поднять. Матери потребовалась сила, чтобы не упасть на грудь к нему – единственному, ради чего она жила. Но она только вздрагивала, стоя с ним рядом и смотря мимо.

Она была – Мать, на которой держится мир.

Память сердца

После съездов – очередных, внеочередных, но особенно съезда победителей – в стране стало побежденных много. Был среди них и Русланов из маленькой сибирской деревеньки Погорелка. А победили его за то, что построил он на речке мельницу, а в пруду стали плавать гуси. Потом – утки. И с каждым годом их становилось больше! К нему стали присматриваться…

Выслать его не успели, потому как – старик помер, увидев Ваньку Беспробудных (Иван Пантелеевич пришел с мандатом на обобществление мельницы. С ним было еще двое: один из волости – в кожаной куртке; другой из местных – с большим наганом на ремне). Русланов стал смотреть на Ивана Пантелеевича пристально, как смотрят на привидение: глаза открыл широко и… молчит, молчит. Заметно лицом переменился. С зеленцой стало лицо.

А если честно, зря он так: какая ему разница, кто пришел обобществлять? Ну и что, если у Ивана Пантелеевича, как говорится, ни кола ни двора? Ну и что, если злоупотребляет? Стоило ли так переживать, лицом меняться старому человеку при виде «несправного мужика», неспокойными руками за сердце хвататься? Вот и нахватался: лицо с зеленью стало как бы синеть, воздух ртом стал Русланов хватать, а потом и повалился на пол. Пол был сработан из лиственных плах, а вот самого хозяина не стало. Скоро померла и его жена. От переживаний, говорили деревенские. Чувствительной, видите ли, оказалась.

В доме остались сын Андрей семнадцати лет и дочь Варя с мужем, бездетные. Скоро в мельнице какой-то неполадок обнаружился, гуси-утки куда-то подевались, но Иван Беспробудных, из комбеда, уже знал слово «саботажник!». На это пока еще оставшиеся в живых Руслановы решили разъехаться, и подальше, чтоб в тех местах их никто не узнал.

Побывали на погосте, походили по двору, на мельницу поднялись. Посмотрели на гору, на которую в детстве лазать любили. Вздохнули, как водится… Попрощались с собакой по кличке Верный (если вам скажут, что собаки не понимают, что с ними прощаются – не верьте).

Остались на всю жизнь в памяти Андрея: венки на кустах погоста, покачиваемые в его сторону осенним ветром, да дом, охраняемый Верным. И еще – легкое поскрипывание колеса телеги в ту ночь, когда уезжали от прошлого. Колесо – великое изобретение человека – как сигнал посылало в космос. Или, наоборот, из космоса этот звук пришел и резонировал, напоминая людям о земной юдоли. А еще утром они услышали крик журавлей, отлетающих на юг… Крик этот – тоска о тех, кого уже нет с ними и жалоба к небу: как опасен их перелет. Не все осилят путь, птицы знают об этом, но они не могут иначе. Это прощание с землею и мольба к небу. Большой клин шел на юг, а на земле, навстречу ему, одиноко и жалобно поскрипывало колесо телеги.

«Свидимся ли?» – всхлипывала Варя, гладя брата дрожащей рукой.

Нет, не свидятся. Они прощались навсегда.

Два года Андрей долбил грунт под большие и малые фундаменты, месил бетон, укладывал его в опалубку. А кирпичей сколько перенес – и не счесть! Хороший фундамент он закладывал для индустриализации страны. За что уже дважды был отмечен грамотами, получал он и премии. Так что на своей свадьбе он сидел в новеньком шевиотовом костюме, а в верхнем кармашке пиджака, на кожаном ремешке, у него были часы «Кировские». Красивый он был в шевиотовом костюме и при часах в кармашке пиджака.

Скоро молодые уехали, чтобы жить в селе, и чтоб у речки, и чтоб у них было, как у всех, свое хозяйство. В тот же год во дворе купленного ими дома запел петух, гуси стали слышны. Это ген проявился у Андрея. Жена его, Людмила, работать пошла продавцом книжного магазина – отец ее до революции держал книжную лавку. Видно, и она не без гена.

В тридцать пятом у них дочь родилась, Варей назвали. Через три года – сын Максим. Все нормально, обычная сельская семья. Он – в коммунхозе печником, она – продавец. Детей растят. Огород, корову держат. Варенье по осени варят, зимой с ним чай пьют.

Нет-нет да вспомнит Андрей дом родительский. Сестра где-то… У его жены другое: не забывается ей, как руки у её отца тряслись во время ареста.

В сорок первом воевать Русланова забрали без промедления, на третий месяц войны. А уже к новому году «похоронка» пришла. Стало известно, что так скоро его дети стали сиротами, потому как Германия напала без объявления войны. И потом, кто бы мог подумать, что их самолеты будут бомбами швыряться? Видно, хорошо поработал тот съезд победителей, что такой вариант просчитать было некому.

Как знать, о чем думал боец Русланов в последние минуты своей жизни? Однако в последние месяцы рассказывали, он часто вспоминал сына, прикрывающего циферблат часов на столе: прикроет часы маленькой ладошкой и смеется довольный. Не останавливается секундная стрелка часов «Кировских»! Говорил боец Русланов: «И самой жизни можно не пожалеть, чтобы слышать тот смех».

Холодная зима выдалась в тот год в селе, где жила семья Руслановых. Дети, укутанные во что попало, дома к печке жались, жуя пирог с кормовой свеклой. Хлебная корочка у пирога тонкая.

Плохо и их маме, Людмиле; не думала она раньше, как хорошо услышать мужа после работы: «Как тут сегодня наши… носики-курносики?» Холодно ей в нетопленом магазине, покупателей нет. Никогда она так не ждала лета. Жаркого-жаркого, мечтает она о нем, сидя на стуле, укутанная в старую доху. Ей бы по магазину походить – она это знает, но сил мало, а ее мечты в тот январский день все слаще: она картошку окучивает. На полянке костерок, над ним в котелке свежая картошка варится. От костра все теплее, запах молодой картошки она уже чувствует. А поляна та в белых цветах, есть незабудки, жарки. Сосны по краю полянки, лапками ей машут… И дети здесь же, на солнце греются. У Вари на голове венок из ромашек, Максим лежит на зеленой травке, ногами болтает и смеется, смеется. Картошка, ею окученная и уже сваренная, – молодая, чуть потрескавшаяся при варке, – теперь лежит на полотенце – красивом, домотканом, в красных петухах. Не может такого быть одновременно: месяц июнь и сентябрь, но Руслановой хорошо, как давно не было, что она не хочет замечать этого. Она видит: с другого края поля Андрей к ним идет. Тяпка на его плече. «Как тут мои носики-курносики?» – спрашивает.

Холодно в магазине, ей бы встать, но тело совсем стало стылым, и руку тяжело уже разогнуть. А Андрей – веселый; одной рукой ее обнимает, другой – детей к себе тянет. И что-то говорит, говорит… Детей уговаривает, чтоб не убегали от него. А им, непослушным, бегать хочется…

Хоронили Людмилу Викентьевну несколько соседей, да еще двое: от магазина уборщица и одна из ее подруг. Детей ненадолго держала у себя соседка. Женщина исполкомовская к ним приходила. Но у соседей своих трое и, потом, вместо хлеба по карточкам дают пирог с кормовой свеклой. Совсем хлебная корочка у пирога стала тонкой…

Скоро, в один из морозных дней февраля, под окнами дома сильно заскрипели полозья саней. В плохо освещенную прихожую вошли исполкомовская и сильно заросший старик в дохе.

Исполкомовская женщина стала что-то говорить Варе и Максимке, упоминая слово «детдом». Старик сидел на лавке молча, «козью ножку» курил мрачно. А Варю с Максимом стали кутать в старые одеяла. В это время за печкой заплакала бабушка, дети захныкали, Максим стал реветь. С тем и вышли…

Потом они долго ехали в санях, укрывшись соломой. И сильно скрипел под полозьями снег.

Варе – шесть лет. Ей запомнился тот день, но в особенности первые минуты их приезда. Их, укутанных старыми одеялами в сенной трухе, завели в приемную комнату. Они стояли, раздвинув руки в стороны. Что-то неизбежное, похожее на крест, было в их фигурах. Стояли молча, как пришельцы в незнакомом им мире, который называется «детдом». Еще ей почему-то хорошо запомнился зимний день, когда детдомовские побежали за околицу встречать завхозовские сани с бочкой постного масла. Были среди детдомовских и Варя с Максимом. Они, как все, подпрыгивали на снегу и размахивали руками.

Через несколько лет случилось Варе видеть смерть. Все знали, что она есть, но им несправедливым казалось, если она рядом. Недавно девочка кукле химическим карандашом рисовала рот, глаза. Нос красиво получался. Недавно это было. А теперь она лежит с потрескавшимися губами; глаза закрыты, провалились. Мухи по лицу бегают, суетятся. Конечно, нянечка их отгоняет, а они снова, как на сладкое для них летят. Мертвая… Не дать ей жизни. Только что и успела – заглянуть в этот мир.

В пятидесятом, в середине августа, группу детдомовцев шестнадцати лет стали готовить к отъезду в большой город. Учиться в фабрично-заводской школе, в ремесленных училищах. На полном государственном обеспечении. А дальше – кто как сможет. Была среди них и Варя. Ее определили учиться на штукатура-маляра. Форму ей выдадут красивую – ей рассказывали.

День этот ждали. Утром пошли прощаться с речкой. Кто-то из мальчишек сказал, что хорошо бы в речку монеты кинуть. На счастье. Некоторые из младших, чувствуя момент, ныряли, чтобы их найти. Шестнадцатилетние стояли молча. «Вода мутная, не найдут», – спокойно сказал один, руки у него в карманах. Другой на груди их держит, кивает согласно.

Отвлечемся. Мальчик этот, Костя Ивлев, что на груди руки держал, дважды возвращался в детский дом. Первый раз через несколько месяцев, когда его стали методично бить в «ремеслухе». Такие мальчики для битья бывают… Вот он и стал им. Не выдержав насмешек, хватаний, толканий, он и вернулся в детский дом. Его отмыли, покормили три дня и отправили назад с завхозом (у того нашлось в городе дело). Вторично Костя прибыл тайно, скрывался в одной из комнат старшей группы. Ему незаметно носили из столовой, но скоро об этом стало известно директору. Юноше еще раз объяснили, что его не имеют права содержать и что надо устраиваться в жизни. Но, кажется, больше на него повлиял учитель физкультуры – фронтовик и человек, которого уважали. Он долго ходил с юношей вдали ото всех. А когда Костя заплакал, он увел его дальше, чтоб их не видели. Еще известно, что Ивлев писал из города несколько писем физруку и больше никогда не возвращался в детдом.

Но продолжим.

В обед, как это было принято в праздничный день, все детдомовские собрались в столовой. Чтобы проводить отправляемых в самостоятельную жизнь. За отдельным столом – учителя, няни, врач. У многих из них – прозвища. Говорил директор (его тоже называли… не очень. А, оказывается, он просто был строгий. Теперь они – люди фактически взрослые – понимали: а как же иначе?)

Учитель физкультуры сказал о силе духа так: «Будьте, как буря, что сносит дубы, и будешь ты сам господином судьбы». Одна старушка, уборщица, стала платочком глаза вытирать.

После соответствующих напутствий, пожеланий и обеда оставался целый час до отъезда. Варя пошла искать брата: сказать, чтоб учился, отвечал на ее письма. И что через три года – ему шестнадцать, и она узнает в городе, куда ему лучше поступать учиться. И сколько получают денег после училища.

Максим был на футбольном поле в ожидании очереди занять место в команде. Сестра – старшая, вступающая в самостоятельную жизнь – отвела его в сторону и сказала, чтоб он учился, на ее письма отвечал, горло не студил. «Бронхит опасен своими осложнениями», – сказала известное ей от врача и дала немного денег, которые она сберегла. «Зачем мне деньги, если скоро буду на полном государственном обеспечении?» – сказала. На это Максим понимающе кивнул, наблюдая игру. Собственно, толком и поговорить не пришлось.

Скоро пришла машина, крытая брезентом с сиденьями из строганых досок. Был вечер, но солнце хорошо припекало; под тентом жарко, но там уже многие сидели, готовые к отъезду. Мимо проходили детдомовские, кто-то пытался острить. Варя смотрела в сторону футбольного поля, откуда доносились крики.

Шофер под тент заглянул, сказал обычное: «Готовы? Тогда поехали». Машина тронулась, кто-то рукой помахал, потом девчонки песню запели. Так принято. А когда запели: «Гудками кого-то зовет пароход…» – Варе стало грустно. Плохо ей стало, потому что теперь она совершенно поняла: с братом она рассталась навсегда. Она не увидит его сегодня, завтра. Не придет он вечером к ней с жалобой, что ему больно в груди. Ей захотелось плакать, и она стала смотреть на дорогу, которая убегала из-под машины быстро.

В это время с игры возвратился Максим. Рукой он поддерживал брюки: была небольшая свалка и несколько пуговиц оторвались. Он еще не остыл и вспоминал, как и кто «влепил и врезал». Он прямо прошел в комнату девчонок. Одна, вредная такая, сказала: «Ты что, совсем дурак? Уехала же Варька…»

Максим пошел к себе, сел на койку. Стал сутулиться, смотря перед собой. Подумал, что теперь никто ему не скажет: «Ты что, грудь-то нараспашку? Опять хочешь заболеть?» От такого, казалось бы, пустяшного воспоминания он еще ссутулился. Ночью проснулся, смотрел в едва видимый потолок. Ему – тринадцать, и что в этой жизни ему делать, он не знает.

Пройдет много лет, но не забудет Максим этих минут. Разное будет, но не сможет он забыть щемящей тоски тех минут: он один. Как душу у него кто вынул, а другую вложил. Никогда он не сможет себе объяснить: почему именно это врежется в память. И застрянет неистребимой занозой, и будет кровоточить всякий раз при воспоминании этого вечера. Не объяснить, не понять ему, что это его земные минуты пересек луч другого, не земного мира. Не удержал его в себе подросток, и вернулся луч туда, откуда пришел, оставив его в мире грубом и жестоком. Драться он стал в тот год ожесточенно, мог и лежачего пнуть.

За три года Варя отправила несколько писем, одно директору детдома. Максим не отвечал. Она даже собиралась съездить к нему, денег на это скопила. Но зимой у них учеба, практические занятия, летом оправляли на сельхозработы. Дважды имела нежелательную беременность от более удачливых в жизни преподавателей. Девушка она из детского дома, внешности приятной – почему бы и не попользоваться?

Закончила Варя ФЗО, разряд получила и непрерывно тянущую боль внизу живота. Правда, не сильная это боль, жить можно. Вот и жила в общежитии, работая штукатуром-маляром. Разряд у нее третий, пальто к зиме купила, с воротником под норку.

В августе пятьдесят третьего пришел к ней брат. Его определили в школу сельских механизаторов – проездом он. Совсем брат не тот, какого она помнила. Расстроилась, когда увидела, как он стал хватать за талию ее подружку. Ему шестнадцать, а улыбка у него… как у одного из ее фэзэушных начальников. Противно тот скалился, срывая с нее в кабинете одежды.

Два вечера ходила Варя с братом по городу, показывала ему дом, где она теперь работает. Рассказывала о бригаде, заработок свой назвала. Еще сказала: «К зиме разряд обещают повысить». Оживился Максим лишь в кафе, где она заказала двести граммов сладкого вина. Порадовался свитеру-подарку.

В конце зимы Варя поехала навестить брата. Постояли в коридоре, поговорили. Он куда-то все спешил, говорил отрывисто: «Да брось ты, сеструха… Базаришь, как баба». Парни у него «канают», девчонки ходят на «цирлах». На стройке тоже мужики выражаются, но Максим говорил на другом, незнакомом ей языке. Другой перед ней человек, и все спешит куда-то… В другом мире он теперь.

Возвращаясь электричкой, Варя вспомнила старое – их первый день в детдоме. Их привез старик-возница в большом тулупе, завел в пустую комнату, а сам понес бумаги директору. Укутанные тряпками, они молча стояли в ожидании. Повязанный старым одеялом под мышками, Максим стоял, раздвинув руки в стороны. В ожидании стоял, спокойно, с широко раздвинутыми руками. От непонятного Варе чувства жалости к себе и брату хотелось плакать. За окном электрички мелькали перелески, поля, засыпанные снегом. Красиво, особенно приятно посмотреть вдаль, на синеющие горы, покрытые лесом, с выделяющимися на них пятнами сосняка. Красиво, а Варя стала прикрывать лицо платком.

Весной она получила письмо. На бланке школы сельских механизаторов сообщалось, что Русланов Максим Андреевич, тридцать восьмого года рождения, отчислен из школы за хулиганский поступок, о его местопребывании ничего не известно.

«Наверное, тоже учениц… воспитывает», – подумала Варя, рассматривая подпись заместителя директора школы. Про боль внизу живота вспомнила. Не сильная это боль, жить можно. Правда, ей говорили, бездетной она может остаться.

Прошло сорок лет. Вот что случилось однажды.

Возвращаясь из магазина в свою маленькую квартиру, пенсионерка Русланова думала: «Как же все стало дорого». Думала она о дороговизне часто, потому что детей у нее не было. На площадке, на окне, сидел незнакомый мужчина, посматривая на ее дверь. Никогда не узнать бы ей брата, если бы он не назвал ее.

Ему уже пятьдесят восемь, двадцать семь из которых он провел на зоне. Кличку имел. Уже и хозяином зоны бывал. Еще поняла сестра – кашель у Максима нехороший.

Вечером за чаем и бутылкой водки Варя стала вспоминать давнее: они стоят, укутанные одеялами, в приемной детдома. Похожие на две большие куклы. Только живые.

– Ты знаешь, Варенька, не могу я избавиться от очень давнего воспоминания, – сестра подвигается к брату, предчувствуя. – Может, ты давно забыла тот вечер в августе, когда уехала… а я, сам не знаю почему, не могу забыть. Хочу и не могу… Я вернулся в свою комнату, когда ты уже уехала. Лицо разбито, пуговиц на брюках, рубахе нет. Тебя нет… и не будет. Вот только что была. Никогда-никогда не было такого одиночества. Вспоминать тяжко.

– А ты, братка, помнишь тот день, когда нас в детдом привез какой-то старик? У него еще такая была большая борода…

– Нет. Я же совсем маленький был.

Нехорошо им, что жизнь прошла, и будущего у них нет.

Два дня гостил брат. А на третий случилось… Варвара Андреевна собралась в магазин – где все дорожает, но с полдороги вернулась. Деньги из комода взяла, сверху его положила, а взять-то с собою забыла.

Максим сидел на корточках перед выдвинутыми ящиками комода. Вокруг стопки белья, лицо у него нехорошее.