Текст книги "Холодный свет луны"

Но продолжим. Не станем отвлекаться от идеи повествования: Горлица А. И., мягко говоря, и сам не без греха…

Итак, приступая к своему второму завтраку, когда в Туманном Альбионе пожилые джентльмены пьют чай с бисквитами, и только из известной им кондитерской, имеющей безупречную репутацию, Алексей Иванович прислушался к своему желудку на предмет возможных позывов к рвоте. (Утром он сделал себе пару бутербродов с колбаской подозрительно влажной. Может, и показалось ему, чуть иссиня она). Но, кажется, все обошлось… И он открывает бутылочку обезжиренного кефира, наливает его в стакан, кладет и размешивает небольшую ложечку сахара. Включает телевизор погромче, не опасаясь рассердить оставшегося теперь далеко, садового соседа, всегда недовольного им.

«Воспитанные люди так долго не живут», – любил он сказать Алексею Ивановичу, садясь в большой черный автомобиль. И ведь он, фактически, прав. Прав, потому что старый упрямец отказывается уступить свой участок по твердой кадастровой цене. И уже осведомленный, что старые деревянные дома – горючие! А на широкую улыбку соседа Петра Леопольдовича упрямец без промедления значительно потратился на страховку. О чем скоро стало известно ему, одному из многих помощников губернатора Шломхотсейдорского, Петру Леопольдовичу, имеющему большой и очень черный автомобиль. И кидающему красивые бутылки из– под французского коньяка в сторону дома, пожароопасного. Алексей Иванович как-то хотел поговорить с соседом по-хорошему, но встретил непонимание: «Поговори у меня… Ты у меня еще схлопочешь ходку… Забыл!?»

Внутри у старика захолонуло от властного взгляда и тихого покачивания на ладони связки ключей со сложными бородками на них.

За решетчатым забором специального изготовления беседу наблюдал, возможно, и правда, племянник властного господина. С сигарой, в махровом халате и лицом человека, увидевшего в Алексее Ивановиче нечто забавное. Лет шестнадцати… А если и помоложе, то немного. Не совсем трезвый с утра. «Курит, – отметил старик, – наверное, из активных». Совсем спятил он от старости: у него скоро дом сожгут, а он – у кого нынче власть: у пассивных педерастов или «печников»? Какая ему-то разница, отдал бы свою землю и делу конец! Живи спокойно…

Но мы, кажется, отвлеклись на пустое.

Итак, включив во время своего второго завтрака телевизор, Алексей Иванович увидел апельсинно-оливковую Испанию. Услышал морской прибой от бесконечно набегающих волн. Чистый желтеющий песок и голубое небо. Сердце легонько сжалось у него, лицо грустное. «Тепло у них там», – прошептал.

Потом стали показывать тамошнюю корриду, глаза зрителей, неиствовавших на трибуне, и крупным планом глаза животного, приготовившегося умереть. Бесконечно одинокого, смотрящего мимо своего мучителя. Окровавленный, но и теперь еще сильный, он, отказавшийся от борьбы, аккуратно опустил сильное тело на колени, стал тихо валиться набок, смотря мимо людей, беснующихся вокруг. Вот, взглядом он уперся в небо, как упрекая его в предательстве, в нарушении вечного завета: не убивать, не мучить потехи ради.

В очередной раз не отпив кефир и вытерев пальцы о брюки, – чего никогда не делал, – Алексей Иванович тихонько, но с напряжением в левой руке и указательном пальце, направленном на экран телевизора, завершил эту мысль так: «Над человеком не совершать жертвенного убийства – еще со времен библейского Исаака запрещено! Не делать зрелищ, убивая личность в человеке!» – последнее, как это бывает при экспромте, ему понравилось особенно. О муках, о геенне огненной не без удовольствия припомнил… Обещанной Священным Писанием тому, кто называл безумствующим непохожего на многих.

Забыв о своем втором завтраке, какой имеют джентльмены, он увлекся мыслью, что животному стало понятно: оно обречено. Беззащитно. Оно только развлекает своей болью и унижением. «Ишь… Как они устроились, – это уже о начальниках-правителях Горлица, – чем отвлекают людей от проблем!»

В это время припомнился ему кривой мужик с запахом политуры изо рта. Утверждавший, смотря на него, что самое дорогое, что есть у него – это Родина! И он, простой каменщик, ей бы не изменил никогда. Удивительно честное лицо было у того мужика. Рассказывая о своих убеждениях, единственный глаз его, вопреки евангельскому утверждению об оке как зеркале души, был чист. Несомненное сострадание к Алексею Горлице, погрязшему во грехе предательства Родины, отражалось в нем. Тут был еще один, из конторских, и он согласно на это кивал. Галстук засален, с большого «бодуна». Практически, стоять рядом невозможно. Но Алексей, тогда еще молодой, выстоял. Мог ли он проявить неучтивость к воссиявшим на земле российской патриотам?!

В другой раз кривой строитель-каменщик с видимым удовольствием рассказывал в курилке мужикам, как он убивал медвежонка в яме с кольями, устроенной им со сватом на звериной тропе.

– Пришли мы проверять яму, – рассказывал он, – а там медведица. Дохлая. Кишки по яме, воняет… А медвежонок – живой. Рычит. А сват, – голос повеселел у работяги, – вытащил свой… – а он у него восемнадцать сантиметров! – и направил ему сверху в пасть струю, – и он засмеялся счастливый, показывая черные от политуры зубы.

– Кто-то засомневался «в размере», но одноглазый его успокоил: «С внуком мерил. Линейкой». Но это, один старик в синей рабочей спецовке, не докурив, окурок в урну бросил: «Тебе и одного глаза много», – дверью курилки хлопнул. «И это еще в неразогретом состоянии», – донеслось из-за двери до старика в синей робе.

«Ты-то уж ни в коем бы разе с трибуны не ушел, всласть бы наблюдал мучение быка», – зло думал Горлица спустя годы о мужике, выколовшего глаз арматурой. Пусть, если и по-пьянке, пусть даже, если во время драки и воровства мешка с цементом, – ему ли судить?!

От воспоминания давнего и ликований на трибунах у Алексея Ивановича сегодня во второй раз стало нехорошо за грудиной. Хотя, казалось бы, что нового в этом? Он же видел подобное, видел в кадрах давней кинохроники: толпа народа требует смертной казни отщепенцу. Только в тридцать седьмом их называли по-другому. «Распни!» – припомнил. Вечное… Как сама жизнь.

«Ты посмотри, а?» – сказал он, смотря враждебно на экран, где показывали корриду, поглаживая пальцем то место на голове, где когда-то был вихор. Лицо нервное. Телевизор резко выключил, шагов двадцать сделав, снова его включил.

Показывали фрагмент из другой корриды. Огромный черно-белый бык, окровавленный, не покорившийся толпе, глаза красные, прыгает через барьер. Подпрыгивая, топчет всех, кто попадается на пути; покалеченных все больше. И Горлице не жалко хорошенькой испанки с вываливающимся глазом. Не жалко, что через ее разорванную щеку виднелись зубы, похожие теперь на белые зерна кукурузы. Розовая пена пузырится из разорванной щеки, она падает на плечо, на красивую, очень белую блузку, с белыми же рюшечками – с этого мы начали когда-то рассказ. Но были вынуждены отвлечься, объяснить причину столь резкого комментария старого человека: «А… не любишь?!» Да, известны случаи двойных стандартов со стороны Европейского Дома, но у старика-то в прикроватной тумбочке – Библия, и довольно потрепанная! У испаночки глаз вылазит, пена кровавая на плече, она кричит о помощи, а он: «Племя вы каиново!» И наблюдает, как, ступая по упавшим, джентльмены, а еще лучше, если бы – англичане, прыгают друг на друга. «Права человеков у вас…» – язвит, когда джентльмен на лице старой леди след ботинка оставил.

Телевизор выключил Горлица, по комнате заходил. Руки на любимом месте, за спиной сцеплены. В окно посмотрел, а там ничего интересного. Воду вскипятил, чай стал пить, потому что надо было чем-то себя занять. Успокоиться. Смотрел «инсталляцию» на подоконнике, теплее ему от воспоминания, как обнимал его внук, какие слова говорил. Пирамидка на подоконнике яркая. Но от вида неестественно красных губ у куклы сегодня тревожнее ему… Телевизор включил.

А там – не везет ему в этот день! – известные старухи-прогрессистки. Что в прошлом и дня не были обременены несвободой, голодом. Унижениями…

– Вот и наши либералы сахаровского призыва, – неодобрительно комментировал Горлица жанровую сцену. Лысой головой скорбно покачал. – Лица свежие… – как этими словами он стартер автомобиля прижал перед тем, как ему завестись. Кажется, на его макушке несколько еще сохранившихся волосков приподнялось.

– Вот вы, шестидесятники… – несколько слов телеведущего и… как привкус во рту у Горлицы.

– Мне булки хлеба в зону никто и раза не передал, – взглядом он в телевизор уставился. – Какие вы ухоженные, в костюмах новых. Парикмахером причесанные. Улыбаетесь… – вспомнил давнего англичанина, что сдал его «органам». – Одного вы поля ягоды…

Телевизор многострадальный выключил.

Нет, не отказался бы он, злючка, и теперь посмотреть на того человека, например, в инвалидной коляске. Впереди себя ее толкает, скажем, медицинская сестра; на белой шапочке крестик красный. А англичанин, к примеру, головой мотает. Чистеньким платочком подтирает слюни сестра милосердия… Не может Алексей Иванович представить добрым иностранца и через сорок лет.

…Тогда было лето, были радость молодости и уверенность Алексея в нескончаемости этого мира. Был московский сквер, где молодые мамы гуляли с колясками. А из них – детский лепет, как симфония нарождающейся жизни. Но тревожно молодому художнику, и было предчувствие неискренности рабочего с ухоженными пальцами джентльмена, выбранного им из восьми, совершавших неспешный променад в московском сквере. Лица их – не советских интеллигентов, всё куда-то спешащих, но знающих себе цену господ из Англии. На генном уровне понимающих проблему своей страны, а все остальное – лишь сегодняшняя надстройка на тысячелетнем фундаменте.

Алексей, до последней минуты сомневающийся в необходимости своего поступка, выбрал того, что остановился в задумчивости, чтобы понаблюдать жизнь этой страны. Был вопрос на его лице, но было и высокомерие к полудиким племенам, сострадание к ним, сарказм, а также налет усталости и нетерпимости. Иностранец стоял, скрестив руки на груди, расставив ноги на ширину плеч, а Алексей желал увидеть в нем защитника прогресса. И он увидел, подошел, заговорил на плохом английском… с человеком, у которого много лиц.

Англичанин суть предлагаемого сюжета беседы понял быстро, закивал поощрительно, успокаивая молодого человека, для которого иностранец – это почти инопланетянин. Они выбрали скамейку подальше, сели. Вокруг осмотрелся Горлица. Вспоминая детали некоторые, он должен был признаться: со стороны сцена их встречи смотрелась – и в театр ходить не надо.

Кашлянув, как это делают опытные демагоги, рабочий, прибывший по приглашению Комитета дружбы с зарубежными странами, начал с формата демократий. Подемагогировав о рабочем движении в странах, угнетаемых внутренней и внешней реакцией, он хорошо отозвался о советской демократии. «Есть, конечно, проблемы. Есть», – посмотрел на собеседника внимательно, как бы, соглашаясь. Легко, и не заметил Алексей, как он перешел на русскую культуру. Чехов, Достоевский… О, Толстой! И раза не запнулся рабочий на Кандинском, Шагале. «Кстати, оба из России, а как высоко они поднялись…» Не заметил Алексей, как уже и в макроэкономике он копает. О кооперации между странами, о влиянии ее на повышение стандарта жизни народов. И все говорит, говорит…

– Россия – страна-уникум. Вы обладаете большими ресурсами. На душу населения в двадцать восемь раз большими, чем европеец. Мы же обладаем самыми современными технологиями. Сам бог велит объединить наши усилия на благо народов. Возможно и на конфедеративном уровне, – акцент… почти и нет его. Хорошие были у него учителя. И в макроэкономике понимали.

– На это никогда не пойдет советское правительство, – ответил честно Алеша. Немного даже удивленный разговором не по существу.

– А вы, лично вы, как относитесь к подобной перспективе, – взглядом прошелся по скамейкам. Остановился на старушках, умело поблескивающих вязальными спицами невдалеке. Молодую маму взглядом проводил, на ногах ее задержался – этим успокоил собеседника рабочий из Англии – мужик он, такой как все.

– Да никто же на это никогда не пойдет, – иностранец интерес от этих слов, кажется, потерял к Горлице. Показалось Алексею даже странным повышенный интерес рабочего к разделению труда. Он об искусстве, о застое в закрытом пространстве, а ему… Хорошо еще, что не о своем любимом Карле Марксе рассказывал, – вспомнил встречу прозелит-диссидент в самолете, возвращаясь в далекий Зеленоярск. А по приезде домой его пригласили в другое место. Повспоминать. Впрочем, мы уже говорили об этом…

И вот спустя много-много лет, шлепая домашними тапочками по полу, он: «Этих правозащитниц купили втемную словами правильными, и от этой мысли прически старых русских женщин в телевизоре ему уже не казались вызывающими. – Их как живой щит впереди себя поставили… Но кормили, поили-то их хорошо, – с плюса на минус он знак поменял. К окну подошел, наблюдая унылый пейзаж с тремя неопрятными мужиками у магазина. – Они… матадоры в красивых одеждах, готовые повергнуть страну наземь, – не в меру нынче возбудился издерганный жизнью человек от вида прогрессисток. – А зрители ваши – кривые мужики, измеряющие линейкой… – Дальше уже пошла совсем нецензурщина. К кровати Алексей Иванович вернулся, сел, лег, в потолок стал смотреть; на правой ноге дырявый носок его раздражает. Дырка на нем, показалось ему, стала совсем большой… – Никто «за так» кормить не будет, – уверен бывший зэк. Нехорошим, из того времени словом старушек назвал. – Не могли они не знать, не настолько они наивны, чтобы не понимать, что нужно сегодня от нашей страны другим».

Мятыми, ношеными-переношенными тапочками еще прошлепал к окну. На косяк навалился. А там – старухи, что ходят под его окнами в магазин; одеты не по-современному. С сумками потертыми, а в них булка хлеба; подешевле! В памяти прошлое всплывает… Неожиданное порой.

Вот вспомнил в который раз, мальчика лет трех, измученного болезнью, тыкающегося в материнскую грудь. Спрятаться он хотел там, в груди, укрыться от боли. У плачущей вместе с ним…

* * *

А теперь, по сути.

В конце октября начались морозы, погода менялась, казалось, что без всяких земных законов. В один из дней подружился Алексей Иванович с белочкой. Голодно ей в пригородном лесу, если и в непогоду она спустилась на землю. А ему поговорить хочется. В доме он стал держать орешки и было у них место встречи. Белочка бежала к нему зигзагами, но быстро. Старик вытягивал руку и ждал, когда она заберется по пальто на ладонь. Белка набирала за щеки орешки, а он большим пальцем этой руки ей гладил головку. Потом, уже другой рукой, тихо поглаживал подрагивающую спинку. А пока она закапывала орешки в свой схрон, он ей сообщал: «Твоих подружек, что были ближе к жилью, какой-то хам переловил. С месяц как не видно, – губы пожевал. – Для нашего брата опасен хам из образованцев, власть заимевший… На черных автомобилях ездит, – сообщает он мелкому пушистому зверьку из отряда грызунов о своем невеселом житье. – В лицо смеется… Последнее готов отнять у старого человека, – неспокойными, крючковатыми пальцами левой руки он доставал из кармана порцию орешек. А его друг в это время забирался по старому пальто. – Белочка, – говорил уставший от жизни человек. – Животное ты мое», – гладил, а у самого голос дрожит. И ждал, пока белка еще наберет орешек и станет прятать их в снегу. Наблюдать это любил. Иногда печально смотрел на низкое небо, как высматривал он между рваных туч что. Глаза слезятся от старости, а он зрение напрягает, как высматривая среди рваных туч что-то. И белочка туда смотрит, потому что понимает она больше, нежели сказать может. «Ну… прощай, – говорил ей старик. – Не разболеться бы мне», – жаловался, уходя. Зверушка, напротив его на снегу сидит, лапки в стороны: что может она? И смотрит вслед, как ее друг – сутулый, руки назад, шапка старая – только выбросить! – покачивается при ходьбе.

«Ты не ходи туда, – Алексей Иванович оборачивается, в сторону домов рукой машет. – Там люди», – предупреждает.

В Рождество пришел поздравить Алексея Ивановича сын с внуком пяти лет. Пили чай с вареньем из смородины, а внук, стоя коленками на стуле, на деда смотрел внимательно. Смотрел, как дедушка неловко, одной рукой, подает, локоть к себе прижимает.

«У тебя, деда, почему ручка не заживает?» – удивляется. Как это ручка может не заживать?

Старик касается места, где был разрыв суставной сумки. «Заживет, – говорит. – Скоро уже. Все заживет».

Нехорошо ему, пожаловаться некому, как однажды пришлось нести длинную трубу с четырьмя работягами – как любили они себя называть. Работяги оказались ребятами молодыми, веселыми, груз распределили неровно. Временами еще и ноги подгибали при переноске. И любопытными: как этот интеллигент, умеющий говорить слова умные, а еще и в газетах про него напечатано недавно нехорошее, как он поведет себя? Будет ли он после этого говорить слова разные? Или «выражаться» станет? Любопытно же им…

Но вот он обращается к внуку и взгляд его теплеет. А объяснившись в любви с ним, попрощавшись, износившийся человек наблюдает из окна идущего через дорогу сына. Смотрит, каким подвижным становится несмышленыш внук, когда его руку отпускает отец. Внук быстро говорит, ножками перебирает весело, в глаза заглядывает доверчиво, подпрыгивает от радости идти по этой жизни.

Плечо заныло у Алексея Ивановича – так и «не вкусившего смирения», сердце сжалось от предчувствий, наблюдая радующегося жизни ребенка.

Смех нутряной – как предчувствие гражданской войны

Валентин Петрович – подслеповатый и глуховатый, и кавалер «букета болезней» семидесятилетнего – получил письмо: «Заплатите налог, пеня растет!» А Валентин Петрович много работал мастером на линейном строительстве в местах, где зимой снег бывает по пояс, летом грязь непролазная. От таежного гнуса он пострадал много. А контингент на таких стройках?! Как минимум – одна судимость. Вот почему в его «букете болезней» видное место занимали расстройство сердечно-сосудистой системы, нервозноподобные состояния, сопровождающиеся повышенной раздражительностью. Была тахикардия, была бессонница. И вот он получает строгое, с печатью, письмо, где ему грозят.

Понятно, старый человек занервничал, если не сказать более, вспомнив, что он уже в прошлом году получал подобное письмо на бланке. И, кажется, в позапрошлом. За старый жигуленок, уже три года как утилизированный. Есть документ, наконец! Вот почему Валентин Петрович сунул ноги в валенки, вот почему он их решительно направил в один из офисов, которых в стране стало много.

Не будем утомлять рассказом о том, как старик в очередях выстаивал, с какой неохотой ему отвечали дамы из окошка и как отправили его разбираться на этаж выше. К другой даме – строгой и при погонах. А расскажем, как она, обеспокоенная содержанием таких вот праздношатающихся пенсионеров, смотрела на просителя, сжимающего крепко шапку.

– Что у вас? – взгляд она бросила оценивающий человека, но не вопрос, который он может иметь.

– Я третий раз плачу налог за машину, которую утилизировал. В законном порядке, – зная себя, Валентин Петрович старался говорить спокойно. Очень даже мирно с ноги на ногу переступал.

– Обратитесь ниже. Вам ответят, – хмурится.

На что старик без головного убора – как и положено ему быть в присутствии – стал объяснять, что уже был там. А теперь, если вспомнить о «букете болезней», то станет понятным, почему события далее стали развиваться стремительно. «Отстоял положенное, – уже с напряжением сказал Валентин Петрович. – И, вообще, сколько можно? – добавил.

– Это издевательство! – заметно громче.

Сидящая рядом со строгой дамой молодая дама, видимо, ещё только стажирующаяся, посмотрела на просителя как на нечто интересное, что может развлечь. На спинку кресла откинулась.

– Почему я должен платить налог за машину, которой у меня нет?! – не выдержал старик в старом бушлате монтажника. Подслеповатыми глазами сверкнул. А зря он так. Не надо было «сверкать»…

На это главная дама тоже откинулась на высокую спинку стула. Глаза повеселели. И это при строгом выражении лица! Многие возразят: невозможно такое. Да, было невозможно, а теперь стало очень даже возможно. Подслеповатый видит!

– Идите разбираться в окно номер шесть, – ухоженную руку она потянула к чашечке с чаем, с удовольствием отхлебнула из неё.

– Нет-нет, вы напишите мне сей же час письмо с теми же печатями, что я ничего не должен, – вскричал старый, советских времен, строитель. – Прочерк поставьте в графе «долг»! – можно сказать, с пол-оборота завелся.

Потом он стал выкрикивать, что он пойдет жаловаться. И что вы тут все сидите, и кто-то ворует деньги и пр., и пр.

Очнулся Валентин Петрович, когда холеная помощница сказала, щурясь: «Вы сами уйдете или охрану вызвать?» Хорошо отрезвляют эти слова праздношатающихся стариков из бывших строителей.

Выходя из кабинета, Валентин Петрович услышал голос начальницы: «Хватит, девочки. Давайте работать».

Несколько дней старик не мог успокоиться, своего нервного срыва стыдился. «В глаза смеялись, – иногда бормотал, расхаживая по квартире. – И ведь, ну, никакой же управы на них нет!» – возмущался.

Не стоило бы об этом и рассказывать, если бы ни одно обстоятельство. Почему-то вспомнил Валентин Петрович в один из этих дней, как много-много лет назад, в такой же мороз, в их деревеньку мужики привезли с охоты большого волка. Живого, повязанного и с палкой в пасти. Он смотрел на окруживших его людей желтым глазом (другой был прижат к дну саней), понимая, что с ним станет скоро. Великая печаль была в его жёлтом глазу, откуда одна за одной – редко, но явно – появлялись слезы. Но неожиданно волк стал смотреть куда-то мимо присутствовавшего здесь мальчика Вали. Мальчик Валя посмотрел рядом и увидел девочку его возраста. Обмотанную шалью, обутую в сибирские пимы и со слезами на глазах. Девочка плакала потому, что у животного заметно вспухли лапы от крепкой перевязи и потому, что он всё понимал.

Грустное воспоминание. Грустная ассоциация между девочкой – душой чистой и теперешними дядями в строгих костюмах, смотрящими с экрана телевизора весело… Конечно же, не хорошо успокаиваться тем, что воруют у всех. Грех это. Но такой он человек – этот старый Валентин Петрович. Простим его. Может, и нам когда простится.