Текст книги "Холодный свет луны"

Раб на троне

– Подтаёжный район очень большой, – гордились подтаёженцы. – По площади равной Бельгии, ещё и Люксембургу места хватит.

– Богатая у нас держава, – радовались.

– Сверхдержава, – поправлял кто-нибудь из осведомленных. – Лучшие в мире бронетанковые войска – наши.

– В стране есть всё. Одного Урала достаточно, чтобы иметь необходимое, – гордился мыслящий экономическими категориями. – А сколько нефти, газа!..

– Родина у нас уникальная, – говорили немногие. – Достаточно у нас «лесов, полей и рек». Всё есть, только работай.

– Эх, хе-хе-хе, – добавлял к этому кто-нибудь. А был один, из впечатлительных интеллигентов, так он как-то высказался, что для него каждое слово имеет как бы цвет. В компании одной сказал: «Родина – это солнечный свет, который жизнь даёт. Родина, – говорил и смотрел в ожидании согласия, – это свет, при котором становится понятным: кто есть ты. И кто те, кто рядом. И которые далеко. Но светится-то это слово по-разному, – говорил эмоционально, – всё зависит, под каким углом солнечный свет люди воспринимают. Вот и видят, и произносят его по-разному. Буквы не выговаривают некоторые, – он приподнял ладонь левой, а правой рукой хорошенько стукнул по ней: – Логопед нужен нам! Хороший». Пойди, наш брат-мужик, пойми, о чём это он?

Известное дело – интеллигенция, любят они иносказательное.

Вот Петя и Владик родились в том самом Подтаежном районе, и в один год, а общего между ними мало.

Петя – деревенский, жил в доме из почерневших брёвен. Пескарей ловил в воде, которую сам и взмучивал палкой. Нехорошо, конечно, обманывать, пусть и рыбку. Обман – он всегда обман. Потому не стоит он заставки в этой повестушке. После о нём.

Лучше начать с Владилена. Уже в самом имени его есть некая заявка. И молодые годы его прошли в кирпичном доме. Прочном, поставленном когда-то сельским купчишкой. И на месте хорошем. Папа Владилена – Михаил Варламович Околесин – директор небольшого торгового центра в селе Подтаёжное. И в уме ему не откажешь – говорил, упираясь указательным пальцем в прыщеватый лоб юноши: «Не будешь дураком – жить будешь». Владилен воспринимал эти слова как негласный закон, как некое секретное оружие в их государстве.

Став студентом, где обучали торговле при развитом социализме, он не делал плохого, но думал о тех, которых много, не всегда хорошо. Рыбки он не обидит, а наоборот, её он любил, и особенно холодного копчения. Это и было его секретным оружием, устроенном на фундаменте: они – «масса», их много.

На студенческой вечеринке всем весело, один «из них» рассказывает анекдот. Весёлый и приличный. Или поёт под гитару. Частенько обнаруживает фальшь в голосе Владилен. Частенько… А вот ещё один, руку на коленку девушке кладёт. «Нашла кому язычок показывать, – объясняет своё неудовольствие студент Околесин. – Дура». Спортсмены среди них. В сборных они. А свитер вон у того… Постирать бы надо. «С мылом, в тёплой воде», – наблюдает Владилен жизнь. Петь под гитару у него не получилось. Рассказчик он средний. А хочется внимания…

Тянулся студент к другим, которые помечают свою территорию одеждой, особенными безделушками. Это ближе ему, с детства понятное. И естественно, если упоминались фамилии, известные в городе. К этому времени относится его любовь – иначе не назовёшь! – к дорогому кофе в фарфоровой чашечке, со стенками тонкими, просвечивающими. (В одном из хороших домов он видел такие). И желание иметь девушек с «фамилиями». И чтоб они взгляд задерживали на нём. А он такой… раскованный, свободный. Узел галстука у него приспущен, пола пиджака откинута, рука в кармане брюк. Пряжка ремня массивная, красивая пряжка у его брючного ремня! А ещё вроде как недавно вернулся он откуда-то. Ну, в общем, издалека. Где почти никто и не был – мечтает юноша.

«Фарфор» у него начал вырисовываться из неясного будущего к концу четвертого курса, весной, которая дарит надежды. Приехал по своим торговым делам в город отец, а вечером пришёл в общежитие к сыну. Свёртки с продуктами стал выкладывать. Говорили обычное: здоров ли, как учёба, что мать, Иринка? Потом вышли в коридор, раскурили красивые сигаретки. Отец стал заметно подкашливать, зубной протез у него появился. Плохо подогнанный, прыгает во рту протез у старого отца. И руки похудели, стало на них больше морщин.

– Переводят меня в город, – а сам смотрит вопросительно, потом – на сигаретку, её пальцами крутит. – Год, как занимаюсь этим. Вас устраивать надо, да и – ещё сигаретку рассматривает, – если откровенно, надоело грязь месить. Лучше нам будет в городе, – обычный человек, желающий устроить будущее детей. – Иринка подрастает. Отпустить в город одну боимся. Распущенная нынче стала молодёжь, – помолчал и тихо: – А мы с матерью стареем, не хочется оставаться вдвоём.

– А что за работа?

– Магазин дают, продовольственный. Почти в центре, большой и квартира недалеко. Ремонт делать надо. У каждого будет по комнате… Хочется пожить по-человечески.

В конце лета Околесины переехали в город. Квартира теперь у них большая, у каждого комната. Вода из крана, печи нет, «до ветру» во двор ходить не надо. Потолки покрашены чуть с желта.

Хорошо Владилену после ванны (со специальным экстрактом) одеть махровый халат. Голову повернуть перед зеркалом в красивой овальной раме. Волосы поправить, но не расческой, а щёточкой специальной. Щёточка та заграничная, с ручкой интересной. Хорошо пройти в красивой домашней обуви до своей комнаты и там откинуться на диване с сигареткой на кончиках пальцев. Ногу на ногу положить. В задумчивости зажигалкой щёлкнуть, прикурить сигаретку, каких в рознице не бывает, – это вам не продукция какого-то там Моршанска. Рукой усталой включить клавишу музыкального центра. Наполнить комнату, побеленную в два цвета, музыкой. И всё это в величайшей задумчивости. Как бы он всё ближе к решению проблемы, а при системном решении не обойтись без задумчивости.

И Ирина растет: в телефон стала говорить с французским прононсом «хеллоу». Как бы отвлечённая и пребывающая ещё где-то в другом мире, не здешнем. Молодой человек стал к ней захаживать. Скромный, даже робкий, кажется. «Студент первого курса. Класс виолончели», – представила его сестра. Галстук у него бабочкой, и она причёсана соответственно – предчувствует перемены. Весна у неё.

Хороша городская жизнь и маме, Анне Самуиловне. Всегда тепло и печь не дымит. Всё по-городскому. Сытенькой она и раньше была, но теперь видела, как люди проявляют несдержанность в очередях. Она на это качала головой, проходя в кабинет Михаила Варламовича. Думала: на вид они все такие образованные, а из-за куска колбасы готовы сцепиться. Сожалела о невоспитанности городских Анна Самуиловна. Приятная это штука – сожалеть. Хорошо об этом и поговорить с подругой, тоже недавно ставшей горожанкой.

– Как с цепи сорвались. Городские называются. А сколько стало неисполнительных помощников, – говорила одна из них.

– Необязательными стали люди, – соглашалась другая. – Неблагодарные. Кем был этот… если бы не «мой»?

– И не говорите. Но что может сделать «он», один? – вздыхали обе. Уютно пили чай из маленьких чашечек. Сидели на диване, крытом тёмно-красным штофом. А рядом шкаф, стекло зеркальное, инкрустированное. В шкафу много книг, есть среди них и про покойников: «Записки из мертвого дома», «Бесы». Это так нынче престижно. В квартире налаженный быт: два цветных телевизора, один чёрно-белый, из старых, музыкальный центр. Люстра в гостиной настоящего чешского стекла. Красивая люстра, в магазине такой не сыщешь. Уже пробовали деликатесы, о которых совсем недавно и не слышали. Правда, не всё нравилось, не всё, но, согласитесь, это вам не караси в сметане, выловленные в пруду или речушке, у которой и названия-то настоящего нет.

А что сам Михаил Варламович? О, ему ли не слышать поступь «развитого»? Кто не побывал в его кабинете, из каких сфер не наезжали? Кто только не звонил? Кто не интересовался здоровьем супруги – уважаемой Анны Самуиловны? Всем нужно… То у них кто-то помирает, то родился. А ветеранов сколько… И все заслуженные.

– Ну-ну, – откидывался в кресле большого кабинета Околесин. Говорит он теперь неспешно, потому как слово его овеществлено.

* * *

Которого упомянули, Петя Иванов, рос в деревеньке с простым русским названием – Грязная. Отделение колхоза «Светлый путь». Двадцать дворов; один дом побольше остальных – в центре, на пригорке. В нём комната бригадира, его стол и две крепкие скамьи у стен. С плаката, в простенке, девушка в косынке смотрит, к социалистическому соревнованию призывает. Сзади её комбайн. Девушка в спецовке красивая, комбайн красный. Комбайнёр, в пылезащитных очках на лбу, озабочен: не уступить бы кому по намолоту зерновых. Была ещё в доме большая комната с койками, где иногда ночевали командировочные из района. Ничего примечательного в деревне Грязная, ничего там не было интересного и не могло быть в будущем. Зимой пурга наметала сугробы, весной намокала дорога. Была начальная школа с одной учительницей на четыре класса. Ученики в валенках, а шутки у детей под стать их разбитой обуви: «Иду, смотрю – блестит. Поднял – сопля зелёная». Что с них взять? Спросить хочется: «Что из вас получится, дефективные?»

Быстро бежит время у стареющих. Может целая неделя пролететь за день ранешный. И с каждым годом быстрее, какая-то прогрессия в этом законе. Вот и у Ивановых в доме старость. Ни о какой такой прогрессии они и не думали, а время само собою побежало быстро. Ссутулились оба, дыхание у матери неровное. А их единственный сын учится в городе на инженера.

– Тянуться будем, – говорил ему отец, а сам по полу валенками шаркает.

– Поможем, – соглашается мать. Что-то с дыханием у неё совсем нехорошо. У окна остановится, смотрит в огород, на речку, в которой ещё маленькой девчонкой купалась. Посмотрит на горы – далеко они теперь. Не бывать ей там.

Летом приезжал студент: косил, пилил и колол, носил и укладывал ровные поленницы. Крышу чинил, ворота. Труба в бане покосилась – перебирать надо.

Случилось, в один год умерли родители. Дотянули его, успели. Одного оставили в доме, у которого стенка с огорода брёвнышком подпёрта. Пол скрипит – перебрать не успел прошлым летом. А отец-то, когда был моложе, всё было некогда ему новый дом поставить. Механизировал отец аграрный сектор в государстве, а мать, надои повышала. Каждый день, часов с пяти утра. В пятьдесят пять она ещё успела получить несколько раз пенсию. Небольшую…

Последний раз приезжал Иванов осенью за отцом ухаживать. Последние дни – он совсем худой, страшный и такой родной. Заплакал Пётр Анатольевич, не выдержал, когда его папа умер. Ночью случилось. Позвал соседку-старуху. Всё просто…

Запомнились ему на оставшуюся жизнь последние вечера в доме: стёкла в окнах запотели, плохо видно через них огород, речку и горы. Опустел огород, тальник качается на речке от ветра. В дверь стучится он, в окно, в трубе подвывает. Знакомые, деревенские, после похорон всё реже вспоминают о нём. Сосед-старик иногда ещё заходил: посмотрит, повздыхает. Покурит молча. Иногда скажет: «Н-да…» А небо вечерами как из чернил, полоска бирюзовая у горизонта тает… Один остался молодой инженер. Жить надо… Молодой, перспектива есть, красивая женщина в городе.

Вот и работал Иванов на стройплощадке, на линейном строительстве. Тяжёлая у него была работа. Да ещё, с годами, всё труднее: меньше на стройку завозилось материалов, хуже становилась дисциплина, демагогии всё больше. План спускался только для безусловного выполнения, а инженер по социалистическому соревнованию, гуляя по площадке – смотрит, что бы на дачу попросить. Но ничего, жить можно.

Женился Иванов, вроде как всё нормально у него. Хорошая она – Таня. Красивая, любит, чтоб было чисто. С ней легко. Деревенская, к земле тянется. Купили домик в спокойном районе. Всё в зелени летом и от центра недалеко. Скорее это времянка, уже порядочно в землю вросшая. Крыша мхом заросла, забор из старых лиственных досок от старости почернел. Правда, огород большой, он напоминает им деревню. Хорошо в нём стали расти огурцы сорта Пасадена, Маринда. Салат Лолла Росса, огурчики Нежинские – звучат эти слова для них, как мелодия для меломана. Наконец, у них своя капуста. На небо поглядывали: солнечно ли? Потому что в их огороде растут их овощи. Нехорошо, конечно, радоваться этому при развитом социализме. Но что с такими делать, если не обременяли они себя заботами о развитии общественных форм хозяйствования?

Вот и началась Перестройка, строить в городе и на линии стали мало. Иванов устроился в кооператив, где надрывно гудел фуговальный станок, визжали циркулярные пилы, хорошо пахло стружкой. Платили, правда, всё больше, да купить на это можно всё меньше. А им ещё и ребёночка хочется. И чтоб квартира была.

Стали они приспосабливать стайку под производственное помещение: ещё одно окно Иванов прорезал в стенке, верстак поставил, подвесной потолок сделал для готовой продукции. Купил необходимое из инструментов, стал собирать токарный станок по дереву, а им точить балясины. Это штуки такие, которые держат перила лестниц и балконов. Хороший пиловочник для него дорог, научился их делать клееными. Собирал по известным ему местам отходы, строгал их, клеил, точил на своём самодельном станке. Смазывал раствором лака в скипидаре – этим он придавал товарный вид своим балясинам. Ещё в тот год купили старый «Запорожец» по кличке «горбатый», (иногда «запор»). Клички некрасивые, мотор шумит сильно. Но достаточно от технологии и технике: с ней ясно, примитивно всё. «Голь на выдумки сильна», – сказала Таня. И она тут же, древесной пылью, скипидаром дышит. Всё нормально.

Деревяшки начинающий предприниматель развозил по магазинам, где его стали называть балясником. Но уже в тот же год он хорошо проконопатил паклей углы в доме, забил дыры в своей столярке. Не сквозит, правда, пыли прибавилось. В следующем году, решили, телевизор завести поприличнее. Да пришлось изменить план: колёса у «Запорожца» сильно поизносились. Хорошо бы ещё в машине печку заменить.

* * *

И у молодого Околесина успехи. Его, его масть пошла: папа занемог – поизносился на ответработе, а тут и Перестройка зашумела. Правильнее сказать – назрела, потому как инициативных людей сдерживало тяжёлое бремя ограничений сверху. А Перестройка тут как тут. Стало возможным открыто передавать наработанный опыт тому, кто больше достоин. А он, минуя государство, будет передавать наработанное богатство народу. Вот и передал Михаил Варламович большой продовольственный магазин способному Владилену Михайловичу. К этому времени уже хорошо мордастенькому и мыслящему по-современному, понимающему, что «оборотные», предусмотренные на закупку товаров, доставшиеся ему вместе с магазином, надо трансформировать в инвалюту. Положить её подальше. Хочется же пожить по-человечески, пройтись по жизни красиво. «А что товар? – рассуждал он правильно. – Товаром пусть обеспечивают другие, у кого «основных фондов» нет. На улице не поторгуешь. Да и не позволят. Сдатчики продуктов, из начинающих, пусть думают. Их проблема. Пусть шевелятся. И мне никакого риска. «Не пошёл товар – отвали!» – размышлял по-современному Владилен Михайлович. Теперь слишком очевидно: не дурак он, жить будет.

* * *

Утром, чтоб пораньше, Пётр Анатольевич кушал жареный (варёный, тушёный) картофель с постным маслицем. Чай пил с вареньем из смородины. В своей столярке одевал рабочую одежду, пропитанную мелкой древесной пылью. К своему самодельному станку вставал: в защитных очках, ноги – на ширине плеч. Крутил суппорт, резец сжимал, точил, шкуркой шлифовал, лакировал. Дровяник, отходы таскал туда-сюда. Древесная пыль стояла в воздухе. Иногда садился отдохнуть, поглаживая гладкий бок этой самой балясины. Немного мечтал, когда не кашлял, о токарном станке. Настоящем.

Нехорошо, что у Тани появилась аллергия на древесную пыль берёзы. Глаза краснеют, кашляет, в груди у неё начинает посвистывать. Гигиенист с пожарником сей же момент бы закрыли «производство». Да ещё и штраф… Любят они это. И Пётр Анатольевич торопился: крутил суппорт, резец станка сжимал, стружка летела в угол. Вот такой он – Пётр Анатольевич Иванов, родившийся в деревне Грязная, отделении колхоза «Светлый путь». Инженер, начинающий предприниматель. Молодой, надеющийся. Один раз, как и все мы, пришедший в этот мир… Расскажем далее, как жил он, пришедший в указанное ему свыше место и время.

Ничего значительного у него. Ничего. Работал… Пристроил как-то Иванов свои балясины в ресторан. Раньше там была маленькая гостиница. Из ведомственных. Новый хозяин добавлял комфорту: перестраивал балюстраду на втором этаже, где располагались салон красоты, массажная, сауна и – номера.

В тот день, когда привёз свои деревяшки Иванов, первый этаж, где ресторан, функционировал. Там было некоторое оживление, но сдержанное, как это принято в хороших домах. А то, что это хороший дом, видно по отделке стен панелями из морёного дуба, вечернему платью дамы, пребывающей в ожидании гостей и провожающей их в общество, где уже находятся приглашённые по списку. А люстра, а макияж у дамы, а лепные украшения потолка и, наконец, какой большой и красивый медальон у дамы!

«Хороший заказ, побольше бы таких заказчиков, – умилился Иванов, спускаясь к выходу в добром настроении. – Можно было бы через три-четыре года грузовичок купить поприличнее». Осторожно, чтоб не заругали, как нашкодившего школьника, ступал он по ковру. Ковёр толстый, рисунок красивый, а в руках у него бечевки, которыми он увязывал деревяшки. Следом ещё трое, но уже из представителей искусства. Крупные дизайнеры, возможно из художников-оформителей. А может, и в поэзии кто делает борозду. Смотрят они перед собой, по сторонам ни-ни. У одного из них шейный платок, по-видимому, настоящего китайского шёлка. У другого из кармашка пиджака (настоящий английский твид) чёрный платочек торчит. С красной каёмочкой. Третий, как бы более других на поэта похож, в бархатном пиджаке и такой же жилетке, а в руках маленький кожаный саквояжик, весь в блестящих пряжечках он. Брючки тоже бархатные, но уже материала тонкого. Уже подходили к выходу, когда входная дверь открылась и резко ударилась о бронзовый ограничитель. Дверь тоже была не проста: вся в прибамбасиках была она. Филенка в завитушках и тоже не без затей. Появился человек: молодой, высокий, голову держал он вверх и в сторону от тех, кто ходит туда-сюда, а теперь немедленно прекратил движение. И прекратишь, если он рядом, а их не видит. Красиво шёл мужчина: без шапки, в распахнутом пальто из тонкого кашемира. Лакированные, тёмно-красные ботинки. По его лицу видно – дорогие это ботинки. Он энергично, не сбавив и на секунду шага, прошёл мимо встречающей женщины. В вечернем платье она, а на лице улыбка, соответствующая хорошим домам Лондона: понимает другого умного человека без слов. Вот почему без единого слова она открывает красивому молодому человеку высокую красивую дверь. Проводит его в апартаменты, возвращается, очёчками холодно сверкает на представителей высокого искусства. А на начинающего предпринимателя и не посмотрела.

Человеки в вестибюле-холле, что присутствовали при явлении, справившись с заторможенностью, стали наклоняться к выходу. И снова дверь резко открылась, появился ещё один: красивый, молодой и т. п. – вплоть до лёгкого поворота головы. Но следом шёл крепыш в штатском, он резко посмотрел на человеков. Все отступили ещё, и Иванов стал совать непослушной рукой в карман бечёвки от деревяшек. К своей груди прижал саквояжик поэт.

Но вот исчезли за высокой дверью высокий молодой человек со своим телохранителем и все четверо ещё наклонились, чтобы перемещаться, как сцена повторилась. Но лицо теперь в морщинах и совершенно каменное – поток материальных и финансовых ресурсов, которым он, по-видимому, управлял, был огромен. Воздух заметался по холлу, встречающая дама одеревенела. Да и какие могут быть эмоции, когда навстречу ей – камень, а то и бронза, из которой профили чеканят. В последний момент она ещё успела подобрать живот. К стене прижались четверо, один из представителей искусства голову повернул, чтоб, значит, в помещении места стало больше. Весёлый девический смех слышался из элитных номеров для гостей.

Но вот Иванов на улице, стоит у своей перемерзшей машины. Окружили её новые «Волги», иномарки; специальные литеры на номерных знаках у них. Мигалки у некоторых, чтоб не препятствовали на дорогах исполнению. Перед самым «запором» поставлен «Мерседес-600», новенький, ещё, возможно, помнящий тепло рук немецких рабочих. Ни с какой стороны не объедешь такого красивого, отдыхающего по ночам в теплом гараже. И внутри тепло: машина работает, а в ней ни души.

От холода сибирского плохо заводится двигатель у «запора». Уходя, Иванов всякий раз укутывал его тряпкой. А когда заводил – брызгал туда аэрозолью, крутил стартером, ручкой. В тот день долго крутил: рубашка влажная, воротник липнет. В эти минуты плохо называл Иванов машину. Оскорблял тихонько нецензурными словами. Скоро боковое стекло у соседнего «чероки» опустилось, и один стал показывать: попробуй покрутить в обратную сторону, может, скорее заведёшь. А ведь он ещё совсем молодой, а уже такой… весёлый. Но как же это хорошо, когда на морозе двигатель заводится! Разогнуться можно, отдышаться, обороты кнопочкой регулировать – теперь это уже не дерьмо и кусок ржавого железа, а готовый к исполнению своего назначения автомобиль.

Ехать можно, да не пускает тот, что помнит тепло рук немецких рабочих. Иванов заглянул в приопущенное стекло «чероки», увидел водителей в норковых шапках.

– Чья машина? Отогнать бы, – наклоняется. На него теперь и не посмотрели, но рассказ одного из них стал заметно интереснее. – Чья машина? Отгоните, пожалуйста, – фабула у рассказчика вызвала смех. – «Мерс» чей? Мне ехать надо срочно, – не настойчиво говорит Пётр Анатольевич, в стекло пальцем постучал. Оно медленно стало опускаться.

– Ты какого… стучишь?

– Машину отогнать, заклинил…

– Я тебе отгоню! В мозгах у тебя заклинило, – уже не молодой был этот водитель, а такой… строгий. В этикете понимает. Не иначе как Гейне читал в подлиннике.

– Да вызови ты милицию. А лучше ОМОН, – острили в машине. – Да, да, непременно ОМОН. Или СОБР, – веселились в тёплом салоне.

Стыдно стало Иванову, отошёл, потоптался. Ещё решился: подошёл к другой машине и на вопрос «Чья машина?» ему ответили, что автомобиль марки «Мерседес-600» управляется одним из тех, кто находится в «чероки». Из салона уточнили: «Причём управляется умело». Другой продолжил: «Не за всякой бабой так ухаживают, как за этим «мерсом».

Иванов разогнулся, стал смотреть поверх мигалок: «Бесполезно. Смеются… Куда-то отойти надо. Рубашка влажная – зайти бы в тепло… В машине холодно». Лицо красное у него, глаза блестят. Но… но видит: в заклинившую выезд машину садится один из «чероки». В шапке, для пошива которой убили в тайге две норки. Хотите верьте, хотите – нет: жалко Иванову зверьков.

А потом, в тот же день, случилось продолжение, на этот раз с богатеньким «лендровером». Горбатенький «запор» уже к дому устремился, к левой стороне стал прижиаться, готовился к повороту, когда его стала догонять «скорая». А справа ровненько идет этот иностранец, не даёт ряд сменить – пошутить ему надо. «Горбач» развивает скорость в шестьдесят, сбавляет, а иностранец – здоровый, как конь, – рядом идёт, не пускает в правый ряд. «Скорая» сиреной воет, светом мигает – как помирает у него кто там. Шуму сколько наделал…

Вечером, после ужина, Иванов дремал перед телевизором: шла умная передача с иностранным названием, но простым смыслом: ну хоть кто-нибудь дайте нам денег, (мы злые, если голодные!) Но это совсем-совсем не о немощных стариках и старушках. Дремал Иванов, да вдруг встрепенулся: у них, у тех, что днём встречались и из телевизора смотрят, лица людей, которые не умрут. Подчинённые не позволят. И уважающие их начальники. Умирают другие.

* * *

Владилен Михайлович для перевозки валюты за границу изготовил чемодан с двойным дном. Чемодан уже дважды пересекал границу. И теперь сознание собственной независимости его хорошо бодрило.

И когда Околесин идёт по своему большому магазину – в двух шагах от городского центра, – много смазливых мордашек, стоящих за прилавками, напрягают вслед свои тела. Вон та, что шепелявит, как девочка, а в кабинете у него такое вытворяет… А четверть часа спустя, как ни в чем не бывало, покупателю: «Вам каких ябочек (ещё и «л» не говорит)? Зеёненьких, кяасеньких? Бананчик не жеяете?» Во, наглая… «В детстве ей был нужен хороший логопед», – сказала, сочувствуя, одна из пожилых продавщиц. На что молодой мужчина Околесин ухмыльнулся: не понимает старая, не понимает, какой ей, Ленке, нужен логопед. Мол, знаем, какие ей нужны «логопеды».

А она и, правда, молодая, ещё неполных семнадцать. Не успеет и подрасти, как завершит образование. Скорее, по торговой части.

Приятная штука жизнь, согласитесь. Вот, к примеру, у кассы магазина толпятся начинающие предприниматели. Они восполняют «оборотные», уехавшие в чемодане с двойным дном. Пусть некоторые и смотрят неодобрительно, осуждают. И в эти минуты Околесина не покидает приятность. Одному из недовольных задержкой оплаты, «возникшему», он ответил прямо: «Обрыдло!» Не смог он отказать себе в сочном слове, да и хорошо «покрутить» месячишко-другой денежки этих начинающих. Мимо очереди у кассы идёт: не он, к нему приехали. Нуждаются, значит.

С удовольствием он откидывается в кресле кабинета, сигаретку раскуривает. Красивой перламутровой ручкой «Паркер» поигрывает. Тепло, вентилятор уютно шумит, дрёму нагоняет. Всё спокойно. Охранник у двери, секретарша. «Видите ли, ей не нравится, что я девчонок в кабинет приглашаю. Нервничает, взгляды бросает. Не нравится – уходи. Но…жениться надо. И… чтоб с монетой была», – думает Владилен Михайлович, всё более погружаясь в послеобеденный сон. Шум вентилятора кажется ему уже потоком разноцветных струек от воды, распавшейся на составляющие. «Красиво, а как пользоваться теперь… этим?» – успел ещё подумать Владилен Михайлович и слюнка, как в детстве от сладкого сна, показалась на его пухлых губках. Но и через две двери слышно, охранник кем-то недоволен. В приемную не пускает. А ведь хозяин, как и все имеет право на отдых. Нет, чтобы не говорили, несладко тем, кто впереди. Им всегда труднее.

* * *

В один из вечеров, вернувшись с мороза и разогрев капусту на сковородке, Иванов стал готовиться к ужину. Кстати, приятно после раннего завтрака, да с морозца, иметь горячий ужин. Под уютное потрескивание и хорошую тягу в печи. Тихую музыку из радио. Хорошо нацелиться вилкой в тарелку с капустой. Да если там ещё колбаска нарезана. Что ещё надо? Таня ушла мыть полы в контору. Недалеко. Другой работы пока нет. Перестройка идёт, всё нормально.

В это время кто-то камнем стал бить в окно. Подумав о пожаре, Иванов только сунул ноги в сырые ботинки, поддёрнул домашние штаны на слабой резинке и выскочил, дожёвывая капусту с колбаской.

В переулке, на самой дороге, что и не проехать, стояли два японских автомобиля. Дутые, да и как им не надуться, если кругом слабаки. «Рэкет», – обреченно подумал Иванов и вокруг посмотрел. В вальяжных позах пребывали правильные пацаны. Каждый выбрал себе на что облокотиться. Среди них один, что уже приезжал, защищать обещал. Теперь он перевалился через штакетины палисадника, сплёвывает. Хочет слюной попасть во что-то там. Прицеливается. Другого, что с ним был, теперь не видно. Может, приболел. В Сибири живём: вон какие перепады температур, давления. Условия труда у него – не позавидуешь. А полезного для нашего государства делают немало. (Хорошо бы подумать о льготной пенсии для тружеников этого невидимого фронта).

– Извините, совсем нечем платить, – ответил тогда Иванов. Платить и правда было нечем, но надо было ему тогда сказать как-то не так. Ещё мягче. Поговорить, извиниться. А теперь… теперь улыбка у того, что сплёвывает, не-добрая… А что он теперь может? Потому и перевалился через палисадник. В истоме он теперь: если не плюёт, то сигаретка едва не падает с нижней губы. Болтается.

Стоит всё тот же старенький БМВ, оставленный кем-то ещё утром – ну, перед самыми его воротами оставленный. Его увидел Иванов ещё до обеда, когда подъехал, чтобы разгрузить обрезки досок. Походил вокруг, посмотрел вдоль переулка. Зашёл домой, начал греть обед. В окно выглядывал, чай пил с вареньем. Выходил, опять вдоль улицы смотрел – никого. Машина БМВ – старенькая, треугольник-форточка разбита. Видно, кто-то снаружи ударил. Яркий шарф на заднем сиденье, коробка для обуви. Тряпица торчит из перчаточного ящика. Ещё в доме посидел, повыглядывал – ехать ему надо. Опаздывает. И он решается немного сдвинуть машину под уклон. Не очень решительно подходит к машине, просовывает руку в треугольник разбитой форточки, нащупывает ручку, тянет её до щелчка и открывает дверцу. Близко – никого, только совсем далеко, у дома, стоит какая-то машина. Дети мирно играют, кричат своё. Иванов очищает сиденье от осколков, сбрасывая их у ворот, садится за руль и совсем немного сдает под уклон.

Да лучше бы он не касался этой машины, не ездил сегодня, да и вообще в этом году. Теперь не тряслась бы у него коленка: перед ним стояли крутые, одетые особенно, облокотившиеся и поломавшиеся телом. Один пацан правильный перекладывал в салоне БМВ коробки, шарф. Другой, с золотой фиксой, хотя давно и моды такой нет, с челюстью вперёд, стал подходить сбоку. Его портрет будет совершенным, если сказать, что он говорил вместо «ж» бук-ву «з». В кругу его корешков, в шалмане, это считалось привилегией. «Из блатняков», – обречённо подумал Иванов. По-видимому, в группе он был за плохого, с которым не договоришься. (Если будешь бодаться, может и «глаз на зопу натянуть»).

«Хороший» – молодой, при сытой морде, с серым налётом на ней. «От ночной жизни», – мелькнула мысль у Иванова. Очень даже странно: какое ему дело до этого бандоса? Совершает ли он прогулку на воздухе после гигиенической гимнастики? Но вот подумал. Мало ли что может мелькнуть в голове у человека в состоянии предчувствия.

«Хороший» бандит ткнул пальцем в грудь Иванова и спокойно, но как бы сдерживая негодование, спросил:

– Ты зачем в машине шарашил?

– Стекло разбил, – это один заходит сзади.

– Где зелень? – сбоку, в кожаной куртке, темных очках, постукивая в перчатке кулаком правой по ладони левой. Большой размер перчаток, отметил про себя Иванов. Хотя, казалось бы, какое ему дело до этого размера? «Братан», – тоскливо определил он функциональную принадлежность мужчины в перчатках большого размера.