Текст книги "Холодный свет луны"

Но вернемся к вопросу Жанны: «За кого будет голосовать Алексей Иванович?»

– Ну и что ты получил за свое диссидентство? – спросила Очесова, назвав его покровительственно: «Алешенька». Голос спокойный, видимо, от уверенности, что преимущества ее, Очесовой, слишком очевидны.

– Что теперь об этом говорить… – как погружаясь в воспоминания, с грустью ответил старый человек, обремененный старческими недугами и проблемой сына, уже который раз твердо пообещавшего лечиться от алкоголизма.

– Согласись, Алешенька, – голос по возможности убедительный, – согласись, нехорошо, когда решается судьба Родины, писать письма ее врагу… – помолчала и: – Народ наш хулить. – еще паузу сделала. – Ошибся ты, дорогой ты мой, сочувствую я тебе. Не повезло…

«Как нарыв у нее в душе, выхода наружу он ищет. – думал в это время старик Горлица. – В газете, телевизоре людям в прошлые годы обещали скорые успехи. Сразу, как врагов последних изведет власть. Теперь вот греют надеждой на богатства недр. О привлекательности инвестиций газеты пишут. По телевизору лица… почти страшные, – сильно уж осерчал Алексей Иванович на нынешних казнокрадов. – Инсайдерство процветает», – и в этом, оказывается, он понимает. Верхнюю пуговицу у любимой шотландки (как бы подбитой чем-то, теплой) расстегнул. В кармане брюк (дырка небольшая), как что там поискал. На потолок, между прочим, давно небеленный, посмотрел продолжительно, как свидетеля своей правды он желал там увидеть. Потихоньку возбуждаться начал.

– Испортила вас власть советская. Как на наркотики вас она посадила, предлагала искать врагов не в себе, – еще о гное, что теперь выхода ищет и найти не может, вспомнил. Но не сказал, потому как мог еще контролировать себя.

– Ах, вот ты как заговорил, – не дала она досказать. – Зря тебя выпустили, рано, – в гневе она, уловил старый дрожание в голосе Очесовой, но оставшейся в его памяти Жанночкой двадцати лет, с волнующе высокой грудью и походкой – своей, ни на чью не похожую. Вспомнились ее нынешние ноги, дурной запах изо рта. И – дочь! Стараясь мягче, он начал говорить так:

– Видел я разное, – губы с синевой, – и как художник художнику скажу, что я, испытав плохое, напишу синей краской снег белее, чем многие из вас цинковыми белилами. Образно. Дело в контрасте… – но не дала ему досказать бывшая Жанночка, безвозвратно ставшая Очесовой, ныне собирающая разбросанные по молодости камни.

– Ты не имеешь права называть себя художником, – последовал ответ. – Тебя же как пакостливого щенка вышвырнули из Союза художников, – в трубке хрип сильнее. – Недоучка! – еще успела сказать.

Алексей Иванович тихо положил трубку, минуту-другую энергично по щербатому полу походил. Снижая темп, руки за спиной сделал. «Она не права, – стал рассуждать. – И это она понимает. И страдает. Нет, не отказывается Господь от таких людей», – когда-то давно, еще не познав контраста в жизни, он бы и сам удивился подобным рассуждениям.

* * *

Еще прошло время. Не лучше и не хуже оно прошлых лет. В ежедневных земных заботах Горлица и оценках своего тела: не прибавилась ли боль, где она уже заняла свою положенную его возрасту нишу? Внука вспомнит, что в магазине купить; припомнит, сколько денег осталось до пенсии…

Зимним днем, прогуливаясь в пригородном лесу, встретил Алексей Иванович своего давнего, еще по училищу, знакомого Тимофея Антипина. Он хорошо выставлялся, был общителен, дружелюбен. И как-то особенно похохатывал – как бы ему все известно наперед… Давно это было, учились вместе. Помнится, года два он ходил вечерами в секцию бокса. Особенных результатов за ним не было замечено. Скорее, кто-то уговорил его заниматься вместе. Был случай, не мог он отказать в просьбе друзьям по боксу: перейти в категорию потяжелее на время выступлений. (Не было в их команде боксера, выступающего в этой весовой категории). Весело было его друзьям, передающим ему часть своих талонов на питание. Антипин набирал вес, выходил на ринг; подпрыгивая перед боем, он демонстрировал оптимизм. После боя друзья видели его с заплывшим глазом, пластырем над ним и гематомами на лице и выражающим желание выйти на ринг вновь. Заметно наигранным был его оптимизм. В другой раз мог составить кому-нибудь компанию для похода в женское общежитие; не мог отказать товарищам пойти в кино, которое уже смотрел. Понимал ли Тимофей, что для многих он лишь – «Тимоха»? И сомнений быть не может. Похохатывая, как под маской он скрывал свои «гематомы».

А вот на четвертом-пятом курсах были студенты, уже неодобрительно воспринимавшие частоту обсуждения картин Тимофея, их сокурсника. Неожиданно для них он приобрел статус подающего надежды. Оказался он, левша, из малой социальной категории тех, кто взрослеет позже, энергию копит на потом.

К сорока годам у Тимофея Сергеевича было две персональные выставки, три работы куплены областным музеем. В Москве упоминалось имя. Упоминалось, пока на выставке, уже послеперестроечной, посвященной Нестерову и его духовным исканиям в русском обществе, он сказал, двигая перед собой ладонь правой руки:

– Нет, нет, наш зеленоярский губернатор не прост. Не может быть простым предлагающий переселить десять тысяч семей с Северного Кавказа. Они говорили ему, видите ли, что готовы питаться корочкой хлеба, если их будут уважать, – и что это Тимофея туда занесло? – Шломхотсейдорский по-ни-мает, – тянет слово, – толк в смешении народов разных менталитетов. Понимает, что из этого получится в Сибири. Реакция будет между ними. Химическая. Химик он! – совсем это оскорбительно для нашего Шломхотсейдорского. И лабораторной пробирки в руках не державшего. Обидел человека, что за каких-то полгода и на миллиард мог стать богаче в России. Видно, выпил в тот вечер лишнего Тимофей. – Ишь ты, отдай десять тысяч квартир, а мой отец – ветеран и до сих пор живет в неблагоустроенной… – еще успел через плечо сказать, пока двое крепышей выводили его под руки.

И вот:

– Алексей! Едва узнал тебя, – подходит, вглядывается. Руку жмет. – Идут года… Иных уже нет, – морщинки-лучики с грустинкой вокруг глаз. Иногда в сторону они, как вину в чем-то испытывает Антипин. – Лет десять не виделись, – руку не отпускает.

Тимоха, как когда-то его называли, теперь был в добротном меховом пальто, почти до пят. Видимо, какого-нибудь европейского пошива, фасона, принятого далеко. Но в шапке из крашеной рыжей овчины, с ушами, завязанными тесемочками сзади. Такие шапки были любимы конюхами в старых советских фильмах. Были на нем и подшитые пимы, заметно стоптанные набок. Потому оценивающе стал смотреть Алексей Иванович, как со знанием дела вскрывает его давний знакомый Тимофей футляр с заморской сигарой. Из белого тонкого металла упаковка, с золотым ободком по краю. «Да я вижу, не без выпендрозика мы, – про себя комментировал Горлица, – в образе…»

– Был случай, встречались на выставке… – потупил взгляд Горлица, понимая дистанцию между ними.

– А… было. Теперь вот пишу портреты с фотографий. Часто – старых. Некоторые любят, – ответил на взгляд-ухмылку Тимофей. Постаревший, откидывая в сторону футляр-упаковку. Матовым серебром она пролетела, в сибирском снегу скрылась.

«А лицо у Тимофея открытое, – отметил Горлица. – Обнимает… Ну почему он должен передо мною какую-то комедь играть? – под ногами приятно снег похрустывает у Горлицы. – Какой же я противный, – посожалел Алексей Иванович о своей оценке старого друга, и нашел возможным смягчить свою вину словом «иногда». А торчащие из карманов пальто рукавицы-шубенки, с вывернутыми наружу раструбами, он принял без дурных комментариев. – Тепло же ему», – покаялся.

Прошли по натоптанной дороге до сосняка, стоящего в стороне. Постояли.

– А ты помнишь, как… – вспомнил раз-другой Горлица.

– Кажется, на третьем курсе это было… – откликнулся Антипин. И тоже – невесело. Как об ушедшем, что прошло и не вернется. – Жаль, очень жаль, что у тебя не состоялось в живописи. Ты имел свое лицо. Главное в искусстве. И не только в искусстве, – спиной о могучую лиственницу оперся Тимофей Сергеевич. В небо, скрытое белой пеленой, стал смотреть. На лице тоска. Видимо, от того, что хорошее время их прошло, что не смог он в сторону, как этот футляр сигарный, откинуть меркантильный интерес. Что заставил его последние годы писать на холсте портреты с фотографий. Свое лицо он потерял. – Может, чем помочь? – обратился. – Картины, графика… попробую где-нибудь пристроить.

– Спасибо, мой друг, – не смог бы припомнить Горлица, когда это он произносил слова «друг мой». О давнем он вспоминать начал, разбитое в кровь лицо, потом – деревенскую посылку Тимофей вскрывает, чтобы угостить общежитских. На память приходит разное, кусками, как это бывает у старых.

– Хочешь, займу денег? Отдашь, когда сможешь. У меня есть. Не отказывай. Прошу тебя. Мы же друзья, – просительно смотрел Тимофей Сергеевич.

– Спасибо. У меня есть все необходимое, – Горлица у ног чистый снег стал рассматривать, как там что увидел. Огорчился: не прав он был к другу. Еще наладился он вспоминать, но услышал:

– В психбольнице.

– Кто?

– Да, она – Очесова. Жанна. Помнится, был и ты в нее влюблен. По крайней мере, косяка давил, как говорили прежде.

– Жанна? – с надеждой, что ослышался, спросил Горлица. – Года два назад я видел ее, потом по телефону еще поговорили. Дочь больная у нее.

– Она сама больна. И давно. В том же корпусе находится, что и дочь, этажи разные. Я был два раза. Жанна никого не узнает… Соседи «Скорую помощь» вызывали, – в небо, безнадежно затянутое белой мглой, смотрит. Одежда, как постаревшей стала от последних его слов. И новое заграничное пальто – как не его; лицо старого, измученного человека у Тимофея Сергеевича… Помолчали, и как аккордом он закончил:

– Осталась после нее двухкомнатная квартира, та, что тебе обещали… Говорили наши, кто-то из городской администрации себе забрал. Как стало известно, что хозяйка больна безнадежно, – и все также взглядом упирается во мглу, как там он ответа ищет.

«Господи, Господи», – это про себя Алексей Иванович. Матерчатые перчатки на его руках, ботинки, широкие от старости, а он холода не чувствует.

А когда он начал отходить от услышанного и горло перестало сжимать, он стал понимать старого друга совершенно, делающего только вид, что ему на все в этой жизни наплевать. И начавшего теперь рассказывать, со слов санитара, о последней, уникальной встрече – с точки зрения медицины – матери с дочерью, во время их короткого просветления: показал он на кончик своего пальца – насколько кратким было это просветление.

Печальным был его рассказ. Бледнее лицо стало, под правым глазом нервный тик, задники сибирских пимов, кажется, сильнее съежились.

Случилось, начал он рассказывать, что однажды, на одном из этажей этой, воистину, огромной больницы для душевнобольных, был утрачен контроль. И в это же время, случилось, что больная Очесова вспомнила себя мамой, молодой, и что у нее была дочь. Маленькая. Которая зимой любит качаться на качелях и приходит домой в снегу. И любит рассказывать о пустяках, как это бывает у маленьких девочек, когда они любят маму. Как себя со стороны увидела мать, как сигнал на их волне с дочерью она приняла. Непреодолимое желание почувствовала она встать, идти. И в том коридоре никого, и все ближе тепло такого ей родного сигнала. Нет, не случайно она не встретила препятствий… Знаковым было их просветление – ничто не может исчезнуть в этой жизни бесследно. Минуты, но и умирающему небом дается время прийти в себя, вспомнить, покаяться, сказать о самом важном.

Поднимается на этаж выше, идет по коридору Жанна – совсем постаревшая, а теперь еще и обремененная болезнью Паркинсона, – видит через решетчатую дверь незнакомой палаты молодую женщину. Стриженую, и с взглядом прямо на нее. Пальцами она по серому халату перебирает, медленно еще голову поворачивает. Встает, ближе подходит, в глаза матери смотрит. Как ответа там ищет. Еще пальцами перебирает – только быстрее, по арматуре решетчатой двери палаты, а на молодом лице слезинка свой путь имеет.

– Маленькая, – позвала мать. – Ты слышишь меня? Маленькая, – еще зовет. Тихо, будто на планете они одни. Голос дрожит, рука ее руку ищет. Пальцы кривые тонких, почти детских, касаются. Дрожит мелко внизу халат матери, со следами прошлых обедов. – Ларисенок мой… До-чень-ка ты моя, – и от этих давних слов глаза у дочери еще влагой наполняются. Как исполнение обещанного – давнего и важного – она получила: пережить минуты детства, лучше которых не бывает…

Вот вспомнила, как они с мамой пришли с прогулки и мама ее раздевает, шапку большую-пребольшую снимает. А она что-то весело рассказывает. И мамочка хорошо смеется от того, что у ее маленькой дочки такие красные-красные щечки. Мать целует их поочередно, прижимает к себе ее голову, гладит волосы – красивые, ниже плеч… Теперь вот, стриженая Лариса тянет руку через решетку двери, касается ее, материнской щеки; всматривается. «А помнишь, – о разбитой синей чашке ей напоминает, о детской песенке: «У сороки болит, у вороны болит, а у моей доченьки – нет», – сейчас все пройдет, успокаивала ты меня».

Чай из разбитой чашки совсем был негорячим, Лариса помнит об этом и теперь, но как же быстро стучит сердце от воспоминаний тех минут, когда ее обнимала мать. «Воспитанные девочки не проливают суп на стол. Платьице у них всегда чистое», – успела она припомнить матери ее слова, пока подходили к ним санитары.

– Как быстро пролетело наше время, – всхлипывала Лариса.

– Это я виновата. Во всем. Я одна. Прости, – винилась мать, вцепившись в железо. – Во всем, во всем… – лицом, как бы, переменилась она.

– Таблеточку сейчас примем хорошую. Вам нельзя волноваться, – взял под руку один санитар. Другой, видимо, из старших, шел рядом, позванивая связкой ключей.

– Это мой Ларисенок, – объясняет больная.

– Твой Ларисенок, твой, – охотно соглашается санитар, у которого ключи. Много ключей…

– Не уходи! – кричит дочь, сжимая пальцами железные прутья и смотря вслед сгорбленной фигуре. – Не уходи! – кричит, вспомнив себя ребенком – маленьким и счастливым. – Я все вспомнила! – трясла она железную дверь со стоном, что бывает в последнюю минуту перед тем, как расстаться навсегда. У матери глаза широко открыты, ногами перебирает. Молчит. Дочь на руках повисла, головой стриженой в стороны крутит. «Ма-мень-ка…» – тянет ей вслед.

Но… успокаиваться начинает дочь. Осматривается. Улыбка на лице все заметнее. А скоро и мысли в глазах не стало – так закончил свой рассказ санитар.

Антипин замолчал, потоптался, рукой в сторону автобусной остановки махнул. Прошли через соснячок, вклинившийся в березовую рощу. Двое с грязными мешками навстречу прошагали. Пустые бутылки в них позванивают. Одеты… не очень они одеты. Один из них, лет пятнадцати. Прихрамывает. Но голос его бодр, как это бывает в предчувствии позитивного решения проблемы.

– Лариса… Красивой могла бы вырасти девушка… Да ее сосцы, непитавшие, никому не нужными оказались… Видно, так угодно небу… Где только, кажется, без всякого закона болтается Земля, да какие-то камни летают быстро, – печально его лицо, лет на десять старше теперь Антипин. – Все закономерно… Чем больше живу, тем больше верю, – по строго выверенной орбите следует Земля, – замолчал, наблюдая за подошедшей к ним белочкой. На лапки она встала, рассматривая.

Горлица, глядя на нее, думал о бесконечной сменяемости в природе. Потом перешел на богохульные размышления о Великом Эксперименте на планете Земля. О возможности зарождения жизни от внеземной цивилизации. Как кто-то на его пути стрелку на другие рельсы перевел. Поборолся в себе немного, и… благополучно закончил: «На все святая воля Твоя!» Белку увидел на белом-белом снегу. Он крупными хлопьями укрывал землю: она готовилась к новому урожаю. А потом и к новой «жатве плодов»…

Прошли в сторону недальней остановки.

– А как содержат больных? В палате сколько человек? – это когда стали подходить к автобусу, спросил Горлица: все еще под впечатлением он.

– Нет, нет, – обрадовался вопросу Тимофей Сергеевич. Остановился. Сигару раскурил. – Все нормально у них с этим, – и сказал, что ему повезло: он познакомился с медбратом – любителем живописи. «Маслом на холсте мажу», – представился он. Интеллигентный. – Так вот, так вот… в палате с Ларисой четверо. Кормят, ухаживают – все нормально, – рассказывал тот человек. – Одна из больных, можно сказать, и небольная.

– Как так? – встрепенулся Горлица, в свое время понаслышавшийся разного о советских психиатрах.

– Как-как… Я его тоже спросил об этом. «А очень даже просто, – объяснил новый мой знакомец. – Привозят родственнички, чаще – дети. Повзрослевшие. По-аглицки они говорят, – ядовито, видимо, от нелюбви к богатым он так. – Упрашивают, потом требуют принять. Главный врач эту публику чувствует хорошо. Отказывает. Ему угрожают. Не знаю, почему она в палате оказалась… Но старуха могла бы и дома жить. Особого присмотра ей не требуется», – так закончил он свой рассказ о тех, кто по-«аглицки» говорит.

Остановились. Молча постояли, глядя на появившиеся из-за сосен крыши домов. Антипин кусок смерзшегося снега попинал. Шубенки одел, сосновую шишку поднял, рассматривая. А думали оба скорее об одном и том же.

– Рассказывал еще тот медбрат, что любит Лариса рисовать детей. На руках-грабельках число пальчиков на рисунках может быть по-разному. И почему-то все дети в больших-пребольших шапках. «Она не адекватна», – объяснял он.

Пришли на остановку, пропустили автобус большой, красивый. Потом еще. «Я дал денег тому мужчине. Он долго отказывался брать. Впечатление, что он приличный человек. Говорит понятно. Может, когда и поможет Жанне с дочерью», – закончил рассказывать Антипин Тимофей Сергеевич. А когда приготовился подняться в автобус, вздохнув, сказал о своей идее: «До земных радостей была Жанночка весьма охоча. Ни с кем попало, но только с нужными людьми дружила. Такого диагноза не бывает, – и, проводив взглядом мчащуюся мимо на бешеной скорости машину, закончил: А надо бы…» – руку подал, прощаясь.

Алексей Иванович, подняв воротник старого пальто, остался стоять на остановке один. Потому что не знал, что ему делать.

* * *

«Весна в этот год наступила поздняя», – думал старый человек, часто недовольный погодой. В один из этих дней, позиционируя свою старость кряхтением, Алексей Иванович стал обувать резиновые сапоги. «Живой о живом и думает», – говорил он сапогам, наклоняясь. Потом на электричке ехал, как бы полной народу. Недовольный сидел: кто-то толкнул, проходя.

На своем садовом участке только повеселел, набивая бочки снегом, воду носил. Набирал ее неспешно из весеннего ручейка, а разгибая спину, еще и посматривал вокруг: кто как, а мы-то «перезимовали»; это о себе он так. Посмотрит, как зиму пережил сосед ближний, а потом и дальний. У кого на участке снега больше, у кого – меньше. Через дом, наискосок, садовый участок Анны Архиповны. Года два как пенсионерка. Две дочери замужние, внуки неизбалованные. «Плохо без бабульки-то? – спрашивает она прошлым летом. – У меня вот Миша тоже ушел, – скорбно головой качает. – Плохо одному-то», – смотрит участливо.

«Молодая еще. Приятная… И с хорошими дочерями-зятьями не всегда бывает хорошо живется… Не смогу я жить с чужой женщиной», – знает старый о своем нездоровье. Разработку мерзлых грунтов на зоне, «карандаш» – лом, кайло, нехорошими словами вспомнил.

Отвлекает себя другой мыслью: что там у соседа его – образованца хамствующего? Может, кто окна выломал, или, скажем, металлический забор задел, погнул, проезжая на грузовике. Зная, как трудно соседу восстанавливать тонкий почти из жести забор. «Вроде как цел, – разочарованно Горлица смотрел на темно-зеленое уличное ограждение. – Нигде и малой вмятинки не видно», – кряхтит старик, нагибаясь за очередной порцией вешней воды. Но все равно, славно ему подумать: «перезимовали», а еще хорошо ему, выполнив работу в сырой весенний день, дом протопить, прислушиваясь к треску в каминчике. Подумать о скором времени, когда наступит тепло и он будет убираться в своем доме, расставляя все, как ему хочется в это время. Любил, когда устанавливается тепло, горихвостки в конце апреля прилетают к нему из далекой Африки. Дверь в его доме открыта весь день. Когда, сделав основные работы, он может неспешно поразмышлять о своих делах земных. А мог и не только земных. И как несколько лет ему сбросили, он радовался июньскому дождю, посматривая на всходы. Хорошее это время: весна, всходы. Надежда, что лучше будет.

Этой весной внука Ванечку первый раз он причастил. В честь прадеда назван внук: жизнь их рода продолжается! В тот день хорошего коньяку купил, размышлять начал: имеет ли он право не любить город Зеленоярск? На озере грязном. «Эту страну»? Если его унижали по плану, спущенному сверху. Зрелище из него сделали… Если его жена и раза не слышала морского прибоя? Умирала тяжело, долго. Вспомнил в тот вечер и как внук тяжело болел, а сын, перепив, замахнулся на него, отца, которому трудно. И не хотел, бы да вспомнил с обидой, как судили его те, кто и теперь судит. Впрочем, «кто в доме хозяин», а кто из плебейского отродья, ему и нынче приходится слышать.

С месяц тому назад, подремывая на домашней кровати и испытывая приятную усталость после работы на земле, услышал звонок бывшего начальника. Тогда заведующий большим продовольственным складом. Приспичило ему, если номер телефона искал.

– Поздравляю, – начал без вступления и вопросов, – обо… лась твоя власть. Ветеранов войны, – с нажимом говорит, – да за столько-то лет, не могут квартирами обеспечить, – как своими успехами он делится.

– Ну что делать, что делать? – оправдывается, как положенное ему бремя несет Алексей Иванович. – Как супруга, дети? – желая мира, спрашивает уставший человек. И вспоминает, как покровительственно похлопывал его бывший начальник, продавая со склада килограмм сыра-колбасы. И какой же тяжелый был суглинок на его участке! (Вилами рыхлил. Практически одной рукой). Вспомнил дом двухэтажный на фундаменте бетонном, марки не ниже «сто»! Хороший дом, но по тем временам. А теперь у какого-нибудь прощелыги, которого бы он раньше и на порог склада не пустил, – лучше!

– Моду эти богачи нынешние завели: дачные участки высоким забором огораживать, плотным, что и щелочки не найдешь. Камни-валуны у них там, цветники-клумбы; бани по-старому, из осины у них, – жаловался. – Слушай, тут моя жена Альбина узнала с кем я говорю, тебе передает привет. Порядочный, говорит, ты… Ну, будь… – хохотнул, довольный собою: мол, и мы-то не лыком шиты. Не из простачков…

– Да, да, – соглашался Горлица. – Конечно, непорядок это – заборы ставить плотные. А камни-валуны, это уж совсем излишество, – говорил, головой покачивая, а сам думал: «И раза не назвал меня по имени». Я и спросить ничего не успел. А про камни-валуны мог бы сказать: «Они тебе мешают, потому как их новые хозяева на тебя походить не желают».

Фигура эта, заведующий продовольственным складом, проходная. Не стоило бы и останавливаться, но в жизнь начальника этого был период не только бурного расцвета, но и скорого падения… «Опустила» его власть, как говорят некоторые. В известных кругах… Какая динамика, какая пища для размышлений в слове «опустила»!

В подчинении этого заведующего работала его жена Альбина Николаевна. Руку свою властную она держала на пульсе поступлений и выдачи продовольственных товаров. Святая-святых это было… Только с теми, кто в особом списке, она не говорила через губу. И еще: закончив факультет, она умела говорить с десяток-другой иностранных слов.

Известно, любой путь начинается с первого шага. Как у всех, и у юной Альбины были встречи и слова, оставившие след. Может, и забытые встречи, но были несколько слов – как звуков, в нотный альбом положенных, сформировавших лейтмотив ее жизни. В благодатную почву были брошены семена: верить в Бога люди не должны. Потому как никто Его не видел – витийствовала пропаганда. Удар наносила по тверди под ногой человека. Как закваской это стало для Альбины Николаевны, чтобы говорить через губу слова импортные из небогатого запасника ее лексикона.

Но однажды обнаружилось, выше дозволенного она заворовалась. По серьезной статье возбудили уголовное дело. Вначале дама говорила следователю слова разные из своего набора, муж кому надо названивал. Но «кто надо» ведь тоже человек, что он может, если ему свыше план спущен? «Не надо забывать, дорогой ты мой, о «Моральном кодексе строителя коммунизма!» – строго отчитал он завскладом, а среди своих он называл завскладом проходимцем. Редким прохвостом. «Как могли мы это просмотреть?» – удивлялся; глаза честные.

«Около семи лет. Общего режима», – объявил следователь месяца через четыре. Материала было достаточно, чтобы посадить обоих, но он, гуманист, предложил кому-то одному из них принять всю вину. На их усмотрение.

Видел в те дни Горлица заведующего складом дефицитных товаров толкающим руку мимо рукава куртки. «Не правильно все это», – бормотал, не уточняя, о чем это он. Места себе не находил: вдруг из-за стола встанет, пойдет, остановится, вспомнить не может куда это он. Как бы и не завскладом он, к кому на черных автомобилях ездят. На которых номера особенные. При встрече руку подаст, в глаза заглянет выжидательно. Как слов каких-то особенных он ждал от грузчика-вахтера. Или, скажем, поломойки. По телефону говоря, обещал сделать все-все, что возможно для него. По спине Горлицу не хлопал, а только коснется локтя; рука его подрагивает. Как-то вздохнул прерывисто.

Случилось, они встретились в городской столовой вскоре после суда над его женой. Дали ей семь лет общего режима, но была и уверенность в скором ее освобождении. По-половинке. «Есть и другие варианты», – сообщил заведующий складом дефицитных продовольственных товаров. Не скрывая радости от встречи с Горлицей, он всхлипнул. Спасибо сказал. «Вы» говорил – такое вспомнилось Алексею Ивановичу во время телефонного разговора с упреками к новой власти и ему лично, как пособнику ей.

(Как-то после, перед Пасхой, Альбина Николаевна звонила Горлице. Поздравляла, на свое здоровье жаловалась, его делами интересовалась, здоровьем. «Спасибо, Вам», – сказала, прощаясь).

Кряхтя, встал Алексей Иванович после звонка заведующего складом, руки, натруженные на земле, поразгибал в стороны. По комнате походил, взглядом поискал, на чем бы ему их остановить. На кровати полежал, гладя покрывало рукой корявой, морщинистой, но все еще чувствующей выработки на ткани; чувствует, – между собою они переплетены… Сел, с кровати опустил ноги, на них теплые, женой еще вязаные, носки. На правом маленькая дырка, раз-другой пальцем там шевельнул. «Ногти бы надо подстричь», – лицо грустное, вставать с кровати не хочется, у виска синяя жилка пульсирует. «Да…» – сказал, головой покачал, как поскорбел об ушедшем. Как некий трафарет, способный измерять плохое, примерил к бывшему начальнику. А, при желании, и себя он мог бы увидеть в том «трафарете».

* * *

Вот, конкретно, наблюдал он на прошлой неделе по телевизору, как от боли и ужаса что есть мочи кричит хорошенькая брюнетка. Ее приятного загара шея, беленькая кофточка с беленькими же рюшечками, – в крови, а из рваной щеки пузырится кровь. Он же, наблюдая: «А, не любишь?! Не нравится тебе…» Здесь бы надо пояснить, чем он был раздражен в тот день, прежде чем сказать: «А… не любишь?!»

Собирается он в город ехать, в своем садово-огородном доме штаны переодевает. И слова плохого ему никто не сказал, а он: «Придурки вы оба, – в угол говорит, где помойное ведро. И это о Гете и Тургеневе. – Хоть оба вы и гении, – говорит, рассматривая синеющие ступни ног. – Один женился на молодой, по возрасту – внучке. Другой всю жизнь по Парижам таскался… Осень человека, видите ли, им нравится. Это пока вас болезни не прижали, – и без перехода, – тромб может оторваться в любую минуту, – это уже о себе. – Зато смерть легкая будет, – почти без страха говорит; кряхтит, наклоняется. – Это когда у вас проблем нет, – закрывает дом. Покосившийся, уже года два как будет. А тут день прожил и слава Богу», – завяз старый в теме. Как бы он-то проблему понимает практически.

В вагоне электрички старик легко настроился на свою одинокую старость и изношенность нервов – любил он об этом. А, поднимаясь по ступенькам в свою однушку-хрущевку и, чертыхнувшись, на тяжелую сумку: «Доживу ли до весны? Хорошо бы умереть сразу». (Ну… сколько можно об этом!!)

Кукла с подкрашенными внуком губами посмотрела высокомерно с подоконника на старика, вызывая боль воспоминаний об ушедшей жене. Рядом – пирамидка, выпрошенная у внука в памятный день, когда он впервые сказал: «Деда, я тебя люблю». Хороший внук у Алексея Ивановича. Он искал и все находил сходство его с собой. О его голосе он думал: «Чистый колокольчик». Как от пыли он отер яркую пирамидку о свой уже домашний свитер. Рядом с куклой он ее поставил. Еще на подоконнике, с выкрошившейся эмалью, у него стоял цветок кактуса цереус. Формы уродливой, но для него символической: из одного мясистого листа – другой растет и так, казалось, могло быть до бесконечности. По-модному Горлица называл собранное на подоконнике инсталляцией.

Открыл форточку, по пыльному ковру походил – третий год собирается сдать его в стирку. На столе его кухонном – натюрморт, способный рассказать о привычках старого одинокого человека. Стояла там тарелка с засохшими крошками дешевого хлеба, продаваемого по социальной программе для малообеспеченных. Мухи кучкуются около чего-то желтеющего на газовой плите. За ней, в углу, мышка скребет. («Хорошо бы кошку взять. А летом я ее куда?»). В забытом с прошлого приезда стакане полоска засохшего молока обозначилась. Из него большая муха деда рассматривает. Запашок кислого в кухне, в коридоре корвалолчиком припахивает. В суставе правой руки что-то совсем нехорошо у деда, а в железную дверь напротив кто-то ногой бьет.

– Открой дверь жене, – властный мужской голос.

– Козлина он позорный, – женщина, говорит с хрипотцой, какая бывает у работающих на открытом воздуху. В условиях сурового сибирского климата.

– Открой, – требует сегодняшний кавалер. Пасть, мол, порву. Ногой бьет: видно, совсем его достал мужик; из ревнивцев, однако.

– Бу-бу-бу, – слышно из-за двери. Нехорошо он оттуда свою супругу назвал. Словом непечатным, сразу и понять трудно: как это возможно?

Алексей Иванович в дверной глазок посмотрел: дама утомлена, на ступеньку присела, спиной к стенке привалилась. Ноги к себе прижала, платьице с ее колен съехало. Оголило многое. «Хорошо еще – трусы не забыла, – съязвил дед. – Ей бы сейчас горячую ванночку принять. Бывают такие с травкой. Душистой», – отходит от дверей старый брюзга. По комнате походил. В кухне постоял в задумчивости – не перекусить ли чего? Чайник включил…