Текст книги "Адриатика (Собрание сочинений)"

* * *

Пока корабли шли вокруг Европы, из России на остров успела придти почта. Володя Броневский получил сразу два письма: одно от маменьки и второе от друга своего Пашки Панафидина. Маменька, как всегда писала о делах деревенских, передавала поклоны от всей многочисленной родни, писала, что очень волнуется и молится, просила беречь себя и не простужаться, для чего одеваться как можно теплее.

– Эх, маменька-маменька! – покачал головой Володя, письмо ее дочитавши. – Знали бы вы, как мы здесь со штормами боремся! Не до варежек нам домашних тут!

В словах этих правды не было. На самом деле и маменькины варежки, и телогреечку в ночные вахты, особенно в Атлантике, он одевал всегда непременно. Тепло маменькиных подарков согревало.

Друг Пашка писал серьезно и обстоятельно, но с нескрываемой тоской в каждой строке: "Ты оставил нас, любезный товарищ и ушел через окиян воевать с врагами Отечества нашего. Мы же, по-прежнему, собираемся толковать о несбыточных мечтах: открываем новые страны, поражаем европейские флоты и потом мысленно наслаждаемся удовольствиями в каких-нибудь портах Средиземного моря! Но… приходит вестовой и напоминает, что я назначен в караул в Купеческую гавань и мечты исчезают, идучи по грязным улицам пресловутого Ретузари. По справедливости, одна дама недавно мне сказала, что Кронштадт есть политическая тюрьма. Если она не совершенно справедливо описала Кронштадт, то очень приблизительно. Отними круг нашего товарищества, – что бы было с нами? Мы бы утонули в грязном острове. Говорят, что с весною очистят и вымостят улицы; это не безделица для бедной братии нашей – офицеров, которые едва на своей паре катаются. Вот тебе от скуки первая весть о том месте, где ты прожил более 5 лет и о котором ты верно вспоминаешь, оставивши там товарищей, полюбивших тебя не потому, что у тебя много достоинств, так уважаемых в свете, но собственно по твоему прекрасному характеру. Все наши тебе кланяются. Пиши и не забывай тех, кому пока не повезло!"

Владимир перечитал письмо еще раз, затем сложил аккуратно. Надо будет показать его остальным однокашникам на эскадре и в первую очередь Гришке Мельникову на "Урииле", а заодно передать приветы от Павла. Жалко друга, но даст Бог, все и у него образуется, ведь у войны-то конца и краю еще не видно! По приходу на Корфу командам дали небольшой роздых. Служба, однако, шла своим чередом. Каждые четыре часа смена вахт. Основная же команда встает в пять утра. Ровно в пять часов раздаются в палубе свистки и зычные голоса вахтенных унтеров: «Полно спать, пора вставать!»

Нехотя вылезают матросы из своих коек, одеваются и скатывают постели в муравьиные личинки. Новый свисток:

– Койки наверх! На молитву!

После пения молитвы, которая поется всей командой без исключения, сытный завтрак и скачивание палубы, развод на работы: кто скоблит какой-то блок, кто плетет маты.

– Эхма благодать. Поди теперича в деревни снегу уже по уши, а мы тут солнышку радуемся да босиком ходим. Вот бабам бы рассказать, как в деревню попаду! – Радуются новому дню матросы.

Около 11 часов свистки и крик: Кончить работы.

Кончили матросы работы, прибрали палубу, вынесли брадсбойты, разделись и ну поливать друг друга. Окатившись водою, собрались в кучи в ожидании следующего свистка к чарке и к обеду.

Между тем штурмана вышли уже наверх ловить солнце и определять по полуденной его высоте широту места. Команда неотрывно смотрит на них в ожидании окончания измерений. Наконец измерения окончены старший штурман идет к вахтенному начальнику и докладывает градусы минуты и секунды обсервованного места. Вахтенный начальнику тут же докладывает цифры старшему офицеру, а тот командиру. Эта формальность соблюдается даже если командир с самого начала стоит на шканцах и все прекрасно слышит, а сам корабль стоит на якоре.

– Восемь склянок бить! – говорит командир и приказывает старшему офицеру тот репетует команду вахтенному начальнику:

– Восемь склянок бить!

– На баке восемь склянок пробить! – передается команда на бак вахтенным унтер-офицером.

Мерным басом звучит колокол, радостно отзываясь в сердцах матросов, который вот уже полчаса с нетерпением ждали эти удары. Не успел еще смолкнуть последний, как вахтенный начальник командует:

– Свистать к вину и обедать!

Между тем все боцманы и унтер-офицеры уже стоят вокруг ендовы с водкой, приложив дудки к губам, подняв локоть правой руки кверху и прикрыв пальцем отверстия дудки. Едва слышится команда, как вахтенный начальник дает отмашку старшему боцману.

Разом, наклонив головы и краснея от натуги, унтера свистят так пронзительно и молодецки что трещат барабанные перепонки. Причем каждый в общий свист, вставляет и свои, только ему присущие трели. Из всех сигналов этот любим матросами особо. А потому и зовут они промеж себя сей сигнал «соловьиным». Так и говорят:

– Вот и соловьи к вину просвистали!

Но вот соловьи отсвистали. Толстый баталер развертывает списки и начинает выкликать к водке по порядку фамилию. Очередь у ендовы движется быстро и весело с шутками и прибаутками. Баталер же смотрит зорко, чтобы особо шустрые по второму разу не в очередь не пристроились.

Меж тем артельщики уже расстилают брезенты, выносят баки с горячими щами, сухари, соль и все раскладывают на брезентах. Матросы чинно усаживаются вокруг баков и начинают обедать, дуя, что есть мочи в кипящие щи. Потом отдых.

Около двух часов свисток и команда: «Вставать умываться, грамоте учиться!» Приходят офицеры, гардемарины священник и начинают преподавать арифметику, грамоту и закон Божий. Это новшество Сенявина. Не все его одобряют, но куда деться, приказ есть приказ! Умеющие уже читать с видом превосходства уединяются у орудий с книжками сказок.

В четыре часа начинается артиллерийское учение, потом парусное. Потом отдых матросы поют на баке песни, потом ужин с чаркой водки, после чего невахтенные разбирают койки и ложатся спать. Вахтенные же коротают время на палубе, рассказывая друг другу небылицы. Еще один день вдали от родины окончен.

* * *

Между старожилами Корфу и новоприбывшими вовсю начались взаимные посещения. По всему рейду сновали шлюпки, то офицеры торопились навестить своих друзей, однокашников, сослуживцев, а то и единокровных братьев. Вечером офицеры и матросы съехали на берег. Матросы погулять в городских кабаках, которые были здесь уже обустроены на российский манер. Офицеры кто в казино, кто в театр, но большинство в итальянский балет, которые местные старожилы весьма нахваливали. Из воспоминания одного из посетителей местного балета: «…Балет же, составленный из лучших итальянских танцоров, показался мне превосходным, и я должен был согласиться, что до сего времени видел одних фигурантов. Здешние прыгуны еще лучше, смелее, удивляют смертными скачками (Salto mortale), а первый танцор и прекрасная танцовщица Гаетани, подлинно летали на сцене. Пантомима их, также, как и легкость, приличность и согласие с музыкою, совершенны».

Что касается Броневского, то он при первом же удобном случае съехал на "Уриил" и там они с Гришей Мельниковым не могли нарассказаться впечатлениями от первого в их жизни столь долгого плавания. Затем к друзьям присоединились остальные однокашники: Никифор Невельской с "Москвы", Насекин с "Венуса", братья Повалишины с "Селафаила" и князь Кропоткин с "Уриила". Вначале прогулялись по набережной, потом осматривали окрестности и рынок. Смеялись, что никак не могут понять местную систему хождения денег, в которой с легкостью разбирались жители. Там и вправду можно было с ума сойти! Наряду с нашими рублями и копейками ходили турецкие юзлуки, килики и пиастры. При этом первые содержали в себе 100, вторые 80, а третьи 50 пиров. Помимо этого, в ходу были голландские и венецианские червонцы, английские фунты стерлинги и неаполитанские лиры.

– Ничего! – утешали греки наших офицеров – Ваши, которые тут давно, во всем уже разбираются, и вы привыкните!

Ближе к вечеру расположились в летней кофейне. Заказали вина и необычных местных семихвостовых рыб с греческим салатом. Прислушиваясь к смешанной греко-русской речи, шумно радовались:

– Ни дать, ни взять россейский город! Прямо как в Одессе или в Таганроге! Мельников (самый из всех серьезный) говорил назидательно и весомо:

– Ежели еще лет десять здесь продержимся, то Корфу сама собой к империи присоединиться и будет тогда у нас здесь помимо весьма важного форпоста еще и губерния Ионическая!

– Эх, и велика же ты, матушка Россия! – расставил руки во всю ширину Броневский (самый из всех романтичный). – От границ прусских и польских до скал аляскинских, от берегов полярных грумантских до пределов средиземноморских!

– Нам бы только нынче злодея Бонапартия осилить, а тогда ж никто никогда не сможет с нами сравниться! – согласилось большинство.

– Что же мы тогда делать-то станем? – с тревогой вставил один из братьев Повалишиных. – Ежели флот военный окажется без надобности!

– Станем тогда хаживать в плавания кругосветные, путями куковыми и крузенштерновыми! Станем открывать новые страны с островами во славу Отечества своего! – отвечали ему остальные, уже захваченные мыслью о просторах океанских.

– И нас с собой, господа, взять не позабудьте! – крикнул со смехом от соседнего столика лейтенант фон Платтер с "Уриила", сидевший там, в окружении своих однокашников-лейтенантов. – Мы вам каши не испортим! Мы тоже хотим в страны тропические и индейские! А пока примите от нас в качестве "взятки" кувшин местного вина!

– "Ура"! – ответил мичманский стол, и дружеская встреча продолжилась.

Радость встречи была, однако, вскоре совершенно неожиданно омрачена. За то время, пока вице-адмирал вел свою эскадру от Кронштадта к неблизкому Корфу успела начаться и закончиться война Третьей европейской коалиции против наполеоновской Франции. На Корфу пришли известия о страшной трагедии Аустерлица. Привыкшим к неизменным и постоянным победам русского оружия на всех фронтах и морях людям, было почти невозможно представить, что победоносные и доселе непобедимые российские войска бежали под натиском наполеоновских полков. Все от командующего для последнего матроса ходили несколько дней как потерянные. В знак траура на кораблях приспустили Андреевские флаги.

* * *

В эти тяжелые для всех моряков дни, Сенявин произвел некоторую перетасовку офицеров. На новоприбывшие назначил тех, кто уже много поплавал в здешних водах, на бывшие здесь ранее, наоборот, тех, кто такого опыта не имел. Больше всего забот доставил главнокомандующему фрегат «Венус». Дело в том, что за командовавшим фрегатом капитаном 1 ранга Эльфинстоном обнаружились весьма нелицеприятные поступки.

Джон Эльфинстон

Будучи пьяным, (а напивался он почти каждый божий день), Эльфинстон любил издеваться над командой. Приказывая начать парусные учения, он объявлял, что последние, взобравшиеся на мачты, три матроса буду нещадно выпороты семихвостными «кошками», которые выдирали с матросских спин мясо кусками. Со стороны «Венус» поражал всех быстротой своих парусных постановок, радовал глаз непрерывно бегающими матросами. На самом же фрегате жизнь становилась день ото дня невыносимой.

– Уж лучше за борт головой, чем терпеть злодеяния такие! – печалились друг другу матросы, после побоев в себя приходя.

– Не фрегат у нас, а изба пытошная! – возмущались офицеры.

Жаловаться вышестоящему начальству, однако, никому из них в голову не приходило. Командир на судне – бог и царь, то в уставе петровском написано намертво и только ему принадлежит право устанавливать наказывать и миловать. Однако всему бывает предел. Пришел день, когда офицеры "Венуса" высказать свое несогласие командиру. Для того был делегирован к нему мичман Матвей Насекин. Зайдя в каюту, мичман изложил Эльфинстону претензии офицерского состава и просьбу о снисхождении к матросам.

– Что? – взъярился Эльфинстон. – Вы, сопляки, будете мне указывать, что и как делать должно? Да я вас всех на пятаки порублю!

Вскочив с места, капитан 1 ранга бросился к мичману и стал совать ему под нос кулаки. Насекин отшатнулся от невыносимого перегара. Стараясь сдержаться, сказал, прямо в глаза глядя:

– Я такой же дворянин, как и вы, а потом прошу убрать свои руки. Если же желаете удовлетворения, то я всегда к вашим услугам!

– Щенок! Мерзавец! Мразь! Ты мне еще угрожаешь! – брызгал слюной Эльфинстон. – Рассыльный! Немедля профоса с боцманами ко мне!

Минуту спустя в дверном проеме показался судовой профос. За его спиной теснились боцмана.

– Преступного мичмана немедля на бак и высечь за подстрекательство к бунту! Дать ему пятьдесят! Нет, сто «кошек»!

– Что? – вскинул брови Насекин. – Меня, дворянина? Меня можно судить и даже расстрелять, но пороть…!

Профос, сознавая вовсю невозможность задуманного пьяным командиром, переминался с ноги на ногу.

– Можа на завтра перенесем, ваше высокородие! – заикнулся было он.

– Немедля! Пороть! Немедля! – вопил, с пеной на губах Эльфинстон. – Я всех запорю до смерти! Всех на реях перевешу!

– Только попробуйте! – выхватил из ножен кортик Матвей Насекин. – Я живым в руки не дамся!

В боевом порыве он пнул ногой груду теснившихся под столом порожних бутылок. Те со звоном раскатились по палубе. Оттеснив боцманов, в капитанскую каюту разом ввалились офицеры "Венуса". Настроены они были решительно:

– Мы своего товарища в обиду не дадим, а за оскорбления, всем нам в его лице нанесенное, требуем сатисфакции немедленной!

– Боцмана! Караул! Ко мне! На судне бунт! Всех в железа! Всех вешать на реях!

– хватаясь руками за стол, (ибо не мог уже стоять на ногах) вопил Эльфинстон что было силы, но его уже никто не слушал.

Старший офицер велел накрепко запереть обезумевшего от пьянства командира в каюте. У двери встали двое м ичм анов с обнаженными шпагами и заряженными пистолетами. Боцманам было строжайше велено помалкивать. Те отвечали понимающе.

– Что мы, не понимаем, коли с их высокоблагородием горячка белая приключилась!

Сам старший офицер поспешил для доклада к главнокомандующему.

Происшедшее на "Венусе" было столь возмутительно, что Сенявин самолично прибыл на фрегат. Мичмана у капитанской каюты отсалютовали ему шпагами и отперли запоры. Войдя в каюту, Сенявин брезгливо поморщился: Эльфинстон валялся ничком на палубе среди пустых бутылок в луже собственных испражнений.

– Как проспится арестовать и свезти в крепость! – распорядился вице-адмирал. – Пока команду над фрегатом примет капитан-лейтенант Баскаков с «Автроила», благо его собственное судно в починке стоит, а потом и нового капитана сыщем!

Утром к всеобщей радости команды, бывшего командира под караулом свезли на берег. Вскоре он был судим, признан виновным и с позором изгнан со службы.

Тогда же был переведен на "Венус" со "Святого Петра" и мичман Владимир Броневский. О переводе Броневского распорядился сам главнокомандующий, вспомнивший к месту находчивого мичмана по английской газетной шумихи.

– Коли за словом в карман не лезет, то, глядишь, и в деле ловок будет! – резюмировал он, бумагу на перевод пером скрипучем подписывая.

Несмотря на печаль расставания с друзьями, Владимир новому назначению был все же рад. Впереди ожидались боевые действия, а, следовательно, фрегатам предстояли дозоры, перехваты и набеги. Разве можно сравнить беспокойную и веселую фрегатскую службу со скучной линейной, когда там генеральное сражение будет, а фрегаты каждый день в деле! К тому же "Венус" не имел себе равных в легкости хода, а служба на нем почиталась среди офицеров за честь особую.

Командиром "Венуса" был тогда же назначен капитан-лейтенант Егор Развозов. За плечами его битвы при Гогланде и Эланде, Ревеле, Выборге и Текселе. На груди георгиевский и анненский кресты. Да и слава добрая. Капитан-лейтенант был смел и лих, в быту же уживчив и к подчиненным своим весьма благожелательный.

Вместо Развозова командиром "Кильдюина" был определен старший офицер корабля "Москва" капитан-лейтенант Дурново, а старший офицер "Кильдюина" лейтенант Бутаков принял под свое начало бриг "Летун".

Что касается временного командира фрегата капитан-лейтенанта Баскакова, то он был снят Сенявиным с должности, за то, что на первом выходе в море на радостях, что принял под команду столь знаменитое судно, напился до полного бесчувствия.

– И что это за напасть такая на «Венус», что ни командир, то пьяница беспробудный! – досадовал Сенявин.

Баскаков, на свое отстранение от командования, написал жалобу, говоря о худом к себе расположении, со стороны главнокомандующего, и о нарушении старшинства с назначением на должности. На это Баскаков был вызван Сенявиным.

– Я давно простил вас за ваше пьянство, ибо считаю тот проступок случайным! – сказал вице-адмирал капитан-лейтенанту. – Однако не могу дать вам судно, пока не буду уверен, что подобного не повторится впредь! Что касается старшинства при назначениях, то я назначаю не по старшинству, а по способности!

Забегая вперед, можно сказать, что Баскаков впоследствии хорошо служил и храбро воевал, за что был награжден орденом, а впоследствии сделал и неплохую карьеру.

…Мичмана Броневского встретили на «Венусе» радушно. Развозов, руку пожав, сказал ласково:

– А меня зови Егором Федоровичем! Фрегатская служба, как известно, без ваших линейных церемоний. У нас на фрегатах все по-простому, по– домашнему!

Разместился Володя на кубрике в одной выгородке с мичманом Матвеем Насекиным. Матвей – беломорец со стажем, уже побывал на Средиземном море ранее, а потому важен и серьезен.

– Ты, Владимир, к моим советам прислушивайся. Я зейман опытный, плохому не научу!

Огляделся. В выгородке две койки одна над другой, каждая – это сбитая из досок рама с натянутыми внутри веревками и брошенным на них соломенным матрасом, сверху вечно сырое флотское одеяло, а под голову, набитая соломой, парусиновая подушка. На переборке чадящий судовой фонарь, рядом жестяной умывальник, небольшое полированное стальное зеркальце и внизу у стенки рундучок Насекина. Володя согнулся в три погибели под низким палубным бимсом, присел на парусиновый стул. Ну, вот я и дома!

– Хорошо, старина, я тебя послушаю! – кивнул своему новому сослуживцу, рундук свой в закуте мичманском пристраивая. – Ты лучше скажи, когда у вас чаи вечерние гоняют, а то я с этим переездом оголодал, аж в животе урчит!

Но погонять чаи не удалось. Неожиданно поступило сообщение срочно принять на борт чиновника иностранной коллегии статского советника Поци-ди-Борго с коллежским асессором Козеном и выходить курсом на Рагузу. Прибыла под шторм-трап шлюпка. Поднялись на палубу пассажиры. Засвистали боцманские дудки. Затопали по палубе босые матросские ноги. Повис выхоженный мокрый якорь. Минута, другая и паруса уже наполнились ветром.

– Курс зюйд-ост! – объявил, затупившему на вахту Насекину, Развозов. – А вы мичман! – повернулся он к Броневскому. – Заступайте на эту же вахту дублером! Учитесь быстро, ибо у нас на фрегатах и мичмана собственную вахту стоят!

В лицо Владимиру дул свежий и теплый ветер Адриатике. Впереди ждало первое приключение. Да, служба фрегатская была нечета всем иным!

Над Корфском рейде играли вечернюю зарю и спускали на ночь флаги, остававшиеся корабли. Кончался еще один день пребывания сенявинской эскадры в самом южном порту России.

Часть вторая
Время больших пушек

Глава первая
Хмурое утро Аустерлица

В Петербурге со всей торжественностью провожали в действующую армию императора Александра.

– Я поехал добывать Отечеству новую Полтаву! – важно заявил он на прощание матери и жене. – Ждите меня с победой!

– Возвращайся с лаврами Александра Македонского! – прослезились те.

По пути российский император предполагал встретиться с императором Австрии Францем и королем Пруссии Фридрихом-Вильгельмом. Франц, только что потерявший умершую от болезни супругу, выглядел весьма удрученным, но воевать собирался серьезно.

– Я сотру проклятых французов в порошок! – грозился он громогласно, собрав вокруг себя европейских послов.

Те сочувственно кивали ему и разводили руками: мол, что тут можно еще добавить!

Однако, при всем своем сочувствии коалиции, выступать открыто Фридрих– Вильгельм пока все же побаивался, и Александру пришлось его долго уговаривать.

– Выступить, то я выступлю, но вы не знаете французов! – жалился Фридрих– Вильгельм. – Этим богохульникам не ведомы рыцарские правила войны! Они рыщут и нападают, как оголодавшие волки!

– Прекрасно, мой брат! – хлопал его по плечу Александр. – Тогда мы будем с вами охотниками!

За войну, однако, ратовала жена короля Луиза. Вместе с Александром они затащили упиравшегося монарха в склеп Фридриха Великого и там, в могильной тьме заставили его поклясться в верности общему делу.

– Да, я согласен выступить против самозванца, если он отвергнет мой ультиматум о немедленном оставлении всех германских княжеств! – объявил Фридрих-Вильгельм, когда все трое далеко за полночь, наконец-то, выбрались из промозглого склепа.

На следующее утро к Наполеону выехал государственный министр Гаугвиц. А к полудню в Берлин пришло сразу два известия: первое о Трафальгарской победе и второе об Ульмском разгроме…

…Наполеон торопился. Он знал, что из России уже спешат по разбитым дорогам резервные корпуса Беннигсена и Эссена. В любую минуту могла ударить в спину и Пруссия, уже приславшая свой не приемлемый ультиматум– вызов.

– Главное не дать им возможности соединиться всем вместе! – говорил Наполеон своему начальнику шиаба Бертье. – А поодиночке мы с ними разделаемся!

В несколько дней Наполеон поднял весь свой огромный Булонский лагерь и с истинно волшебной скоростью двинулся от Ла-Манша на Дунай. И если стратеги союзников, дырявя циркулями карты, считали, что на переброску войск французам потребуется без малого два месяца, то французский император проделал это всего за один!

Семь отборных корпусов, быстрыми переходами по разным дорогам, в один и тот же день вышли к крепости Ульм, занятой австрийскими войсками. Во главе австрийской армии стоял престарелый фельдмаршал Карл фон Мак. Ученик знаменитого стратега Лаудона, он когда-то был храбрым офицером и имел самую отличную репутацию. Умирая, Лаудон завещал своему императору:

– Не жалейте обо мне, ваше величество, я оставляю вам своего Мака! Берегите его, а он сбережет вас!

С тех пор прошло немало лет и вот теперь, наконец-то, старому фельдмаршалу на деле предстояло доказать правомерность слов великого учителя.

Однако ничего стоящего предпринять Мак так и не успел. Пока он, по– академически не торопясь, собирался с мыслями, какую хитрость предпринять против невесть откуда появившихся под Ульмом французов, те, в бешенном напоре, и без всяких хитростей разорвали австрийскую армию на куски. Одна часть оторопевшего австрийского воинства была отброшена на юг и уже там окончательно добита наполеоновскими маршалами. Остальных во главе с Маком, Наполеон запер в крепости Ульм. Захватив все окружавшие крепость высоты, и поставив на них пушки, он предложил фельдмаршалу капитулировать.

– Ваш отказ – это штурм и смерть! – передал он. – Пленные же дармоеды мне ни к чему!

20 октября 1805 года старик Мак, взвесив с чисто немецкой пунктуальностью свои шансы, повздыхал и капитулировал. В плен сдались семнадцать генералов и тридцать тысяч солдат. По дорогам во Францию потянулись толпы пленных. Самого Мака Наполеон отпустил на все четыре стороны.

– Старик нам сделал столько хорошего, что грех было бы держать его в плену! – смеялся Наполеон в кругу своих маршалов. – Пусть едет домой и порадует своего императора Франца!

Спустя четыре дня убитый горем фельдмаршал добрался до штаба Кутузова.

– Откуда вы взялись? Где ваша армия? – несказанно удивился Михайло Ларионович, щуря единственный глаз.

– Я – это все, что осталось от моей армии! – прошамкал в ответ Мак.

– Но где же все остальные? – не понял сразу Кутузов.

– Их просто нет! – махнул рукой старый фельдмаршал и горько заплакал. Сердобольный Кутузов протянул ему свой платок:

– Утритесь!

Шок Ульма был потрясающ. В одно мгновение всем стало очевидно, что скорой победы над Наполеоном ждать больше не приходится. Борьба предстояла долгая и кровавая. Французские корпуса, меж тем, разворачиваясь на марше, уже устремляли свой бег на австрийскую столицу.

– Задерем подолы венским кокоткам! – кричали солдаты, бодро вышагивая под мерную дробь полковых барабанов. – Распотрошим пивные погреба!

Спустя несколько недель Вена пала без единого выстрела. Она молча открыла ворота и отдала себя во власть победителя. Австрийский императо в нижнем белье бежал на север в Ольмюц, куда стягивались жалкие остатки его разбитого воинства.

Тем временем на австрийских дорогах шла настоящая охота за Кутузовым. Наполеон расставлял засады, намереваясь изловить "хитрого седого лиса", как он называл русского генерала. Однако все его потуги оказались напрасными. Кутузов сумел вытащить свой маленьких корпус из пасти Великой армии. Наполеон злился, но настигнуть и поймать Кутузова никак не мог.

С неимоверными усилиями и тяжелыми потерями, прикрывшись, как щитом арьергардом князя Петра Богратиона, Кутузов все же вырвался из французских клещей. Честь ему за то и хвала! После месяца непрерывных боев, он вывел свой корпус у Ольмюцу. Там его подхода в нетерпении ждали уже сразу два императора – русский и австрийский. Третий император (французский) в это время выдвигал свои авангарды к моравской деревне Аустерлиц, название которой еще ничего никому не говорило.

Была поздняя осень и реки покрывались уже первым тонким льдом. Союзники общими силами сумели собрать к тому времени 85 тысяч. Французы на десять тысяч меньше и Наполеон был уверен, что при таком раскладе он добьется легкой победы. Теперь самым главным для него было заставить двух императоров решиться на генеральное сражение. А потому в течение целой недели Наполеон упорно разыгрывал перед Александром и Францем видимость своих опасений встречи с ними. Вначале в Ольмюц неожиданно прискакал генерал Савари.

– Я от имени его императорского величества поздравляю ваше императорское величество с прибытием к армии! – заявил он, опешившему от неожиданности Александру.

Михаил Илларионович Голени́щев-Кутузов-Смоленский

– Ну а что делает ваш император? – поинтересовался Александр.

– Он тешит себя мыслью, что все противоречия еще можно уладить миром! – честно глядя в глаза, врал Совари. – С русской армией нам не хотелось бы драться по-настоящему!

Буквально спустя день русская кавалерия в лихой кавалерийской сшибке обратила в бегство на глазах Александра лучшие французские эскадроны. Император был горд увиденным.

– Они удирали так быстро, что наши не могли их даже догнать! – воодушевленно рассказывал он вечером своему другу Адаму Чарторыжскому. – Вот тебе и хваленые французы!

Затем в ставке союзников снова неожиданно объявился Савари с просьбой о перемирии и свидании Наполеона с Александром. Российский император видеться с французским не пожелал, но отправил к нему все же своего адъютанта князя Петра Долгорукого.

– Пугни французов посильнее! – было ему велено.

Долгорукий все исполнил в точности, но и Наполеон превосходно разыграл роль удрученного и запуганного. Смиренно выслушав все напыщенные речи царского адъютанта, он с тревогой вздохнул:

– Значит, будем все же драться!

Когда ж Долгорукий, довольный собой, отправился восвояси, Наполеон уже совершенно иным тоном сказал, находившемуся подле него Савари:

– Он разговаривал со мной, как с боярином, которого ссылают в Сибирь! Но главное, похоже, сделано и крючок проглочен!

Наивный Долгорукий прискакал довольный собой:

– Банапартий нас боится!

Теперь Наполеон был почти уверен, что Александр с Францем решатся на генеральное столкновение с ним, а потому начал готовиться к грядущим событиям. Ударный центр он поручил Сульту. Не менее сильное левое крыло храбрецу Ланну и Бернадоту. Слабый правый фланг, которому предстояло выполнить роль приманки, был отдан под начало Даву и оттянут немного назад. Позади главных сил встала Старая Гвардия, кавалерия Мюрата и гренадеры Удино. Император собрал маршалов на последнее совещание.

– Я спровоцирую русских и австрийцев на обход нашего правого фланга. Пусть уж постараются! Пока они будут маршировать, мы ударим в центр и, разорвав в клочья, легко добьем по частям! – говорил он им, водя своей пухлой рукой по карте. – Но при всем том союзники должны сделать для нас главное – очистить Преценские высоты. В этом случае их уже не спасет и сам господь Бог!

– Гениально, сир! – развели руками маршалы – Это лучший план, который мы когда-нибудь видели!

– Ну что ж, тогда за дело! – усмехнулся император – У нас еще полно черновой работы!

В союзном штабе тоже кипели страсти. Там было суетно и шумно. Главнокомандующий граф Голенищев-Кутузов был категорически против сражения.

– Надо спешно сниматься с бивуаков и уходить к Карпатам, поджидая Беннигсена с Эссеном! – твердил он всем и каждому.

Осторожность старика раздражала и смешила свитскую молодежь. И хотя мнение Кутузова вполне разделял и министр иностранных дел Адам Чарторыжский, сторонники отступления были в абсолютном меньшинстве. Александр их даже не слушал.

Ему ли бояться Наполеона, когда тот сам его боится! К тому же опытный царедворец Кутузов категорически на своем мнении не настаивал, а, не желая, ссорится с молодым царем, облекал его в форму мягких пожеланий. Единственное на что он, в конце концов, решился, так это подойти к любимцу Александра обер-гофмаршалу Толстому.

– Уговорите государя не давать сражения! Мы его непременно проиграем!

– Полноте, Михайло Ларионыч, – всплеснул тот руками. – Война ваше дело. Мое же соусы и жаркое!

Тем временем Александр с Францем уже обсуждали план предстоящей баталии. Авторствовал над ним австриец генерал-квартирмейстер фон Вейротер, ученик знаменитого фельдмаршала Ласси.

План нападения на французов тремя колоннами с последующим заходом в тыл, был, безусловно, хорош, но при одном непременном условии… если французы не двинутся, ни на шаг со своего места!

Присутствовавший на совете генерал Ланжерон не выдержал и поинтересовался:

– А что произойдет, если Наполеон решит сам двинуться на нас!

Но на крамольного генерала тут же со всех сторон зашикали, а Вейротер даже обиделся:

– Французы двинутся со своего места лишь в одном случае, когда побегут вспять под решительным ударом нашей армии! Иного им просто не дано!

Главнокомандующий Кутузов, выражая свою "оппозицию" принимаемым решениям на совете демонстративно спал. Совет двух императоров закончился под самое утро. Решено было в семь утра атаковать неприятеля в занимаемой им позиции.