Текст книги "Две поэмы и избранные стихи"

6. По городам и весям

 
Электрички, электрички…
Путевая обезличка.
Топот, гомон – там и сям:
по нужде и по друзьям
то страна снялась в дорогу,
то ли к чёрту, то ли к богу,
то ль на север, то ль на юг.
Сердца нервный перестук.
Прижимая все карманы,
в счёт слагая чемоданы,
потирая тыл и лоб,
перебежками, взахлёб,
исчезаем по вагонам —
красным, голубым, зелёным…
Ваня в тамбуре стоит,
в тёмное окно глядит…
 
 
Километров будет тыщи,
как по свету Ваня рыщет:
хоть зимой, да налегке;
пусто – в лёгком рюкзачке.
Здесь его мы и застали
в самом что ни есть начале.
В Мудленд яблоко ведёт,
где как-будто брат живёт.
Сквозь размеренную бытность
широта и колоритность,
хлебосольность русских душ
веет, словно божий куш.
Тем и живы, тем и сыты,
чувством локтя даровиты —
в одиночку не умрёшь,
у своих не пропадёшь.
 
 
Где накормят, обогреют,
развлекут в мирских затеях;
где на время приютят
и советом наградят.
Про себя всю жизнь расскажут
и тебя сказать обяжут.
Где поплачут, попоют,
всю округу созовут.
Или в тихом разговоре,
сострадательные к горю,
шепчут над твоим плечом:
«Ничего, переживём».
И везде – в трудах, в печали, —
невзирая на детали,
мы по-своему полны
чувством собственной страны.
 
 
Города гудят станками,
реки водные – судами,
сёла пашут, сеют, жнут;
в небе лайнеры ревут.
Ваня всё на ус мотает,
корни русские вбирает —
понемногу, по чуть-чуть,
но в итоге – не прогнуть.
И в несчастьях, и в невзгодах,
стал защитником народа
личным вкладом, кулаком
и примером, и добром.
Дал отпор ночным бандитам,
вдруг проснувшись знаменитым;
и последних сто рублей
на охрану журавлей
 
 
перечислил без сомнений;
на разборке двух селений
примирил ребят крутых
и джигитов молодых,
вразумлял и верховодил;
помогал на огороде
старым, если нет родни;
спас мальца из полыньи.
По дорогам то и дело
путешествовал он смело
через горы, через лес —
много видел расчудес.
Как-то рыбку золотую
без труда, совсем вручную,
в Волге вечером поймал,
«Вот-те на!», – в сердцах сказал.
 
 
Как ведётся по сказаньям,
рыбка – это к пожеланьям.
Просит, значит, отпустить,
обещает подсобить —
выполнить любую волю.
В ощущенье нужной роли
Ваня вспоминает Крым:
«Вороти его своим».
Рыбка плавником взмахнула.
«Так и быть…» – Ему кивнула
и ушла на дно в купель.
Не прошло и трёх недель —
Крым соединен с Россией,
с Родиной, могучей, сильной.
Пышен красками салют.
Ваня тоже тут как тут.
 
 
В граде Китеже на страже, —
видел, – в строгом камуфляже,
рать военная стоит —
мир ракетами хранит.
Там же местная наука
создала такую «штуку»:
тронешь пальцем рычажок —
от врага один песок.
Да врагов-то слишком много —
и в дому, и у порога.
Шлют несчастья и беду,
тёмных вихрей череду
злые, подлые шайтаны
силою своей поганой.
Заправляет тьмой Кащей,
засылает плохишей,
 
 
чтобы воздух наш травили,
изнутри нас развалили,
а вдобавок вдоль границ
понарыл пороховниц.
Фитилём кричит-грозится,
ничего он не боится,
потому как смерть его
прям в игольное ушко
спрятана и не достанут
ту иглу из-под охраны.
А игла-то та в яйце,
а яйцо – в литом ларце.
Где ларец – никто не знает,
каждый сам себе гадает.
На Урале, в зоне «Эм»,
выбившись из сил совсем,
 
 
наш Иван попал на базу,
где в конце концов, не сразу,
всем неверящим назло
отыскался НЛО.
И вступив в контакт с пришельцем,
главным по Земле сидельцем,
по планетам полетал,
между делом поспрошал:
где же, дескать, смерть Кащея;
где ларец, в каких помпеях?
Тотчас же вселенский Разум,
не моргнув раскосым глазом,
молвит: «Друг ты мой Земной,
тот ларец – под пеленой
из зелененьких бумажек,
через них вершится кража.
 
 
Вы их долларом зовёте;
за бумажки отдаёте
вашу собственность, труды.
Это – сочные плоды,
и подручные Кащея
их едят, от них жиреют.
Толстый слой цветных бумаг
погружает мозг во мрак;
вы ларца не разглядите,
хоть ищите, не ищите;
надо сбросить пелену,
у нее вы все в плену.
Только тот дурман рассеяв,
вы найдете смерть Кащея».
Ваня за итоги рад,
написал наверх доклад.
 
 
Но шальная электричка
прибыла в село с табличкой,
зрящей косо: «Арестань»…
Ты куда приехал, Вань?
Побоюсь прослыть занудным:
это, кажется, не Мудленд.
 

7. Арестань и остров Буян

 
Иван шагает вдоль заборов,
резных ворот, больших затворов.
Уснувшие дома.
Поодаль, в серой дымке, стены.
Столбы рядком в колючих венах
и вышки, словно манекены.
Известно что… Тюрьма.
 
 
В судьбе страшнее нету доли,
чем волю заменить неволей.
А вместо храма – клеть.
И будь ты трижды многожильным,
не сладко, коль станок правильный
пройдётся по тебе насильем, —
умнее станешь впредь.
 
 
На нарах полстраны сидело —
за дело, да и не за дело.
Такой уж мы народ.
Ну, как птенец, во всём пригожий,
когда-то одуванчик божий,
вдруг стал бандитом криворожим
из гущи нечистот?
 
 
По одному и сбившись в стаи,
они повсюду – преступая
законы и мораль.
С кем Ваня бегал по вокзалам,
по городам, большим и малым, —
всех злая доля закатала
по камерам…, а жаль.
 
 
Серёга обчищал квартиры;
Колян стал наркобригадиром.
Кто – глуп; кто – подл; кто – пьян.
Посажен за разбой «Пичуга»;
«Хорёк» поддел ножом подругу;
машины угонял в округе
добрейший шкет – Вован.
 
 
Есть рыба покрупнее в зоне:
за пляски смерти на амвоне
кикиморы сидят;
в железных клетках бдят драконы,
укравшие у нас мильёны;
и оборотней легионы,
и леший, их собрат.
 
 
Ванюшка справил передачу —
былую дружбу обозначить:
сгущёнка и бельё;
вложил товарищам конфеты,
и пряники, и сигареты.
И пообщавшись тет-а-тетом,
поведал про житьё…
 
 
Наслушавшись о местных нравах,
проблемах, горестях, забавах,
отправился «братан»
к земле совсем неподалёку —
ко всем известному пророку,
живущему давно-о…, без сроку,
на острове Буян.
 
 
Буян, сказать по правде, – остров,
где жить не так-то уж и просто.
Таинственный, как мир.
Весь раздираемый ветрами,
неукротимыми страстями,
недальновидными властями.
Война сменяет пир.
 
 
Здесь смута ведает застоем;
здесь правда бьётся с гиблым строем,
и жертвуют собой.
Богатства свалены до неба,
и всё равно заместо хлеба
подсунут кус эрзац-плацебо —
в бессилье волком вой.
 
 
Толпа в безудержности пыла
уничтожает силу силой —
и умных, и царей.
Сметает время и барьеры,
рождая скверну и химеры
для утвержденья высшей меры
на радость бунтарей.
 
 
На острове под старым дубом
на троне восседая грубом,
задумался старик.
Уж больше века провиденье
сниспосылает откровенья
седому старцу во служенье
на каждый сущий миг.
 
 
Пробравшись через все преграды,
сквозь лозунги и баррикады,
Иван пред троном встал.
И видит: дед-вещун – он самый,
что в Троицке, в придворье храма,
вручил ему поднос с программой…
…А тот глаза поднял.
«А-а, вот и ты, – промолвил тихо. —
Хлебнул изрядно, вижу, лиха…
Но близко Лебедянь…»
Ивана слушал со вниманьем,
кивнул в средине с состраданьем:
с мизинец дастся процветанья,
а слёз людских – с лохань.
 
 
Про череду лихих скитаний —
от Троицка до Арестани.
И всё, что между строк.
В ответ поведал: «На Буяне
есть чёрный, вросший в землю, камень;
на нём две стрелки, как на плане, —
на Запад и Восток.
 
 
А к ним слова: «Пойдёшь направо —
там правда с крепкою державой;
налево – золота мешок,
свой личный рай и плюс свобода».
В раздумьях, юным, я полгода
стоял. И понял: нету хода —
так выбрать и не смог.
 
 
…Степан, твой брат, свернул к свободе…
Без правды строился – по моде.
Теперь всё есть, богат…».
По окончании рассказа
дед, дав подробные наказы,
изрёк загадочную фразу:
«Иль ты, или твой брат…».
 

8. Мудленд и окрестности

 
В раздвоенности чувств Иван молчал…
Тюремный быт, бунтарские призывы
остались позади. Морской причал.
Заветный день со старцем прозорливым.
Что значили последние слова?
Чем обернётся новая дорога?
В душе росла неясная тревога.
Однако для того и голова,
чтоб чувства – после, а дела – сперва.
До Мудленда остались километры —
там выясним, какие дуют ветры.
 
 
…Вокруг лежит бескрайняя земля.
Не одолев окопа, танк дымится.
Усеяны убитыми поля.
Какой-то Иванов закрыл бойницу,
упав на разъярённый пулемёт
единственным своим тщедушным телом, —
как будто мимоходом, между делом, —
и захлебнулся беспощадный дот.
А парень что-то больше не встаёт.
Не будет поколений Ивановых —
ни новых сыновей, ни внуков новых…
 
 
Под гусеничный рык ползут кресты,
как полчища облезлых вурдалаков, —
насытиться от нашей наготы,
поистязать и задушить со смаком.
Отпраздновать непобедимость зла.
С ухмылкой затащить в паучьи сети,
и на углях, где догорают дети,
удачно конвертировать тела
в очередные тёмные дела
и яства на столе чумного пира,
отщёлкнув в закрома ещё полмира.
 
 
Чудовище в сплетеньях потайных,
из роя алчных, кровожадных тварей,
народы перемалывает в жмых
в захватническом, лакомом угаре.
И тоже Иванов свой самолёт
направил прямиком в стозевный кокон.
Раздался взрыв, и стёкла тысяч окон
слились в один земной круговорот.
Цена России – прерванный полёт…
Но гидра сдулась, не достигнув цели,
забилась в многочисленные щели.
 
 
И щупальцами машет – нам грозит.
Кащей лицует гидру с новым жалом:
готовится неправедный гибрид
к войне с Россией с самого начала.
Попили русской кровушки враги.
Неймётся им, и не даёт покоя,
что нет у нас проигранного боя,
что в океанах мочим сапоги,
не так у нас работают мозги.
Что слишком мы – богаты и большие.
Свободны, своевольны; мы – иные.
 
 
Где шли бои – ряды могильных плит.
Без края… До границы горизонта.
Иван молчал: тут сбылся геноцид.
Здесь – линия невидимого фронта…
Нам не простить руины городов.
Мы не забудем «ценностей» Европы:
этнической – народной – катастрофы…
Ни слёзы матерей, ни смерть сынов.
Ни пришлых палачей, ни их плодов.
По-прежнему военные картины
хранятся в каждом сердце славянина.
 
 
А между тем, звучание брони,
солдатские окопы и землянки
растаяли. Вечерние огни
зажглись под марш «Прощание славянки».
Замолк и марш. Явилась череда
чудных особняков, дурной рекламы.
Приделы городского тарарама,
в котором разноцветная орда
не ведает ни страха, ни стыда,
чаруют новичка многоголосьем,
по-своему разделываясь с гостем.
 
 
Упрятана в роскошные дворцы
вся тайнопись элитных отношений.
Не угадать: творцы или дельцы
разыгрывают судьбы поколений…
Проехали посёлок Оксфорд-парк,
где англоманы собраны, как в сите.
Вплывает мегаполис – Мудленд-сити.
Сулящий барыши имперский барк…
В его пространстве я – незримый кварк,
заряженный, похоже, провиденьем
на неустанное коловращенье.
 
 
Проходят дни. Ивану недосуг:
разыскивает брата… Ошалело
дивуется на вывески вокруг.
В словесной каше лингво-беспредела
царит нерусский дух, чужой язык.
Людская речь звучит по-тарабарски —
как смесь холопского с плохим швейцарским.
К такому слову Ваня не привык.
Часами он бродил меж небоскрёбов.
Где тот, один, из мудлендских набобов?
 
 
Ликует праздный пипл на рэдной стрит.
Под джазовые вопли в ресторане
дожёвывает сахарный бисквит…
Повсюду звон зазывный: мани, мани.
В дверях застыл к услугам африкан.
В разгаре шопинг, полон Мега-маркет —
натруженный планктон в большой запарке.
И стадный ток невидимых мембран
влечёт его то в половой дурман,
то биться за «свободы Человека»
от общества, от власти и от века.
 
 
Вполне себе культурная семья
щебечет: «Хэппи бёздэй, хэппи бёздэй».
И прочие текут «бумбарбия»…
Стеклянные расцвеченные гнёзда
питают томных юношей медком
проплаченной пропагандистской фальши
о первенстве Британии монаршей,
заморской благодати и о том,
что счастье в жизни – где-то за бугром.
Все новости TV – из телечрева —
о сумочках и шляпках королевы;
 
 
о выходках вульгарных кинозвёзд
и прелестях чужой для нас богемы.
Кащеево посольство – как нарост,
внедрённый для мутации системы;
банкноты выдаёт – за грантом грант.
И вот уже из ближнего болота
шныряют упыри-искариоты —
державу разрушающий десант…
Не разобрать: где – русский, где – мутант.
Они «оевропеили» страну
так, будто все мы – у врага в плену.
 
 
На набережной в липовом саду,
На вилле под названьем Черчилль-хаус
(сам Черчилль-то давно горит в аду),
фундаментальный трёхэтажный ярус
содержит службы, челядь, кабинет —
всю штаб-квартиру блудного Степана.
По чину – антураж, дресс-код, охрана.
Но только самого его там нет:
от наших утомительных сует
ещё на Крисмэс вылетел в Майами,
где попривык держаться месяцами.
 
 
Сказали: «Возвращается на днях».
Назначили часы и день приёма —
не без труда, на родственных правах:
по-разному, но оба – из детдома.
Степан давно уж вовсе не Степан —
Стив Джонсон ныне. Канул Иванов.
У Стива жизнь – волшебное кино.
В кармане паспорта трёх разных стран.
Эстет, политик, бизнесмен, гурман —
в официальной прессе; слухи – злее:
рисуют образ сущего злодея.
 
 
История сложилась такова.
Приёмыш у заморского магната,
едва сказались первые слова,
определён был в школу интерната.
Там деткам программируют мозги —
штампуют «граждан мира» для колоний.
И можно позабыть о Пентагоне:
колонны ослеплённой мелюзги
внедряются в российские круги
и сами разрушают государство,
чтоб пригласить Кащеевых на царство.
 
 
Степан, как финансист окончив Йель,
на пару со своим приёмным папой,
раскручивает в Мудленде артель
и очень неприметно, тихой сапой,
приобретает фабрики в актив;
становится владельцем крупной доли,
возглавил банк не натрудив мозоли…
Открылась масса хлебных перспектив.
Да плюс к тому случайный позитив:
безвременный падёж акционеров —
кто с лестницы упал, кто пил не в меру.
 
 
Затем даёшь кредит. Ещё один —
и птичка бьётся в сетях кредитора.
По грошику слагается алтын.
Петля туга на радость живодёра.
Степану переходят за долги
ресурсы, инвестиции, заводы…
Найдёшь ли полновеснее доходы?
Желаннее и слаще пироги?
Чем дальше, тем масштабнее шаги:
скупаются и партии, и пресса.
Не увидать деталей из-за леса.
 
 
На экспорт древесину, нефть и газ
Степан погнал составами, а отчим
расширил производство напоказ…
В своей империи, промежду прочим.
Магнат валюту шлёт на счёт в офшор.
По-ихнему, вернее нету курса:
в России – ни финансов, ни ресурсов.
С такой страной – короткий разговор.
Готовит нам заморский режиссёр
вдобавок распри и развал культуры.
Спасибо «лучшим людям» агентуры.
 
 
Такое нашептали языки —
куда там низкопробным сериалам.
А впрочем, и убийства, и братки,
ведомые преступным капиталом,
есть подозрение, – не просто слух.
Бессовестный, безжалостный, бездушный —
вот образ Стива за столом сивушным,
если котлеты отделить от мух.
По линии семейной – тоже «Ух!».
Да ладно б, не женат. Завёл бой-фрэнда.
Наверное, как символ хэппи энда.
 
 
Иван переживает, полон чувств:
сомнений, опасений и надежды.
Быть братом – непростое из искусств,
и сами братья часто в нём невежды.
Степан сидел за ворохом бумаг.
«Ты, что ли, кандидат на должность брата?
Тебя не примешь за аристократа.
Хорошенький. Но что мне с доходяг?
Не слышал о родне, и ты – чужак.
Я ненавижу всю твою Россию —
страну бессилья и страну-мессию.
 
 
Историю, традиции, народ,
мораль, наряды, песни и победы.
Я всех вас распродам – придёт черёд.
Пусть правят здесь какие-нибудь шведы.
Всё русское в себе сожгу, как сор.
Ты чёртом назовись, да хоть этруском —
всем, чем угодно; только бы не русским.
Я обойдусь без братьев и сестёр.
На том, «братишка», кончен разговор».
Ивану ясно: пусть огромна плата,
не променяет Родину на брата..;
 
 
нет для страны коварнее врага;
…и брат опасней шведов и Кащея;
Россия – бесконечно дорога,
да отдана на откуп лиходеям.
Не видя улиц, Ванечка-горюн
бредёт по скверам Мудленда печально…
На перекрёстке будто бы случайно
навстречу ковыляет дед-вещун:
в немых хитросплетеньях древних рун
звучит набат грядущих столкновений,
больших потерь и тяжких заблуждений.
 
 
Источены опоры изнутри
подросшим поколением измены.
Стране опять нужны поводыри,
способные избавить от гангрены.
«Что голову повесил, друг Ванёк?
Ты станешь в Лебедяни президентом:
возглавь народ; воспользуйся моментом —
повороти державу на Восток», —
сказал слова и вновь исчез дедок.
А яблоко на жостовском подносе:
«Вперёд, вперёд!» – и требует, и просит.
 

9. Лебедянь

 
Как часто в юношеских думах и мечтах
Иван воображал семью и сад в цветах,
уют родительского дома.
Как долго сердце билось, лишь закрыв глаза,
он словно видел лица, слышал голоса, —
где всё так ново и… знакомо.
 
 
Как много лет душа стремилась в Лебедянь —
хлебать бы воздух, как наркоз, во всю гортань.
Глотать, глотать – и не напиться.
Деревья дружно шелестят под птичий грай,
кивает головой расцветший иван-чай,
скрипят неслышно половицы.
 
 
Дорога – дальняя. Вот Вышний Волочёк.
Каналы плещутся повдоль и поперёк.
Породы белоснежной Дивы
застыли молча на воронежской земле,
приговорённые в прискорбном дефиле
растаять над донским заливом.
 
 
В Невьянске – золото и чудо-сундуки;
одно в другое паковали мужики…
И шлют привет с наклонной башни.
В валдайском озере со щукой довелось,
чтоб действовать наверняка, не на авось,
поговорить. Секрет незряшный
 
 
Ивану щука рассказала. Наперёд
он знает, где тут – прямо, а когда – в обход.
В воде студёной по колено,
вопросы задаёт и слушает ответ —
про всё, что ждёт его; что – будет, а что – нет.
Конечно, про сестру Елену.
 
 
Бесёнок вылез из глубин. Ещё Балда
гонял его, болезного, туда-сюда.
Замыслил он прервать беседу;
нахально корчится; угрозу и посул
на Ваню льёт. Иван бесёнка шуганул —
отправил ровно к чёрту-деду.
 
 
Большое странствие – как череда страниц.
Прочтёшь на них и быль, и кучу небылиц.
Заехав по пути в Тарханы,
Ванюша двинулся в загадочный Кунгур:
в пещерной тьме там оживает тень фигур,
восстав из льда и колчедана.
 
 
Пред Лебедянью прицепился колобок.
Попутчик тот ещё: шажок – один вершок.
Плетётся, чтоб развеять скуку.
Попалась печь с готовой сдобой. И брюзжит:
«Пеку, пеку, а кушать некому… Держи…», —
и каравай протянет в руку.
 
 
На перепутье из разросшихся ветвей
сигает молнией разбойник Соловей,
да ну свистеть – пригнулись ивы.
С таким оружием Иван не совладал:
скрутило, вывернуло. Ясен был финал.
Случайно мимо шёл служивый.
 
 
Набросил ловко на злодея нано-сеть.
Тому ни дёрнуться, ни засвистеть.
Усох, как старая калоша.
Идут спаситель и спасённый на обед.
Ведут пленённого за спинами вослед.
Зовут спасителя Алёша.
 
 
Окрест, куда ни глянь глаза, желтеет рожь.
Резвятся стаи птиц, их радостный галдёж
гуляет по родным просторам.
Друзья, шагая по тропе, увлечены
и политичным обсуждением страны,
и задушевным разговором.
 
 
Иван товарищу по взглядам очень рад:
вбирает новости про жизненный уклад.
Мечтает встретиться с Еленой.
Зашли соратники рядком в Алёшин дом.
Домашний робот у дверей снуёт волчком,
по-дружески трясёт антенной.
 
 
Лишь щёлкнешь пальцами – накрыт к обеду стол.
Еще движение – перед тобою холл:
картины, книги на экране.
Ты развивайся, познавая чудный мир;
купайся в классике, наполнившей эфир,
как в музыкальном океане.
 
 
Посуда – гжель тут. Серебро – из Кубачей.
Какой безвестный – из аула – чудодей
создал в червлёных нитях кубок?
Каслинское литьё смолистой чернотой,
штрихами, воздухом и линией витой
твердит, что человек – так хрупок…
 
 
Проспекты, башенки, колонны, купола.
Раскидистый фонтан у каждого угла.
Не просто город – город-сказка.
Великолепье парков и цветных дворцов.
Величественность фресок и лепных резцов.
Размах – как русская закваска.
 
 
На Пермской улице – огромный монумент:
Татищев, собственной персоной. Постамент
из мрамора и позолоты.
За гаванью – космостроительный завод;
в конструкторском бюро готовят марсоход
для предстоящего полёта.
 
 
Станки размеренно, – не надобно труда, —
рождают городу машины, поезда.
На выбор – и шелка, и ситцы.
Земля – такая (благородный чернозём),
что репку тянут только всемером.
Вокруг воркуют жары-птицы.
 
 
Здесь, вместе с русским, все народы-племена —
в единстве сильная, великая страна.
Здесь русский – всяк, кто за Россию.
Осанисто, как пограничные столбы,
державно высятся соборы… Если бы
они нам вечность отпросили!
 
 
…На Брянской улице стоит уютный дом.
До поздней ночи огоньки не гаснут в нём.
Не спит красавица Елена.
На пяльцах сядет вышивать, да вдруг замрёт.
В окно посмотрит: нет ли гостя у ворот?
Стучатся в двери перемены…
 
 
То книжку держит или включит интернет,
пройдёт работать над статьёю в кабинет,
да всё отложит в размышленьях.
Бердяев, Дугин, Данилевский, Гумилёв —
отцы идейно-политических основ —
лежать остались без движенья.
 
 
Причина смуты и томленья – непроста:
не каждый день сбывается мечта…
И этот день грядёт прекрасный.
Елена братьев ждёт с детдомовских времён.
Звонки, архивы и запросов миллион —
но все усилия напрасны.
 
 
А тут встречается на улице дедок;
едва Елена различает шепоток:
«Твой брат Иван уже в дороге;
спешит к тебе вовсю, осталось чуть пути.
Теперь – дай только срок – не может не дойти»
Сказал – и на последнем слоге
 
 
исчез в момент, как будто не было его.
Прошла неделя. Не сложилось торжество.
Елена глаз с ворот не сводит.
С подругой Машей заправляют самовар.
Черты Ивана создают под чайный жар.
Калитка скрипнула – и входят
 
 
два стройных молодца. Застенчиво. Тишком.
Один несёт поднос и яблоко на нём.
Другой – поддержкой подсобляя.
Как вдруг поднос зашевелился, задрожал,
из рук вспорхнув, поплыл куда-то за вокзал
и вместе с яблочком растаял.
 
 
Ивана стиснуло незримой пеленой,
накрыло светлою воздушною волной —
и он предстал сильней и краше.
Цветущим сказочно-былинным молодцом.
Девицы выскочили с шумом на крыльцо.
Заволновалось сердце Маши.
 
 
Елена брата обнимает горячо,
лицом уткнувшись нежно в тёплое плечо:
«Мы, наконец-то, снова вместе!»
На Ивановых держится страна.
И Ивановыми оплачена цена
её достоинства и чести.