Текст книги "Кавказская слава России. Черный гусар"

В середине каждой роты две пирамиды с ружьями. Перед батальоном – знамена.

Отдыхали солдаты зимой, летом же учились весьма серьезно. В шесть били подьем, два часа тратили на туалет, уборку и завтрак. Затем отправлялись в поле. В полдень обедали, отдыхали и снова строились в ряды и шеренги. В пять пополудни строевая подготовка заканчивалась, но начинались хозяйственные работы. Потом час на личные нужды, вечерняя поверка, молитва и – последняя за день команда: «Накройсь!..»

Офицеры заняты немногим меньше своих подчиненных, так что полдня неожиданного отдыха пришлись им весьма кстати. Все роты отправлены были в наряды, но за чисткой нужных ям могли и должны были приглядывать унтеры. У командиров рот оказались свои неотложные дела. А прапорщики и поручики наслаждались свободой, теплом и безоблачным небом.

– Взгляните же, господа, – снова прокричал Бранский. – Вот они, когда предлагает нам стыдиться Новицкий. Им что право, что лево, что ружье, а что вилы.

За разговорами они дошли до самого плаца, где занимался со сборной командой Мадатов. Мощный сержант стоял впереди строя, лицом к шеренгам, отточенными движениями исполняя команды, что выкрикивал офицер. Рядовые пытались следовать ему, но ошибались. Горбоносый чернявый поручик быстро ходил, почти бегал между шеренгами, увлеченно подсказывая правильные темпы, поправляя стволы, плечи и локти.

– И это гвардия императора! – не хотел униматься граф; он увидел Мадатова и рад был случаю позлословить. – И это его офицер – грязный, всклокоченный. Что ему наша служба – только ножку тянуть, выше, выше!..

– Вас услышат, – недовольно сказал Новицкий.

– Не думаю, – отрезал граф, но все-таки перешел на французский: – Что бы сказал Цезарь, увидев этих солдат? И этого, с позволения вашего, дворянина?..

Новицкий улыбнулся одними губами. По-французски Бранский говорил бойко, но очень неверно. Сам же он знал язык превосходно и не упустил случая показать свое преимущество.

– Не знаю, что сказал бы первый из цезарей. Но его наследники уже знали, что им служат верно не одни граждане Вечного города.

Граф закусил губу.

– Говорите об этом горце? Не возражаю – обтесали его изрядно. Да, только таким с ними и заниматься. Да ему бы самому флигельманом[14]14
   Унтер-офицер, показывающий правильное исполнение всех приемов.


[Закрыть] перед строем состоять.

– Может быть, отодвинемся чуть дальше? – предложил графу Новицкий.

– Ничего, он и так слишком громко кричит. Ну а если услышит, так все равно не поймет. Он и по-русски знает только одни команды…

Мадатов в самом деле с трудом разбирал долетавшие до него слова и обрывки фраз, но понял, что говорили офицеры о нем.

Как Бутков и предсказывал, через несколько месяцев после смерти Павла Петровича, в конце позапрошлого года Бранский появился в полку. Они с Мадатовым узнали друг друга, но не подали вида. Их ничто не связывало, даже обязанности по службе. Бранский состоял во втором батальоне, Мадатов пока оставался в первом. Он был на хорошем счету, и полковое собрание единогласно проголосовало за производство его из прапорщиков в следующий чин, потом и в поручики. Но здесь и крылась опасность. Хорошего офицера перевели в другой батальон, укрепить обер-офицерский состав. По несчастному стечению условий жизни свободная вакансия оказалась именно в роте, где усердно проматывал отцовское состояние граф Бранский…

III

«Жженку» варили в палатке, где располагался с товарищами Бранский. Но они позвали и всех офицеров роты и часть других из батальона, с кем были накоротке.

Мишка, то ли слуга Бранского, то ли его денщик, огромный, осанистый парень лет сорока, привез из города все нужное для вечернего священнодействия. Койки сдвинули к стенкам, свободное место застелили коврами. В центре поставили огромную медную чашу, почти до краев налитую ромом. Над ней на скрещенных шпагах укрепили сахарную голову, облили ромом же и подожгли. Расплавленный сахар стекал в напиток, повышая его и температуру, и крепость.

Гости сели кругом в вольных позах. Каждый взял бокал из числа доставленных тем же Мишкой. Сначала разливали по кругу и пили достаточно чинно, произнося положенные случаю тосты: за государя, за командира, за полк, за хозяина… После десятого заговорили уже все разом, громко и не слишком отчетливо; перебивая друг друга, зачерпывая напиток как, кому и когда будет угодно.

Бранский говорил громче всех, почти кричал. Он не терпел, когда в его присутствии слушали кого-то другого. Он был уверен, что деньги его и род дают ему все основания быть первым если не во всех, то во многих компаниях. Уж во всяком случае такой, как эта – обер-офицеры гвардейского гренадерского…

– Так прямо из Аничкова еду я в один хорошо знакомый нам дом. И вообразите, господа, кого там встречаю…

Граф сделал эффектную паузу и, понизив все-таки голос, выпалил весьма и весьма известное имя. Молодые люди искренне рассмеялись. Им было и забавно узнать, что такие старики пытаются еще молодечествовать, и приятно слышать, что даже таким обласканным судьбой и государями людям еще не чуждо ничего человеческое.

Сразу заговорили о женщинах. Третий месяц они оторваны были от города, и мало кто мог позволить себе отлучиться на несколько часов в Санкт-Петербург, расслабиться и разрядить известное напряжение. Мадемуазель Жорж, мадемуазель Анжелика, да просто Вари и Агриппины… Как закатимся все туда, да как будут нам рады эти, да как же…

– Господа! – крикнул звучно Кокорин. – Да зачем же попусту такой болтовней, pardon, заниматься?! Что же себя травить?! Ты лучше, Бранский, вот что – пошли-ка, душа, за картами! Переведаемся мы, пожалуй, с судьбой – она тоже, я думаю, женщина!.. А пока Мишка там то да се, давайте еще раз за хозяина нынешнего веселья…

Еще раз разлили по кругу и весело, громко проорали троекратно «ура!». Караульного обхода, рунда, не опасались. Батальонный командир знал о сегодняшней сходке и разрешил ее, разумно полагая, что пусть уж лучше пьют под его наблюдением, чем неведомо где и как…

Мишка ловко обустроил место для будущей игры. Поставил походный столик, даже не столик, а доску на низеньких ножках, чтобы и с койки удобно было управляться с картами, и с ковра. Бранский на правах хозяина взялся держать банк, четверо-пятеро самых азартных сели понтировать. Прокинули первую, и кому-то не повезло.

Кокорин взъерошил волосы.

– Загну, пожалуй. Риск – он на любую стену нас проведет. Только и ты, Бранский, уж дай карточку…

– Держи, – коротко кинул граф и метнул направо ту самую, что была загадана несчастливым товарищем.

Тот только крякнул…

Мадатов подошел одним из последних и сел около входа. Ему и не хотелось идти, он и не решался пренебречь приглашением. Он знал, что его и так считают плохим товарищем, службистом, «фрунтовиком-гатчинцем». Он не любил бывать на офицерских попойках, хотя пить мог получше многих. Он только раз, в первый же месяц офицерского звания, прокатился со всеми в «веселый» дом, и увиденное там не понравилось. Сговорчивую, опрятную девушку можно было подыскать в городе; обходилось такое приключение дешевле и казалось намного чище. Карт же Валериан сторонился совершенно, потому что никак не мог рисковать даже частью своего небольшого жалования. Служба в гвардии требовала расходов, поручик же получал три сотни рублей в год.

В столице удобно было служить богачам вроде Бранского. Остальные тянулись изо всех сил, налаживали нужные связи и старались не упустить удобный момент, чтобы, например, устроиться у важного лица адъютантом. Другие, не столь проворные, выходили в армию, перескакивая чином через ступень. Как Бутков. Едва получив капитана гвардии, он попросил себе подполковничью должность и теперь командовал батальоном в мушкетерском полку где-то на юго-западной границе империи. После его ухода Мадатову сделалось тускло и тяжело. Он не то чтобы стал тяготиться службой, но перестал видеть в ней смысл существования.

И город давил на него, никак он не мог привыкнуть к высоким домам, нависавшим, запиравшим небо верхними этажами. Каждый свободный час уходил к реке, следил, как лавируют шлюпки, подхватывая ветер плотными парусами. Река сердилась, поднимала волны, пыталась распереть, раздвинуть берега, облицованные гранитом. Какие-то лодки сновали по ней, какие-то барки перемещались лениво между наплавными мостами. Она тоже страдала от тесноты, хотела выбежать за городскую черту, влиться в море. Мадатов не знал, куда же ему податься.

Мальчику Ростому, каким он был четыре года назад, более всего в жизни хотелось стать в один строй с солдатами государя Российского. Поручику Валериану Мадатову, кем он стал нынче, уже казалось скучным изо дня в день равнять ряды и шеренги, следить, как вчерашние крестьяне, надувая щеки, тянут носок, балансируя на правой ноге; как вбивают в ствол воображаемые заряды; как в пять темпов оборачивают ружье «от дождя» при совершенно ясной погоде…

IV

Валериан размышлял и пил глоток за глотком, другие офицеры опустошали бокал за бокалом. Мишка подливал ром в чашу, смачивал ромом же сахар. Картежники упорно ловили удачу в тусклом свете полудесятка свечей, кто-то тихо перебирал гитарные струны. Принесли трубки, в палатке сделалось дымно и душно. Уже несколько раз просили раскрыть вход на время, обменять загаженный воздух на чистый, красносельский, вечерний.

Пару раз Мадатов порывался уйти, но оставался на месте. Что ему было делать в своей палатке, отсыревшей, пустой, изученной за несколько месяцев от конька до подрубленного нижнего края стенки?! Он слушал, как хрипловатый тенорок выводит забавную песенку, излияние страстного чувства такого же офицера, как сам поющий, как слушающие его прапорщики, поручики, капитаны. Валериан достаточно уже знал французский, чтобы разобрать хотя бы общий сюжет романса. Сидящие рядом с ним говорили, заглушая певца. Он поднялся, чтобы перебраться поближе к музыканту и к столу, за которым велась игра.

Игроки уже много раз меняли карты; отброшенные лежали на ковре в беспорядке, шуршали, путались под ногами. Как раз принесли новые. Кокорин – взял колоду, сжал пальцами – так бумажные наклейки лопнули с легким треском. То же повторили другие понтеры. Граф стасовал колоду точными, заученными движениями. Взял ее сверху тремя пальцами, предложил снять.

Бранскому везло. Монеты от понтеров перетекали потихонечку в банк, кто-то уже взялся за мел, играл в долг, рассчитывая до побудки все же вернуть утраченное.

Граф метал новую талию, игроки напряженно следили за вылетающими картами, беззвучно призывая удачу повернуть и в их сторону.

– Атанде! – неожиданно крикнул Кокорин.

Бранский остановился и подождал, пока тот подберет нужную карту.

– Вот эта! – Изрядно подвыпивший весельчак прихлопнул рубашку толстой, широкой ладонью. – Чувствую, душа моя, дашь ты мне сегодня, дашь!..

Он загнул угол отложенной карты, показывая, что увеличивает ставку вдвое.

– Давай, Бранский, прокидывай! Шевелись! Четырем королям служишь, чай не одному императору!

Мадатов улыбнулся не совсем, впрочем, понятной шутке и, нагнувшись, подобрал несколько карт, лежавших под ногами. Бородатый мужчина в нахлобученной набекрень короне, молодой человек с рыцарским мечом, который он вряд ли сумел бы даже поднять; бубны и трефы, шестерки с десятками… Он сложил карты вместе и хотел было попробовать перебрать их, подражая искусному Бранскому. Но чья-то рука схватила его за кисть.

– Что вы ищете в моих картах, милейший?

Бранский перегнулся через сидящего рядом и держал Валериана на удивление крепко. А ведь еще минуту назад казался изрядно пьян.

– Я? – растерянно отозвался Мадатов. – Ничего… Право же, ничего.

Он не понимал, чем же вызван неожиданный наскок.

Свободной рукой граф вырвал у него карты и кинул их за спину.

– Не играете сами, так не мешайте. Не подсматривайте чужие карты, даже отыгранные. Здесь свои правила, милый мой, никаким императорским указом не подтвержденные!

Обращение графа показалось вдруг Мадатову донельзя обидным.

– Я вам не милый и не милейший! Хотите обращаться по службе – мы в одном чине. Желаете по другому – к вашим услугам я, дворянин, князь Мадатов!

– Ах, князь, – ухмыльнулся ему в лицо Бранский. – И с каких же гор прискакал к нам этот, с вашего позволения, титул?!

Мадатов, вскакивая, рванул обидчика на себя. Тот вылетел с койки, опрокинул стол, свечи, деньги, карты. Мигом оказался на ногах и замахнулся. Валериан успел отвести удар, но еще раз подивился тому, как быстро двигается Бранский. Другой рукой граф умудрился все же попасть в лицо, смазать хотя бы вскользь по губам. И тогда Валериан, разворачиваясь, швырнул противника через бедро, как привык бороться еще в Чинахчи. Граф перевалился через койку, рухнул плашмя на понтеров. Кокорин кинулся помогать приятелю… Все были слишком пьяны, суетились, кричали.

Граф поднялся с видимым усилием.

– Я, милостивый государь, более с вами не обмолвлюсь и словом. Теперь беседовать будут одни секунданты. Я надеюсь, у вас найдется в полку хотя бы пара друзей.

С помощью подоспевшего Мишки он двинулся к своей койке.

Валериан потирал запястье и проклинал себя молча за то, что вообще зашел в чужую палатку. Но из этой ситуации выход оставался единственный. Он огляделся, пытаясь угадать, кто же согласится стать на его сторону.

Новицкий поднялся и протиснулся ближе к Мадатову.

– Я могу помочь вам, поручик.

– Я тоже, пожалуй что, соглашусь, – заявил прапорщик Матвеев, его койка стояла рядом с Мадатовской.

– Господа! – крикнул Кокорин, одновременно пытаясь разобрать деньги по столбикам. – Если вы не возражаете…

– Возражаю, – Новицкий поклонился учтиво, но голос его звучал твердо. – Сегодня уже было сказано чересчур много слов. Давайте прибережем остальные ко дню завтрашнему. Скажем – после обеда. Устроит вас, Алексей?

– О! – развел руками Кокорин. – Мы уже так формально. Что же, а la guerre comme а la guerre[15]15
   На войне как на войне (фр.).


[Закрыть]. Вы на вы, так и мы пойдем тоже на вы, Сергей… Александрович…

Он раскланялся, соревнуясь в вежливости с Новицким, и оглянулся на Бранского. Тот кивнул…

V

На следующий день офицеры встретились в час пополудни. Хотя все четверо были отлично знакомы, они держались парами, стоя друг против друга, и цедили слова с холодной вежливостью. Кокорина, впрочем, эта ситуация забавляла. Он каждую минуту прятал улыбку и даже пару раз пытался подмигнуть Новицкому. Но тот старался сохранить серьезность, держался прямо и даже подбородок поднимал выше необходимого.

За Мадатова говорил Матвеев. Новицкий держался поначалу чуть сзади. Он был моложе всех по возрасту и в полку служил едва более полугода. Лучшим же другом графа был Кокорин, но он тоже предпочел отступить и предоставил первое слово Астафьеву, высокому поручику с пышнейшими бакенбардами; человек тихий, он оживлялся только за картами и при виде оружия. Говорили, что у него было уже с полдесятка удачных дуэлей.

– Граф Бранский считает себя оскорбленным, – размеренным голосом начал Астафьев. – И предполагает оставить за собой выбор оружия.

– Что же предпочитает граф? – с такой же безразличной интонацией осведомился Матвеев.

– Шпагу.

Матвеев покачал головой.

– Мадатов плохо владеет шпагой. Мы предлагаем саблю или же пистолеты.

Астафьев улыбнулся холодно и учтиво.

– Граф не уполномочил нас входить в подобные тонкости.

Матвеев замялся. Дуэльное право было на стороне противника, и он не знал, как быть в этой неприятнейшей ситуации.

– Очевидно, граф хочет сохранить за собой все преимущества, – бросил Новицкий.

– Что вы хотите этим сказать?!

Астафьев подался вперед, и даже Кокорин придвинулся ближе.

Новицкий сам не понял, почему решился заговорить. Но раз высказавшись, понимал, что должен продолжать. Хотя бы для того, чтобы избежать новой дуэли. Начал он неудачно, вслух высказав то, что и так понимали все четверо. Следовало быстро исправиться.

– Возможно, я неудачно выразился, но моя поспешность объясняется достаточно просто. В силу своей неопытности, господа, только начиная жить, я опасаюсь за свою репутацию. Если человек, нам доверившийся, будет убит, общество обвинит прежде всего нас – Матвеева и меня.

– На дуэли ранят и убивают, – с легким оттенком презрения высказался Астафьев. – На то и она и дуэль.

– Я мог бы с вами вполне согласиться, но – есть одно обстоятельство. Французы говорят, что убивают не пули и не клинки, а секунданты.

– Да ты что такое говоришь, Новицкий, – вспыхнул Кокорин. – Дерутся Бранский с Мадатовым. Если один умер, другой, значит, убил. А наше дело следить, чтобы все шло по-честному.

Матвеев промолчал, потому что уже понял, к чему клонит напарник.

– Господа, условия дуэли обговариваем именно мы. И в случае неприятнейшего исхода именно о нас будут говорить, что мы вывели на поле человека, в общем, почти безоружного.

Астафьев потупился.

– Но сабля не подходит именно по тем же причинам, – наконец, сказал он.

Кокорин согласно закивал.

– Значит, остаются пистолеты. – Матвеев почувствовал, что они с Новицким перехватывают инициативу. Успех следовало развить.

– Пистолеты! – крикнул Кокорин, опередив собиравшегося с мыслями Астафьева. – Верно. Стреляют оба отлично. Видел и того, и другого. Здесь равенство полное.

Стали обсуждать подробности. Новицкий и тут попытался максимально отвести самые тяжелые следствия. Здесь ему пришлось уже уговаривать всех троих. Матвеев молчал, но чувствовалось, что он более на стороне Астафьева и Кокорина. Последний волновался и повышал голос.

– Максимально десять шагов, Новицкий. Это же не то, что слово пустил случайно на бале или в театре. Оскорбление намеренное, оскорбление действием. и удовлетворение должно быть полнейшее.

– Господа, я согласен, что для дуэли есть повод изрядный, – не сдавался Новицкий. – Но все-таки хмельная ссора, за картами…

– К тому же первым ударил все-таки Бранский, – напомнил офицерам Матвеев.

Новицкий взглянул на него с благодарностью и продолжил:

– Да к тому же они оба наши товарищи. В любом случае погибает или получает ранение офицер нашего же полка!..

Пятнадцать шагов ему отстоять не удалось, сошлись на том, что первое расстояние между барьерами будет двенадцать шагов. Выстрелы повторяют до результата, то есть до крови.

А вот с пистолетами Новицкий попал впросак.

– Не соглашусь, – с твердым убеждением выговорил Астафьев. – Не раз говорил с докторами, и все предлагали увеличить заряд. Тогда пуля наверняка проскочит навылет. Сквозные раны легче лечить. А застрянет расплющенный свинец в теле – так может и остаться надолго.

– Что же с оружием? – осведомился Матвеев.

Выяснилось, что тот же Мишка уже с утра был послан опять-таки в Петербург за парой дуэльных. Астафьев сообщил, кланяясь, что граф обещал одолжить пистолеты у приятеля, и как человек чести готов поклясться, что они ему не знакомы.

– Кухенрейтеры[16]16
   Одна из известных марок дуэльных пистолетов.


[Закрыть] я проверю, – практическую сторону дела Кокорин забирал в свои руки. – Пули отолью сам. Десятка, думаю, хватит.

– Проверьте только, как входят в ствол. – Опытный Астафьев хотел предусмотреть все случайности. – Бывали случаи, что первые пригоняли, а вторые – доходили только на половину. И что прикажете нам в этом случае делать? Фузеи солдатские брать в пирамиде? Или седельные пистолеты у батальонного попросить?.. Кстати, порох лучше использовать обыкновенный, ружейный. Полированный не так быстро вспыхивает.

– Пистолеты со шнеллерами? – спросил Матвеев.

Новицкий молчал. Он чувствовал, что свои обязанности исполнил, а с железом лучше разберутся другие.

– Не знаю, – ответил Кокорин. – Еще не видел. Как только Мишка вернется, предлагаю опять собраться нам четверым и осмотреть.

На том секунданты и разошлись…

Вечером Мадатов долго жег свечи одну за другой. Матвеев посоветовал ему выспаться перед тяжелым делом, но Валериан не ответил. Прапорщик не настаивал, сам лег в койку и отвернулся.

Третья свеча догорела уже заполночь. Валериан сидел, не двигаясь, смотрел, как оплывает, ползет книзу еще недавно стройное тело, отлитое длинным конусом, и думал – что, может быть, и он сам завтра так же осядет в высокую, густую траву, еще ничего не сделав, не совершив, убитый взбалмошным богатым мерзавцем из-за совершенно пустого дела.

Он жалел, что позволил графу вызвать себя на ссору. Новицкий почему-то вспомнил своего секунданта – тот, наверное, не дал бы себя так провести, сумел бы найти слова, чтобы уклониться – не от дуэли, но от стычки, которая могла бы к ней привести. Он же вспылил, встретил неприятеля грудью, и вот придется завтра же ловить пулю – всей грудной клеткой.

Он подумал, что стоило бы, наверное, написать несколько писем, хотя бы дяде Джимшиду и Минасу Лазареву, проститься с людьми, которые были к нему так добры. Но не успел потянуться за бумагой, как тут же дикая мысль заползла к нему в голову – чем он отплатил этим людям за все доброе, что они сделали для него?!. Он обещал вернуться великим воином, а вместо этого останется в чужой земле обезображенным трупом. Зачем же тогда писать дяде – завещать ему кровную месть всей фамилии Бранских?! Разве у Шахназаровых мало сейчас дел на той земле, между Лорийской равниной и горами Арцаха?.. А Лазаревы? Сколько денег Минас потратил на дворянскую грамоту? И Бранский все равно сомневается, что она подлинна. Так, может быть, он, Мадатов, держался недостойно своему титулу?..

Валериан стиснул руками голову до боли в висках. Теперь, он знал это точно, как бы ни кончилась эта дуэль, его в гвардии не оставят. Стало быть, он и должен непременно выжить. Он не может позволить себе уйти из жизни, не выплатив главного долга. Почему же дерется Бранский? Потому что опасается его еще с того вечера на Петербургской набережной, потому что ему кажется, что Валериан разглядел что-то в брошенных картах?.. Он захочет заставить его замолчать навечно. Значит, и он, Мадатов, должен целить только наверняка. Пусть армия, самый дальний гарнизон Российской империи – и оттуда возможно выбраться. Пусть крепость – из любой тюрьмы люди умудряются убежать. Никому не удавалось выбраться лишь из могилы – значит, он не должен позволить загнать себя в эту яму…

VI

Встретиться назначили в тот же день, как только солдаты приступят к уборке лагеря. Кокорин успел обежать окрестности и нашел небольшую полянку верстах в двух от расположения преображенцев. Она укромно притаилась между двумя холмами, и можно было надеяться, что звуки выстрелов затухнут между деревьями.

В лощину спустились почти одновременно с двух противоположных сторон. С Бранским и его секундантами пришел и полковой лекарь. Он был расстроен и зол, потому как совсем не хотел быть замешан в чужую ссору, да потом еще и объясняться с полковниками и шефом. Но и графу отказать не решился, да еще и вспомнилась к случаю клятва, которую брал на себя, покидая alma mater. Он остановился сразу же у опушки, сел на сундучок с инструментами и заявил, что не двинется с места, пока все не закончится или же не понадобится его профессиональная помощь. Про себя он решил, что эти молодцы изрядно заплатят за свою петушиную глупость. Он обязан был лечить офицеров бесплатно, но только не от французской болезни и не от ран, полученных в делах, так сказать, чести.

Противники стояли друг к другу боком, рассматривая кроны берез. Встретившись, они кивнули коротко, но не проронили ни единого слова. Секунданты устанавливали барьеры. Кокорин вынул из перевязи шпагу и воткнул с силой в траву, да еще прихлопнул эфес своей широкой ладонью, чтобы держалась лучше. Астафьев аршинными шагами, словно на марше, прошел уговоренную дистанцию. Как только остановился, Новицкий своим оружием отметил другой рубеж. Но силы ему не хватило, пришлось надавить всем телом, загоняя клинок глубже в землю. Как только он отпустил рукоять, шпага качнулась несколько раз, будто бы выражая свое отношение к происходящему.

Матвеев открыл ящик и рассматривал пистолеты…

– Господа! – громко сказал Новицкий. – Мы, ваши секунданты, считаем, что вы проявили завидное мужество и внимание к делу чести, согласившись на дуэль и приняв условия поединка. Предлагаем вам еще раз объясниться и, может быть, прояснить обстоятельства известного дела, не прибегая к помощи пороха и свинца.

– Хорошо говоришь, мальчик, – вполголоса кинул Кокорин, он закончил уже заряжать и подошел к группе. – Только напрасно.

– Господа, – подал свой голос Астафьев, – поручик граф Бранский, поручик… князь Мадатов: не угодно ли вам примириться?

– Не на барьере же, – скривившись, ответил Бранский

Подошел к Матвееву и взял у него из рук пистолет, что был к нему ближе. Мадатов забрал оставшийся.

Бросили жребий, кому какую сторону выбрать, и противники разошлись. Барьеры стояли на двенадцати шагах, да развели дуэлянтов еще на десять шагов от каждого.

Валериан прикинул расстояние и подумал, что в такую мишень, как Бранский, сможет попасть даже с такой дистанции. Он почувствовал, как приливает кровь к щекам, к ладоням, и пожалел, что не может сейчас разглядеть лицо графа. Интересно, подумал он, а смог ли уснуть нынче Бранский. Сам же он задремал, но только под самое утро.

– Господа! – крикнул Астафьев. – Начинаете сходиться по моему сигналу. Каждый стреляет по своему усмотрению, но не ближе поставленного барьера. Раз! Два! Три! Сходитесь!..

Бранский неожиданно широкими шагами пошел, почти побежал к барьеру. Пистолет он сначал держал поднятым кверху, но затем начал целиться на ходу. Валериан остался на месте и вытянутой рукой принялся ловить движения графа. Улучив момент, потянул крючок, и кисть дернулась, словно по ней ударили снизу. Почти одновременно он услышал и второй выстрел, и пуля взвизгнула где-то рядом с плечом. Дым рассеялся, и стало ясно, что первый обмен оказался безрезультатным.

Бранский, Валериан это видел отчетливо, был недоволен. Очевидно, он выстрелил раньше, чем предполагал изначально. Выстрел Мадатова заставил и его выпалить тут же в ответ.

– Сближайте барьеры! – крикнул граф секундантам.

Кокорин немедленно и даже с какой-то радостью направился к своей шпаге. Новицкий запротестовал, но мнение его оказалось единственным. Даже Мадатов покачал головой. Нет смысла тратить попусту пули; пришли на поле, надобно биться.

Теперь дуэлянтов разделяло лишь двенадцать шагов. Кокорин с Матвеевым опять зарядили пистолеты и раздали противникам. Очередь подавать сигнал была за Новицким.

– Внимание! – Ему сделалось зябко и жутко, словно это он стоял перед нацеленным в живот пистолетом, словно это ему предстояло ощутить страшный удар свинцового шарика, пущенного с невероятнейшей скоростью. – Раз… Два… Три!.. Сходитесь!..

Теперь и Валериан направился прямо к барьеру, не тратя времени и сил на прицеливание. Графу же снова изменило самообладание, он выстрелил, не пройдя и половины дистанции. Валериану обожгло шею, он качнулся, но выправился и дошагал до барьера. Бранский остался стоять на месте, повернулся боком, опустил локоть ниже, а шею закрыл поднятым пистолетом.

– К барь… – начал было Матвеев, но тут же осекся. Астафьев недовольно покачал головой.

Валериан помнил, что здесь было еще какое-то правило в его пользу, но не был уверен, а спросить не решился. Он непременно решил закончить дело этим же выстрелом. В третий раз могло повезти уже Бранскому.

Мадатов прицелился, выстрелил. Бранский выпустил пистолет и рухнул на землю, зажимая обеими руками бедро.

Увидев оседающего графа, доктор вскочил и подхватил саквояжик. Теперь, когда эти мальчишки постарались искалечить друг друга, наступила его очередь действовать.

– Ничего страшного, – объявил он, осмотрев рану Бранского. – Пуля прошла навылет, с внешней стороны кость, кажется, не затронута…

– А у вас, поручик, и вовсе пустяк, – добавил он спустя несколько минут, отходя от Мадатова. – Хотя даже эту царапину вам скрыть не удастся. И мундир, и сюртук одинаково не застегнутся на шее.

– Господа! – надрывался Кокорин в возбуждении словно хмельном. – Господа! Теперь, когда вы уже все доказали… Предлагаю всем… вам, нам… немедленно обменяться рукопожатием…

Бледный Бранский поморщился, но протянул все-таки руку. Валериан выдержал паузу, однако же наклонился и дотронулся до потной ладони. Графа он презирал, но затевать новую ссору с его секундантами – такого намерения у него не было…

VII

– Что же, господа, благодарю вас! От имени офицеров полка – благодарю!

Подполковник Муханов сидел на стуле в своей палатке. Перед столом виновато тянулись четыре офицера четвертой роты.

– Благодарю вас за то, что командиру полка не пришлось назначать следствие, искать, допрашивать и сличать… Действительно, поручики Мадатов и Бранский на допросе военно-судной комиссии не назвали имен своих секундантов. Ваше добровольное признание делает вам честь, но… – Батальонный командир тяжело поднялся и провел по ослушникам взглядом сверху вниз. – Но делает затруднительным прохождение вашей дальнейшей службы. Рапорты ваши переданы в аудиториатское отделение. Сегодня пришло распоряжение – арестовать вас всех четверых и отправить в Петербург, в ордонансгауз.

Следствие велось полтора месяца, и приговор оказался весьма и весьма суровым. Офицеры Астафьев, Кокорин, Матвеев, Новицкий за участие в противоправном деянии наказаны были полугодовым заключением в Петропавловской крепости. Участников же дуэли, поручиков графа Бранского и князя Мадатова, приказано было разжаловать в солдаты и отправить в армейский полк..

Заключение в крепости оказалось достаточно долгим, но и не таким нудным, как опасался того Новицкий. На гауптвахте ему пришлось следовать тому же уставу. Арестантом же он получил в распоряжение одиночную камеру, помещение сырое и темноватое, но относительно казармы достаточно даже комфортное. Диван, шкаф, стол с подсвечником. Он взял с собой пару десятков книг – французских, немецких, – обдумал тщательно распорядок каждого дня, чтобы не поддаться расслабляющей лени.

Но через всего сорок дней он, вместе с другими секундантами, оказался неожиданно на свободе. Приговор военного суда так и не был утвержден государем. Семье графа Бранского, через военного министра, удалось убедить императора в почти полной невиновности несчастного молодого человека и так изрядно наказанного судьбой. Пуля прошла хоть через мякоть бедра, но в опасной близости от артерии и кости. Александр, всегда торопившийся блеснуть своим рыцарством, смягчил наказание до домашнего ареста, ограничившегося временем полного излечения. Соответственно, сентенцию и остальным участникам громкого дела должно было бы смягчить соответственно.

Четыре офицера прямо от Заячьего острова направились в Таврические казармы представиться командиру, а вечером прокатились навестить раненого товарища в его городской квартире. Откуда едва-едва успели к утреннему разводу.