Текст книги "Кавказская слава России. Шашка и штык"

– Гусары! Помянем же нашего друга, славного гродненца Якова Петровича Кульнева! Жил он по-гусарски, и погиб как гусар. Прощай, Яков!

Генерал Ланской опрокинул чарку, поставил с треском на доски столешницы и сел, почти рухнул на лавку.

На обочине проселочной дороги стоял наспех сколоченный дощатый домик с односкатной крышей. К нему примыкал длинный навес, опиравшийся на вкопанные столбы. Под навесом вокруг щелястого стола на едва обструганных досках, брошенных вместо лавок, теснилось человек пятьдесят гусар в черных мундирах.

Офицеры Александрийского гусарского сидели у маркитанта уже более трех часов и без существенного перерыва один за другим поднимали тосты в память генерала Кульнева. Как погиб Яков Петрович, им рассказал Новицкий, сумевший вернуться от Витгенштейна. Они знали, что после победы у Клястиц Кульнев кинулся преследовать французов и на следующий день попал в искусно задуманную ловушку. Удино поставил несколько батарей на возвышенности, и когда отряд русских втянулся в дефиле[8]8
  Узкий проход.


[Закрыть], открыл перекрестный огонь по коннице и пехоте. Яков Петрович едва успел скомандовать отступление, как был смертельно ранен ядром. Он только успел сорвать с себя крест Святого Георгия и протянул адъютанту: «Возьми! Не хочу, чтобы они знали, что самого Кульнева победили…»

– Я не понял, – пробурчал мрачно Приовский. – Что ему забираться так далеко? До самой Франции их загонять?

Ланской нежно приобнял за плечи своего батальонного.

– Ах, Анастасий ты мой Иванович! Сколько мы уже с тобой вместе деремся, а все я удивляюсь, на тебя глядючи! Не понять тебе, дорогой мой, нашей русской души. Как же вы, венгерцы, гусар-то придумали? Это же совсем наше дело. Ты пойми, друг, – первый удар, первая победа над Бонапартом. Месяц ведь, считай, отступали. А тут – победа! Погромил французов, ну и погнал. Кто же его знал, что там такая силища притаилась. Выпьем…

Приовский не унимался. Отхлебнув из вновь наполненной чарки, он ткнул сжатым кулаком в сторону командира второго батальона.

– Первый не Кульнев, первым был он – Мадатов! Он когда при Кобрине саксонцев побил?

– Пятнадцатого, – не задумываясь, отозвался Валериан.

– А Кульнев при Клястицах?

– Девятнадцатого июля, – так же быстро ответил сидевший через четыре человека Новицкий.

Ланской засмеялся.

– Конечно, конечно, первыми всегда и везде мы – Александрийский полк! Черные гусары! Но ведь Яша-то об этом не знал. Опрокинул он этого Удино и кинулся следом. Считай, полтысячи пленных взял!

– Девятьсот! – почтительно наклонив голову, поправил командира Новицкий.

– Видишь, Приовский! Кульнев еще честно докладывал. А я так, признаюсь, вовсе тысячу написал бы, для ровного счета.

– Не боимся Удино! – высоким звонким голосом запел на другом конце стола весельчак штабс-ротмистр Павел Бутович.

– Он для нас ничто – говно! – подхватили хором собравшиеся вокруг него поручики и корнеты.

– Гусары – молчать! – гаркнул внезапно нахмурившийся Ланской. – Вы этого покушать еще не успели! Кого мы били? Австрияков с саксонцами?! Шварценберга с Ренье?! Подождите, пока до самих французов мы доберемся.

– Старая гвардия – сильный враг. Очень сильный, – поддержал генерала Приовский; он тоже прошел первую Польскую кампанию, был при Аустерлице, Прейсиш-Эйлау, Фридланде и теперь, мрачно уставившись в едва поскобленные доски столешницы, шевелил губами, вспоминая, видимо, минувшие годы и битвы.

– Нам еще повезло, что самого-самого среди них нет, – продолжал тираду Ланской.

– Наполеон с армией, – возразил удивленно Валериан.

– Наполеон – да. А маршалы?

– Даву, Ней, Мюрат, Удино, Бертье… – Новицкий высыпал россыпью фамилии знаменитых помощников французского императора.

– А-а! – отмахнулся рукой Ланской. – Видел я их. Хороши, но… Был там еще один. Погиб он три года назад. Ноги ему ядром оторвало, как Яше Кульневу…

Он допил чарку, бросил на стол и быстро, широко перекрестился. Офицеры молчали, ожидая, пока командир заговорит снова.

– Говорили потом, что все, кто остался, лишь мелкая монета, на которую разменяли одного Ланна.

– Помню его! – оживился Приовский. – Он взял Праценские горки за Аустерлицем, а потом продавил наш центр у Фридланда. Великий маршал!

– Да, таких надо помнить, – согласился с соседом Ланской. – Помнить, знать, уважать и бить! Так вот Кульнев и собирался оттузить этого Удино. Тот, между прочим, тоже вел гренадеров при Аустерлице. А его авангард Яша под Клястицами смял. Ну как тут было не загореться. Да каждый из нас на его месте кинулся бы в эту лощину. И – напоролся на пушки. За генерала Кульнева, гусары!..

Валериан опорожнил чарку, но не спешил ставить ее на стол. Крутил ее в пальцах, смотрел на дно, где, случайно сохранившись, бегала между красноватых стенок мутная капля. Он вспоминал осаду Шумлы, разгром конницы Гассан-бея у леса, поездку в корпус Каменского-старшего, бешеную скачку с гродненцами, когда они пытались отрезать от крепости караван с продовольствием. Плыли перед глазами черные, мощные бакенбарды гусарского генерала, слышался его густой, насмешливый с хрипотцой голос.

– Гусар на коня садится вполпьяна, – повторил он, казалось, совсем беззвучно.

Но Ланской замечал все, что говорили и делали его офицеры.

– Что бормочешь, полковник? – Он знал, что Мадатову нравится, когда к нему обращаются по титулу и по званию, что он еще не успел привыкнуть ни к тому, ни к другому. Полковником он и вовсе ходил едва ли полмесяца, приказ о производстве пришел сразу после боя под Кобрином.

– Вспомнилось, – ответил Валериан, не желая, впрочем, повторять вслух то, что проговаривал про себя.

Ланской понял.

– Я тоже сейчас вспоминаю. Хорошая была у Яши присказка: Россия-матушка, говаривал он, уже одним тем хороша, что в каком-нибудь ее уголке непременно дерутся!

Валериан улыбнулся. Бутович и соседи его рассмеялись от удовольствия в голос. Ланской еще более раскраснелся.

– Да, Яша человек был горячий. Давыдов Денис рассказывал, сколько ему приходилось его охолаживать. И в бою, и на биваке. Солдата всегда кормил, но случись этому же солдату курицу у крестьянина взять – кажется, сам бы его запорол.

– А говорили, – Новицкий постарался прорваться в паузу, – говорили, Николай Сергеевич, что будто бы сам Кульнев ни одной куриной шеи не отрубил.

Ланской занялся трубкой и ответил не сразу. Офицеры помалкивали и ждали.

– Правда, гусары, правда. Кульнева в бою все видели, знаете, как он рубился. Но бессловесных тварей не обижал. Сам свидетелем был: свинью тащили на двор, забивать к ужину, визжала, бедная, изо всех сил. Яков насупился, отвернулся и до утра в рот ничего не взял. Из мясного, конечно. Грибочками закусывал и капусткой. Грибы он, друзья, сам солил, мариновал, и лучших, пожалуй, нигде отведать мне не пришлось. Ах, Ефимовича нет с нами больше, а то б вспомнили, как двое суток просидели у гродненцев.

– Меня забыли, – проворчал Приовский, улыбаясь, впрочем, глазами.

– Да, Анастасия Ивановича мы оставили на полку, а с Андрей Александрычем закатились на пир к соседям. Тогда, после Батина, получил Кульнев награду из Петербурга. Нет, не орден, аренду поместья, лет на десять. Или казна ему должна была тысячу ежегодно… Не помню. Но радовался Яша, как мальчик. Он же вечно в бедности пропадал. Треть жалованья матери, остальным уж не знаю как обходился. Щи, каша гречневая, иногда и говядина попадалась… Ох, забыл, гусары! Водку гнал знатную. Чуть, на мой вкус, переслащивал, однако – прямо сама в глотку лилась. Маркитантскую не жаловал. – Он чуть брезгливо щелкнул ногтем по стоявшей рядом манерке. – А деньги наградные он племяннице переслал – в приданое. Вот каков был гусар Яков Кульнев! Господа офицеры!..

Все мигом вскочили, и Приовский с Мадатовым, подхватив под локти, помогли подняться отяжелевшему Ланскому.

– Ну, за генерал-майора Якова Петровича Кульнева!.. Нет, смирно! – крикнул вдруг Ланской, и десятки чарок замерли в воздухе около губ. – Полк, слушай!..

Все головы тут же повернулись к командиру полка.

– Главное вспомнил. В первую Польскую, он тогда еще, кажется, в Сумском был, шли мы с князем Багратионом. Сказал я Кульневу, что пойду сейчас с двумя эскадронами вправо, за перелесок, погляжу, что там и как. А ты, говорю, дождись меня для сикурсу. Вдруг там ломит французов сила неодолимая. Дождусь, говорит Яша. Ну, я для смеха, крикнул ему, отъезжая: «Поклянись, брат!» А он руки развел, вроде я его оскорбил, и как гаркнет: «Да будет мне стыдно!..» Александрийцы, друзья мои! Чтобы нам с вами другой клятвы не знать кроме как: да будет мне стыдно, ежели против чести своей шагну!

– Да будет мне стыдно! – согласно и твердо повторили хором офицеры Александрийского гусарского, все, от ветерана Приовского до семнадцатилетнего корнета Замятнина.

– Ну, а теперь последнюю – вечная память гусару Якову Кульневу. Разом!..

Ланской опрокинул медный стаканчик и задержал кверху дном, дожидаясь, пока скатятся последние капли. А потом вдруг сжал его в кулаке, смял и отшвырнул в сторону. Батальонные помогли ему опуститься.

– Вот так, Мадатов, – зашептал генерал, жарко дыша в ухо Валериану. – Помянули мы Яшу Кульнева. Хорошо помянули. Так и меня помянешь.

– Ваше… Николай Сергеевич! – отшатнулся Валериан. – Сами же говорили, что нельзя гусару о смерти.

– Говорил. Говорил, что нельзя кликать. А сейчас точно знаю, что она где-то рядом. – Ланской смотрел прямо в глаза Мадатову спокойно, вроде бы даже трезво. – Когда – не ведаю. Хотелось бы сначала Бонапарта прогнать. Но, ежели что, – помянешь.

Валериан понял, что боле отшучиваться и отнекиваться нельзя.

– Помяну, – сказал он также тихо и просто, в тон Ланскому. – Все помянем. Те, кто останется жив.

– Вот и ладно. – Ланской отвернулся и принялся прочищать трубку. – Эх, Витгенштейн! Говоришь, Новицкий, его уже спасителем Петербурга прозвали?

– Так точно, Николай Сергеевич, – тут же отозвался Новицкий. – Сейчас и Удино, и Макдональд стоят на Двине и дальше идти не решаются.

– Да, – Ланской приминал табак большим пальцем, но глаза его видели нечто совсем иное: не полковое собрание, не стол, даже не фляжки с водкой. – Да, Петр Христианович, столицу ты спас, а вот Яшу Кульнева потерял!

На молодом конце стола Бутович уже расчехлял гитару, соседи раздвигались и разворачивались.

– Ротмистр! – крикнул Приовский. – Мой любимый! Кавалерийский!

– Сей момент, – отозвался Павел, подкручивая колки. – Для вашего удовольствия, так прямо хором.

Он бросил пальцы по струнам, выдержал паузу и повел вместе с голосом бравурную мелодию маршеобразного романса.

 
Вы замундштучили меня
И полным вьюком оседлали;
И, как ремонтного коня,
Меня к себе на корду взяли…
 

«И, как ремонтного коня, меня к себе на корду взяли», – с удовольствием повторил Валериан последние строки куплета вместе с другими офицерами.

 
Повсюду слышу голос ваш,
В сигналах вас припоминаю
И часто вместо «рысью марш!»
Я ваше имя повторяю…
 

На противоположном конце стола особенно выделялся тенорок Алексея Замятнина, прибывшего в полк всего неделю назад. Он еще не успел побывать в сражении и только слушал истории старших товарищей, прежде всего Бутовича. Валериан подумал, что надо бы поговорить с корнетом, предупредить, чтобы тот не принимал капитана слишком всерьез. А то ведь так и отложится у мальчика в голове, что гусары – это только водка и женщины.

 
Несу вам исповедь мою,
Мой ангел, я вам рапортую,
Что вас я более люблю,
Чем пунш и лошадь верховую!..
 

Когда гусары с особенным чувством выводили последние строки романса, кто-то тронул Мадатова за плечо. Обернувшись, он увидел Чернявского. Фома, хотя и произведен был в поручики, но в офицерском собрании сидеть не любил. Среди старших офицеров ему было неловко.

Ланской тоже повернулся к Чернявскому.

– Ну что, нашел хоть кого-нибудь?

– Никого. Проехали версты две с половиной, повернули потом на запад, но и там чисто. Оставил разъезд в полвзвода и вернулся, как было приказано.

– Хорошо. Командуй дальше, Мадатов, твой эскадрон.

Эскадрон был Бутовича, но состоял в батальоне Валериана. Он понимал, что от штабс-ротмистра толку сейчас немного, поэтому перелез через лавку, вышел из-под навеса. Теплый летний вечер сгущался над колосящимся полем, белым прямым проселком, по которому узкой колонной возвращались усталые всадники. Лошадиные морды, вальтрапы, рейтузы, доломаны, ментики, кивера, все было покрыто легкой дорожной пылью.

– Проведешь в деревню, пусть поставят коней и вычистят основательно. Кормить особенно нечем, но сам знаешь: хорошая чистка – полдачи.

– Подожди! – крикнул Ланской, когда Фома уже повернулся исполнять приказание. – Водки Чернявскому! Выпей, поручик, за упокой души нашего друга – Якова Кульнева. Пей, Фома Иванович, не торопись…

Чернявский поднял стаканчик, постоял, полузакрыв глаза, вылил водку в рот и вытер усы рукавом доломана. Поставил чарку, поднялся в седло и повел людей дальше. Валериан стоял, оглядывая каждую шеренгу, проверяя наметанным взглядом седловку, посадку, оружие, ковку.

– Поручик! – крикнул он.

Фома вернулся.

– Во втором взводе, посмотришь, коня надо перековать. Найдешь?

– Что же искать-то, ваше сиятельство? – чуть склонившись с седла и улыбаясь, проговорил Чернявский. – Под Рукавишниковым чалый. Правая задняя. Хорошо хоть, пока не хромает…

Валериан смотрел, как эскадрон заворачивает к деревне, думал, что быть бы Чернявскому ротмистром, а Бутовичу у него поручиком, тогда и четверть забот бы вычистилась из головы. А поднять его до майора, тогда и самому в любой момент можно оставить батальон хотя бы на вечер и проехаться до господского дома, стоящего на пригорке за полем. Покурить с хозяином, посидеть за семейным ужином, переглядываясь с барышней, ведь есть, наверняка, наследница этих угодий, а возможно, и не одна… Но никогда Чернявскому не подняться выше поручика, а значит, и ему, Валериану, остается судьба военного человека – строить и школить все четыре вверенных ему эскадрона.

Когда последний всадник исчез за поворотом, Мадатов вернулся к столу. Приовский наклонился к нему через колени посапывающего Ланского:

– Вы, князь, с вашими гусарами – прямо как с девушкой.

Валериан повернулся, должно быть, чересчур резко, потому что генерал очнулся и схватил его за плечо:

– Спокойно, Мадатов, не горячись. Враги еще не подошли. Все свои.

Проклиная свою горячность, Валериан заставил себя улыбнуться. Приовский, он знал, не желал сказать ничего дурного, даже не понимал, как может быть понята его случайная фраза. Мадатов расцепил зубы и произнес спокойно и внятно:

– Да, господин полковник, берегу батальон, как невесту. Но придет день, и не пожалею – ни лошадей, ни людей…

Адмирал Чичагóв с закрытыми глазами слушал, как его начальник штаба, Иван Васильевич Сабанеев, читает вслух высочайший рескрипт. План уничтожения наполеоновской армии, разработанный окружением императора Александра, привез несколько дней назад в начале октября флигель-адъютант Чернышев. Он пробирался кружными путями, оттого письмо несколько запоздало, но приказ оставался приказом.

Адмирал кивал, повторяя беззвучно заученные уже наизусть периоды императорского указа, а разум его отклонялся в сторону, пытался отыскать лазейку, укрытие, в которое можно было спрятать большое, негибкое тело. Командующий Молдавией, Валахией и Черноморским флотом не хотел встречаться с Наполеоном.

Он принял весной Дунайскую армию от Кутузова, держал ее на юге до августа, пока Барклай с Багратионом отступали к Смоленску, пока Тормасов и Витгенштейн тревожили фланги Наполеона. А потом повел полки на север, к Бресту, куда, после Кобринской победы, снова отошла третья западная. Когда Тормасова вызвали на запад, принять вторую армию вместо Багратиона, смертельно раненого в Бородинском сражении, адмирал остался командовать усиленной третьей. И это его не обрадовало.

Генерал Сабанеев читал.

– Подумайте, каковы будут последствия, если Наполеон перейдет наши границы и составит новую армию. Я полагаюсь на ваш ум, вашу деятельность и силу воли…

Последние слова Иван Васильевич хотел бы произнести сам, с выдержкой, с расстановкой, повышая голос к последней фразе, но слишком хорошо знал, что от волнения не управится с голосом. Он шевелил одними губами, но и так сбился, захрипел, закашлялся, выхватил платок, промокнул глаза, вытер губы. Сабанеев умолк. Генералы сидели с прямыми спинами и ждали. Чичагов заговорил.

– Итак, господа, император надеется, что мы не выпустим французское чудовище назад в Европу. Теперь, когда обе наши армии – обсервационная и дунайская – соединились, думаю, что у нас оказалось достаточно сил. Мы знаем, как славно войска Тормасова разбили саксонцев около Кобрина, мы знаем о победах южной армии у Рущука, у Слободзеи. Я уверен, что общими усилиями мы сумеем выстоять против Наполеона.

Опять, подумал адмирал, финал прозвучал не так твердо, как он предполагал в начале. Как просвещенный человек он не верил ни в магию, ни в заговоры, но отчего-то само имя противника лишало его способности мыслить здраво. «Но, – попытался он уговорить сам себя, – государь доверяет ему, верит в его возможности, разум, энергию и настойчивость в достижении цели. А император Франции, при всех его несомненных способностях, только всего-навсего человек, и когда-то его звали лишь Бонапартом. Два десятка лет бывшего артиллериста тащит вперед немыслимая удача, но должна же и она когда-то устать и оставить своего баловня. Так почему этому не случиться здесь, в России?..» Павел Васильевич подобрался и сделал еще одно усилие:

– Сейчас середина октября. Согласно полученным сведениям, неприятель выступил из Москвы и отходит к западным границам Российской империи. Войска под командованием графа Кутузова преследуют его и гонят вдоль старой Смоленской дороги. Наша задача – встать непреодолимой преградой и поймать корсиканского зверя в страшный русский капкан. Подробности объяснит вам начальник штаба объединенной армии, ныне третьей. Опять-таки, прошу вас, Иван Васильевич.

Генерал Сабанеев повернулся, прошел к карте, висевшей на стене у двери. Постоял, оглядывая уже хорошо известные ему города, дороги и реки. Хотел было говорить, но вместо этого направился к выходу, приоткрыл створку и выглянул. Караул стоял, как положено, с примкнутыми штыками, готовясь преградить дорогу любому незваному гостю. Рыжий егерский капитан с обнаженной шпагой оглянулся на скрип петель и вытянулся, ожидая приказа. Генерал махнул ладонью – мол, все в порядке, – и притянул дверь как можно сильнее.

– Операционная линия Наполеона протянута по населенным пунктам Вильны… – Генерал показал точку на карте. – Витебск… Орша… Могилев… и Смоленск. Кроме этих городов, огромные склады оставлены в Минске. Выйдя из Москвы, проиграв сражения при Тарутине и Малоярославце, французы возвратились в Смоленск. Возможно, они намеревались остаться там на зимних квартирах, но не нашли достаточно продовольствия. Теперь у Бонапарта два возможных варианта – идти на Витебск или все же на Минск. Если он решится идти на Витебск – тогда и нам нужно будет подниматься на север, на помощь корпусу Витгенштейна.

Сабанеев повел указкой линию от Бреста к Полоцку.

– Кто стоит сейчас против Витгенштейна? – спросил граф Ланжерон.

– Корпуса Удино и Виктора. Вместе меньше тридцати тысяч. У Витгенштейна примерно на четверть больше, и направление на Санкт-Петербург прикрыто надежно.

– Вряд ли Наполеон решится забираться так круто на север, – заметил генерал Остен-Сакен.

– Безусловно, – согласился начальник штаба. – Скорее всего, он не пойдет даже на Витебск, а будет стремиться к Минску. Потому основная часть исполнения плана уничтожения наполеоновских сил приходится на нашу армию.

– Почему план пришел к нам из Петербурга, а не из Ставки главнокомандующего? – задал очередной вопрос Ланжерон.

– Прошу не перебивать меня, генерал! – вспылил Сабанеев; его покрытые мелкими прожилками щеки еще более побагровели.

Ланжерон поклонился, привстав, признавая свою ошибку.

– Его Императорскому Величеству было угодно распорядиться движением всех своих войск. – Чичагов заговорил сидя, но уверенно и отчетливо; когда дело коснулось отношений политических, он почувствовал себя много сильнее. – Фельдмаршал граф Кутузов командует соединенными силами первой и второй армий. Корпус Витгенштейна и тем более наша армия ему напрямую не подчинены.

Ланжерон хотел напомнить, что корпус Витгенштейна формально числится по первой армии Барклая-де-Толли, но счел за лучшее промолчать. Он хорошо знал, как упрям и несговорчив адмирал, сын адмирала. Как и все в армии, граф слышал о его стычке с покойным императором. Когда разгневанный Павел Петрович подступил к нему с кулаками, Павел Васильевич отстранился, снял мундир, бросил на кресло и снова стал смирно, но уже человеком штатским. «А теперь, государь, развлекайтесь», – якобы сказал он венценосному тезке.

Человека в адмирале граф уважал, командующего армией не мог разглядеть, даже находясь с ним в одной комнате…

Сабанеев, сжимая в кулаке указку, ждал, пока Чичагов закончит. Дождался снисходительного адмиральского кивка и продолжил:

– Предполагаем, что после Смоленска Наполеон выберет южное направление. Резоны понятны – эти области много богаче продовольствием. То есть он повернет на Оршу, чтобы добраться в конечном счете до Минска. На пути у него серьезная водная преграда – Березина. И нужная ему дорога приводит к Борисову. Следовательно, наши действия – мы покидаем Брест, идем через Слоним к Минску, берем город и двигаемся дальше к тому же Борисову, стараясь успеть раньше Наполеона. Вопросы?

– Австрийцы, саксонцы? – спросил генерал Щербатов, командир 18-й пехотной дивизии.

– Шварценберга с Ренье мы гоним уже более месяца. Сейчас оба генерала уходят западнее, готовясь прикрыть Варшаву. Наступательного порыва у них, видимо, нет. Но – для пущей уверенности оставим против них сильный отряд. Командовать будете вы, Фабиан Вильгельмович.

Остен-Сакен склонил голову, показывая, что понял приказ.

– С вами останется корпус в двадцать семь тысяч. Этого будет достаточно, чтобы ни Шварценберг, ни Ренье даже не шелохнулись.

– Но с чем же мы отправимся к Березине? – удивился Щербатов.

– Сейчас у нас чуть меньше шестидесяти тысяч. После разделения на восток пойдет тридцать две. Надо учитывать, что и французы уже потеряли, наверное, четыре пятых состава. Их неотступно преследует фельдмаршал, их поддавливает с севера Витгенштейн. Наша задача не разбить Наполеона, но только остановить. Закрыть выход из ловушки, куда он сам себя загоняет.

Никто не пытался возразить, но Чичагов видел, что командиры его дивизий и корпусов не слишком довольны услышанным.

– Надо принять во внимание, – объявил он, продолжая сидеть, – что в Мозыре стоит генерал Эртель с корпусом в полтора десятка тысяч. Ему указано поступить в мое распоряжение. Как только нам станет понятно, когда мы окажемся под Борисовом, я тут же отправлю ему депешу. Еще вопросы есть?.. Господа, я надеюсь, что каждый из нас приложит все усилия, чтобы исполнить предначертания Его Императорского Величества! Все свободны.

Мрачный Ланжерон вскочил со стула и, не глядя по сторонам, быстро вышел…