Текст книги "Кавказская слава России. Шашка и штык"

Валериан ехал шагом вдоль фронта. Восемь эскадронов Александрийского полка стали в две линии на вытоптанном лугу у предместий Борисова. От правого фланга до первых домишек оставалось не более ста саженей. На левом фланге гусар прикрывал овражек, тянувшийся примерно на четверть версты.

Проб остановился против интервала между третьим и вторым эскадроном. Валериан приподнялся на стременах, развернул плечи, вдохнул колючий, холодный воздух. «Что сказал бы сейчас гусарам Ланской? – мелькнула в голове короткая мысль. – Год назад под Рущуком он нашел слова самые нужные…»

– Гусары! Я скачу на врага!..

От волнения он путался в словах языка, вдруг ставшего ему не чужим, но далеким. Куда-то вдруг пропали энергия и сила, наполнявшие его тело последние месяцы, после той удачной атаки под Кобрином.

– Если вы отстанете, меня возьмут в плен или убьют…

«Разве я так боюсь французов, ранения или смерти? – удивился он сам себе. – Не то говорю я, не то… Господи, помоги мне!..»

– Неужели вы хотите в один день потерять всех командиров?!.

Ему казалось, что слова его повисают бессильно в холодном воздухе, что гусары и не слышат его, и даже не видят. Все семь сотен выстроившихся русских кавалеристов смотрели через своего полковника, туда, в конец длинной поляны, где в полуверсте также стояли французские кирасиры, огромные люди верхом на мощных животных, утяжеленные металлическими панцирями. Солнце вдруг промелькнуло меж тучами, бросило на ту сторону несколько острых лучей, подсветило синие с красным мундиры, добавив грозные краски в серый ноябрьский день.

– Стыдно же будет, гусары, стыдно!

Мадатов поворотил коня. Четверо стояли подле него: два офицера из бывшего конвоя Ланского, штандарт-юнкер Никифоров, уже успевший распустить знамя, и Павловский, полковой штаб-трубач. «Что же, – мрачно сказал Валериан сам себе, – если не сумел зажечь людей, не смог заразить их перед боем храбростью, стойкостью, то… остается лишь самому показать, как исполняют свой долг…» Он потянул из ножен тяжелую саблю и, не оглядываясь, отдал свой последний, как ему казалось, приказ:

– Трубач! Атаку!

От волнения он потерял нужное слово, но Павловский его понял сразу. Над мерзлым запорошенным полем поплыл чистый короткий сигнал: «Поход!.. Шагом!.. Марш!»

Валериан послал Проба вперед, но только жеребец успел сделать два-три первых шага, как за спиной, перебивая друг друга, закричали отчаянно майоры и ротмистры:

– Вон!.. Сабли вон!.. Эскадрон!.. Эскадрон!.. Шагом!.. Марш!..

И еще с полдесятка труб нестройно, но громко и лихо пропели те же самые несколько звуков, быстро перескакивая с высоких нот на низкие и обратно.

Корнет Замятнин ехал в замке первого эскадрона. Ему было ужасно холодно, его знобило от мороза и недостатка сна. Всю ночь он жался ближе к костру, ежился под плащом, но так и не сумел согреться достаточно, чтобы уснуть. Он старался держаться в седле прямо, но когда ему казалось, что никто на него не смотрит, Алексей украдкой подносил ко рту руки и дышал на покрасневшие пальцы. Особенно плохо приходилось левой, что держала поводья.

Он, как и все, знал, что погибли и командир полка, и командир батальона, не их, другого. Ему было жаль и Приовского, и Ланского, но больше всего ему было жаль себя самого. Он не хотел умирать. Он хотел скакать в черном мундире, крутя над головой гусарскую саблю, выкрикивая команды, раздавая и отражая удары. Он хотел бы походить на командира своего батальона, полковника князя Мадатова, легендарного храбреца, офицера умного и удачливого. Он знал уже о нем столько историй, что легко мог и себя представить героем каждой из них. Также бы пробирался ночью к турецкой крепости с егерским взводом, скакал с важным сообщением в одиночку, уходя от лихих спаги[16]16
  Спаги, или спахии, – турецкая конница.


[Закрыть], сбивал двумя эскадронами колонну Мухтар-паши… Но он не хотел умирать.

До сих пор все дела, в которых ему приходилось участвовать, начинались весело, заканчивались быстро и очень удачно. Те, кто выпадал из строя, поймав неприятельский свинец, получив удар пикой или саблей, казались ему отмеченными случайным несчастьем. Теперь же, он понимал это ясно, невероятной удачей будет вернуться из этой атаки не искалеченным или хотя бы просто живым. По тому, как мрачно смотрели, как глухо отдавали приказы, выравнивая шеренги, и Бутович, и Чернявский, люди, которым он за несколько месяцев привык доверять почти безрассудно, Алексей чувствовал, что даже этим, известным своей храбростью, офицерам будущее представляется столь же черным, как их собственные мундиры.

Он не слышал, что кричал перед строем полковник. Он видел только страшную темную стену, построенную там, напротив, неведомым ему человеком. Он не знал, как зовут этого человека, никогда с ним не встречался, ни разу не прекословил ему. Но именно об эту стену и должен был разбиться его порыв, здесь замыкалась его жизнь, эти чужие люди собирались распорядиться его будущим, его чинами, славой, женщинами, которых он еще не встречал… А он был еще не готов расстаться со своими мечтами…

Трубач на левом фланге эскадрона бросил в низкое небо несколько звуков.

– Сабли вон! – прокричал штабс-ротмистр. – Марш!

И где-то сзади мощно и глухо начали отбивать ритм движения полковые литавры.

Сначала шагом, потом рысью, быстрее и быстрее, тяжелый клинок в руке, и сильное животное, разгорячившись движением, посылает энергию телу всадника. Впереди, сзади, слева, справа, со всех сторон знакомые суровые лица, и кажется, что ты уже попал в поток, быструю и тугую струю, которой легче подчиниться, чем пытаться противиться. Через двадцать-тридцать шагов Алексею вдруг почудилось, что его подхватило горячей сильной волной, что он уже не просто корнет Замятнин, а частичка большого тела, огромной силы, что движется навстречу такой же силе; и обе, столкнувшись, разлетятся мелкими брызгами… «Умрем! – подумал он гордо и весело. – Умрем! Ах, как славно мы все сегодня умрем!..»

Полковник Шарль Дюбуа не торопился атаковать. Его кирасиры двинулись с места шагом, чтобы сберечь лошадиные силы. Шагом, потом рысью, потом галопом и – карьер уже перед самым столкновением, до которого, впрочем, в кавалерийских схватках дело доходит далеко не всегда. Кому-то не хватает упорства, он начинает притормаживать, заворачивать, уходить. Потом, впрочем, оторвавшись, может и перестроиться, наскочить снова, и тогда уже увлекшемуся противнику приходиться спасаться… Так может повториться несколько раз в одном только сражении.

Но сегодня полковник был уверен, что никаких конных игр не будет. Во-первых, не много было места для маневра, во-вторых, слишком уж решительно были настроены гусары противника. Дюбуа и усмехался, наблюдая, как тщательно строит своих солдатиков незнакомый ему офицер, и восхищался его несомненной храбростью. Любому человеку было бы достаточно увидеть рядом с одним из его кирасир гусара любой европейской армии, и он сразу бы понял, на кого нужно ставить в бою. Полковник был уверен, что одним ударом сомнет русских, потом погонит их к реке, к городу, загонит в болотистые луга, чтобы не мешали работать двум ротам конной артиллерии, выдвигающейся ему вслед.

В то же время он не мог избавиться от сочувствия русскому командиру, обрекающему себя и своих гусар на неизбежное поражение и вероятную гибель. Прежде всего потому, что на месте русского сам бы поступил точно так же, бросив свой полк в самоубийственную атаку.

Он зачарованно смотрел, как противник приближается, сжирая секунду за секундой, метр за метром. Черные всадники славно смотрелись на белом поле, присыпанном за ночь легким снежком.

– Bravo! – сказал он себе и, приглядевшись, повторил уже громче. – Bravo!..

– Mon colonel! – крикнул ему, улыбаясь, державшийся рядом полковой адъютант и показал в сторону русских, перешедших уже на рысь. – Mais ils attaquent![17]17
  Господин полковник! Но они атакуют! (Фр.)


[Закрыть]

Дюбуа встряхнулся и взмахнул палашом:

– Vive l'Еmpereur![18]18
  Да здравствует император! (Фр.)


[Закрыть]

И несколько сотен охрипших, простуженных глоток ответили ему, сплетаясь в грозном согласном хоре:

– Vive l'Еmpereur!

– Ура-а-а! – взорвались неуклонно спешащие навстречу гусары.

И лишь тут французский полковник понял, что хотя русский командир успел опередить его на несколько только секунд, несколько десятков метров, но его полк успел набрать силу, энергию, мощь…

Валериан и не ждал, что французы повернут, однако надеялся, что ему удастся пробиться сквозь синие шеренги и добраться до артиллерии. «Пушки! – вспомнился ему голос Ланского, там, два года назад под Шумлой. – Помни, Мадатов, главное для тебя – пушки!..»

Еще до столкновения он начал смещаться вправо, рассчитывая, что, пока идет рубка в центре и слева, свободным флангом, он сумеет пронизать неглубокий фронт кирасир.

Первых французов сумели вынести из седел пикинеры, а дальше уже и они схватились за сабли. Полторы тысячи конных, сбившись в кучу на небольшом участке убитой копытами и морозом земли, вертелись в седлах, рубили, кололи друг друга, увечили, убивали… Валериан отбил укол палашом, сам бросил саблю вверх, чтобы достать неприятеля поверх кирасы. Не попал, отмахнулся еще от одного, развернулся, рубанул вслед проскочившему мимо и со свирепой радостью понял, что на этот раз не промахнулся…

Проб поднялся на дыбы, захрапел, завизжал, замолотил бешено передними копытами. Валериан поднял саблю, рассчитывая ударить, когда жеребец опустится на землю, сложив два движения вместе. Но конь вдруг взвизгнул, жалобно, беспомощно, и стал заваливаться на бок. Мадатов успел выдернуть ногу из стремени, откатился в сторону и тут же стал на ноги. Брюхо несчастного Проба разошлось, будто бы треснув от напряжения, и оттуда выползали бурые куски мяса. Жеребец кричал от боли, дрожал огромным, изуродованным телом, отчаянно бил копытами. Валериан упал на колени, схватил коня за горячую морду, все еще не веря, что друг его умирает.

– Князь! – услышал он вопль над головой. – Берегитесь!

Он откачнулся, вскочил, вскинул саблю, отражая удар. Палаш скользнул по клинку, ушел в сторону, рванув за собой ментик. Валериан шатнулся и тут же увидел, как в грудь ему несется оружие другого француза. За несколько вершков остановилось и – обвалилось на землю вместе с рукой хозяина.

– Ваше сиятельство! Быстрее в седло!

Чернявский успел остановить удар кирасира, скинуть раненого на землю и теперь подводил чужого коня своему командиру. Валериан схватился за повод.

– Спасибо, Фома! Проб, видишь сам… Ах, как жалко!

Фома, засмотревшийся на полковника, вдруг приподнялся, развел руками, мол, что ждете, ваше превосходительство? И ошеломленный Валериан увидел, как из груди поручика вылезло острие палаша. Треугольный кусок закаленной стали, окрасившийся красным, словно бы злобный, дразнящий его язык.

– Фома! – охнул Мадатов. – Фома!

Он зарычал в ярости, скользнул вдоль лошадиного бока и ударил саблей вверх, так, чтобы клинок вошел под кирасу. Вопля француза он не слышал, увидел лишь, как тот падает головой вниз, рядом с заколотым им Чернявским.

Валериан взметнулся в седло и кинулся назад, выбираясь из схватки. Снегирев и Бутович скакали рядом с ним, трубач Павловский, юнкер со знаменем, кажется, уже не тот, что был перед атакой, несколько эскадронов тянулись следом. Только прорвавшись на свободное место, он заставил французскую лошадь развернуться. Пока офицеры строили гусар в колонну, Мадатов оглядел мельком поле.

Первый натиск гусар был весьма удачен. Они застали противника еще на его половине, и кирасирам попросту не хватало места, чтобы отодвинуться и набрать снова скорость. Да еще им мешали орудия, неразумно приблизившиеся к месту схватки. Слишком уж были уверены французы, что разом сомнут гусар, и торопились поставить батареи к мосту. Все это было на руку александрийцам. Но преимущество надо было развивать, и немедленно.

– Гусары! – крикнул Мадатов. – За мной!

Теперь ему уже не нужно было подыскивать слова, отбирать звучные и горящие. Он знал, что самых простых хватит, чтобы люди пошли за ним, не раздумывая. «Пушки, Мадатов, пушки», – снова услышал он голос Ланского, будто бы мертвый генерал скакал по-прежнему рядом. И сам взревел, перекрывая лязг, топот и вопли:

– Пушки! Пробиваемся к пушкам. Вдоль их левого фланга. Рубить прислугу нещадно. Трубач, поход! С места – марш-марш!

Рябой Павловский поднес трубу к губам, но только успел выдуть первые ноты, как вдруг взмахнул руками, выронил инструмент и опрокинулся навзничь на круп лошади. Но гусары уже слышали сигнал и рванулись вперед, снова торопясь в схватку, понеслись узкой плотной колонной, словно брошенное с силой копье. И на острие набиравшего скорость снаряда, отчаянно понукая чужую лошадь, скакал новый командир александрийцев, полковник, князь Валериан Мадатов…

Часам к четырем пополудни практически весь корпус Ланжерона переправился через реку. Дюжина орудий, поставленных у моста, пристреляли все открытые места, так что французы и не пытались приблизиться к мосту. Саперы сидели под последним пролетом и ждали только команды на взрыв. На левом берегу оставались лишь батальон егерей седьмого егерского да остатки александрийцев, отходивших от места, где они последние два с половиной часа крутились в жестокой схватке с кирасирами Дюбуа.

Если бы не своевременная помощь Земцова, полк мог погибнуть до последнего человека. Генерал, только обойдя город и узнав о тяжелом деле, затеянном кавалеристами Ланского, кинулся туда с половиной своих людей, успел построить каре и остановить кирасир, начавших уже теснить черных гусар. А затем и александрийцы, передохнув и перестроившись, ударили снова, сбили французскую конницу и добрались все-таки до орудий. Иначе бы те расстреляли егерей картечью без особых усилий.

Но при последнем натиске Петр Артемьевич получил две пули – одну в плечо, другую в колено. Его унесли, один батальон отошел с генералом, второй оставался пока с той стороны, готовый, впрочем, в любую минуту отступать перекатом, держа противника на расстоянии залпами цепей и плутонгов.

Мадатов тоже отводил своих людей к переправе. Он собрал подле себя сотни полторы оставшихся сравнительно невредимыми и остановился, пропуская мимо раненых, увечных, убитых.

Сам он тоже был перемазан грязью и кровью, слава богу, чужой. Ментик его был располосован ударами палашей, свисал с плеча грудой лохмотьев, но на теле не было ни единой царапины. Что-то саднило на правом боку, кажется, все-таки он пропустил один удар, пришедшийся все же плашмя. Но куда больше болела у него левая часть груди, словно чужая рука залезла к нему под ребра, сжимала и сдавливала почти до удушья.

«Не пожалею ни лошадей, ни людей», – вдруг вспомнил он свои же слова, брошенные Приовскому еще летом. И вот этот день настал. И сам Анастасий Иванович мертв, и нет больше генерала Ланского, и лежит где-то тело верного товарища Фомы Чернявского, и вороны уже начинают подбираться к трупу черного жеребца, сколько лет выручавшего его в любых переделках. Сколько еще гусарских лошадей осталось на этом поле, и сколько их хозяев улеглись вместе с ними. Кому-то же еще повезло – он мог вернуться на правый берег вместе с полком, корпусом, армией.

Кто еще мог держаться, ехал сам. Кого-то поддерживали товарищи. Других везли между седел. Иных – перекинув через седло.

Гусар, обняв за пояс, придерживал офицера, склонившегося головой к самой гриве. Левый рукав раненого был завернут выше локтя. Приглядевшись, Валериан узнал Пашу Бутовича. И только по тому, что к чемодану за ленчиком привязана была замотанная в тряпку гитара.

Два унтер-офицера, спешившись, коротко взяв с двух сторон за поводья, вели коня, судя по цвету вальтрапа, французского. Чье-то тело, замотанное в плащ, свисало по обоим бокам животного. Валериан подъехал ближе, гонимый смутным предчувствием.

Ближний к нему гусар, тоже раненый, с висевшим на перевязи предплечьем, поднял голову. Это был Тарашкевич.

– Фому Ивановича везем! – вымолвил он с мрачной торжественностью.

Валериан протянул руку, желая откинуть кусок материи, посмотреть последний раз на человека, столько раз выручавшего его и других. Он спас его и в этом сражении, а вот сам Валериан помочь ему не сумел.

– Лучше не трогайте, ваше сиятельство, – остерег его Тарашкевич. – Не надо на него сейчас вам смотреть. По нему ведь ровно как эскадрон проскакал. Сами с трудом опознали, только по ножу в рукаве. Увезем на тот берег да похороним по-христиански…

– Да, конечно, – выдохнул с силой Мадатов. – Похороним. И его, и Ланского с Приовским, и всех других.

– Много хоронить придется, ваше превосходительство, – проронил глухо гусар, державшийся с другой стороны.

Мадатов отъехал, ничего не сказав. В словах гусара ему почудился некий укор, словно бы он, полковник, был виноват, что повел людей на практически верную смерть. Кто приказал ему приносить в жертвы их жизни – Ланской, Ланжерон, Чичагов, государь император из своего Петербурга?

Носилки пересекли ему путь. Карабины, привязанные к седлам, сабли, брошенные поперек и покрытые гусарским плащом. Половину головы раненого закрывала повязка, но он все-таки узнал его – тот самый мальчик, корнет Замятнин, с которым они ездили месяц назад к Земцову. Два юноши столкнулись грудь с грудью, лоб в лоб, два петушка, которых с улыбкой мирили взрослые люди. А теперь одного уже нет, и выживет ли второй – бог знает.

Он подъехал ближе и склонился с седла. Мальчик, словно почувствовав его взгляд, открыл оставшийся глаз. Губы его дрожали от боли.

– Господин полковник! – прошелестел он. – Я дрался. Я рубился с одним кирасиром. Большой…

– Я видел, – солгал Валериан, не раздумывая. – Ты славно рубился. Тебе просто не повезло. Он был намного опытней и сильнее.

Он хотел было отъехать, но корнет снова позвал.

– Господин полковник…

Мадатов пригнулся ниже.

– Мы победили?! – спросил мальчик так тихо, что Валериан только по движениям губ понял его вопрос.

Он привстал в стременах, оглядел поле, заваленное людскими человеческими трупами, черными, зелеными, синими. Увидел дымное облако, стоящее над догорающим городом, узкую полоску моста, на которой еще только недавно давили друг друга обезумевшие от ужаса люди…

– Да, корнет, мы победили, – ответил он Алексею и повторил громче, так, чтобы слышали все, проходившие мимо: – Мы победили!

Никто ему не ответил…

Через три дня после схватки с кирасирами Дюбуа Мадатов снова ехал мимо предместий Борисова. Накануне днем армия Наполеона начала переправляться через Березину, а корпус Ланжерона безуспешно пытался помешать ей малыми силами. Большую часть армии адмирал увел в другую сторону, приняв всерьез активную демонстрацию саперного батальона и тысячной толпы обмороженных мародеров. Даже получив известие, что понтонеры и пионеры генералов Шасслу и Эбле уже рубят и вяжут козлы будущих двух мостов, Чичагов не торопился назад подкрепить свой же отряд, оставленный против Борисова.

Левый, теперь французский берег Березины был куда выше правого, и пушки Удино легко расправились с двумя батареями, что попробовал выставить Ланжерон. Русским пришлось отойти и оставить неприятелю удобный плацдарм.

Вечером Ланжерон вызвал Мадатова.

– Я все вспоминаю, полковник, когда мы с вами первый раз встретились? Кажется, в девятом году, в Валахии.

– Так точно. Я тогда командовал ротой седьмого егерского.

– Да, и представлял вас покойный Иван Бутков. Ну, видишь ли, князь… на правах старого знакомого говорю тебе «ты»… оставайся ты по-прежнему егерем, я бы на тебя сейчас крепко надеялся. Два дня назад ты, можно сказать, нас всех выручил. Но от гусара в этих болотах толка нет никакого. Драгун я спешил, они и на земле повоюют. Тем более что у них и лошадей едва ли пятая часть осталась. А как у тебя? Сколько в седле держится?

– Столько же, сколько и на земле.

– Половина полка? Эдак ты опять пример для всей армии.

– Половина для нас слишком много, – честно поправил командира корпуса Валериан. – Два дня назад был Александрийский гусарский. Сейчас осталась от него третья часть. Еще одна треть ногами ходит, саблей землю скребет. Последняя треть в земле и госпиталях.

Генерал-лейтенант и полковник помолчали минуту, вспоминая тех, кого хорошо знали и кого больше уже не увидят.

– То есть сотни две гусар у тебя наберется, – первым прервал молчание граф.

– Так точно. По штатному расписанию два эскадрона.

– Тогда, Мадатов, ставлю тебе задачу на завтра. Снова вернешься на левый берег, к утру мост восстановят. Пощупаешь Борисов – как там заслон Бонапартовский? Егеря ночью привели пленного – вроде стоит там дивизия Партуно. Но думаю, что долго они там не останутся. Сейчас для французов все в Студенках сосредоточилось. Ловко они нас провели, а теперь перебросили два моста и бегут так быстро, как только могут. А могут они, – генерал помотал головой, – пока еще очень многое. Чичагов стоит, Кутузов ползет, так что нам пока бы от них куски отгрызать висящие, и то дело большое. На том берегу проберешься в обход города и свяжешься с Витгенштейном. Скажешь – если он поторопится, то арьергард бонапартовский может отрезать от переправы. Задача понятна? Исполняйте, полковник.

Валериан откозырял и повернулся к выходу.

– Да, Мадатов, – окликнул его граф, когда он уже готовился отогнуть полог палатки. – Ты слышал – Земцову ногу отняли. Жаль человека. Хороший офицер был. Вы же вместе начинали, еще с Бутковым. Ну, ладно, иди…

Вечером Мадатов навестил Петра Артемьевича, захватив с собой пару манерок водки, купленной у маркитанта. Вспомнив рассказ Ланского, он рассудил, что лучших гостинцев ему не выдумать.

Земцов лежал на раскладной койке, погребенный под горой шинелей и одеял. В небольшой палатке, кроме него еще было четверо штаб-офицеров, все тяжелораненые. Трое лежали неподвижно и молча, уставившись в потолок, один, очевидно в беспамятстве, время от времени вскрикивал глухо и страшно. Петр Артемьевич на раны не жаловался, только щурил глаза да крутил в здоровой руке веревочную петлю, оставшуюся, как понял Валериан, еще с операции. Другим концом петля была накинута на оставшуюся ступню, и, когда боль приступала особенно сильно, генерал тянул веревку с остервенением и щерил желтые зубы. Водке он обрадовался больше, чем старому сослуживцу, и тут же приложился к горлышку, выбрав двумя длинными глотками, наверное, четверть фляжки.

– Спасибо, князь. Выручили меня. Как я вам говорил когда-то, лучшее наше лекарство – водка, водка и еще раз водка.

– На самом деле, Петр Артемьевич, выручили вы меня, там, под Борисовом.

– Там-то, – криво усмехнулся Земцов, – в этой суматохе, как разберешь, кто кого выручает: вы нас, мы вас, а все вместе армию и Россию. Ланской убит?

Вопрос был прямой, и ответил Валериан так же прямо:

– Ядром разорвало на части.

Земцов на секунду прикрыл глаза, потом откинул руку в сторону и выудил из вороха вещей, валявшихся сбоку койки, стаканчик, какой обычно ездил во всех офицерских сундучках, погребцах.

– Помянем, князь, храброго человека и отличного офицера.

Они выпили, и Земцов тут же наполнил Мадатовскую чарку.

– Ивана моего теперь и не дозовешься, – объяснил он Валериану, будто бы извиняясь. – Костер жжет на улице да камни греет. Таскает сюда горячие, чтобы хоть сколько-нибудь обогреться.

На железном листе посредине пола Валериан уже успел заметить несколько камней, размера вполне основательного. Судя по цвету, они уже остывали, но горячий ток воздуха от них еще ощущался.

– Офицеры мои заходили позавчера… или же вчера утром… в голове путается пока. Но сейчас полк двинули на север, к Стахову, к переправе. Я так понимаю, Мадатов, упустили мы Бонапарта.

– Еще не совсем. Но мосты он уже успел навести, и Удино с Неем теснят нас отчаянно.

– Значит, уйдет. Раз лапу дали просунуть, считай, вырвался.

– Не могу понять, – горячо и быстро заговорил Валериан, – почему так медлит Кутузов?

– А зачем ему торопиться? Чья задача Наполеона держать? Чичагова! Уйдет Бонапарт из западни, чья вина? Адмирала! А дедушка наш, Мадатов, сами знаете, крепко себе на уме. И кто его из Бухареста вытеснил, хорошо помнит.

Валериан вспыхнул:

– Как?! Из-за таких счетов жертвовать солдатами, армией?! И ему стыдно не будет?!

Земцов улыбнулся печально:

– Не будет, князь. Прежде всего, он солдат не губит, а напротив, даже спасает. Своих, разумеется, тех, что у него под рукой. Быстрый марш, да еще в подобных условиях, он, знаете ли, еще страшнее сражения. Во-вторых, он Бонапарта до сих пор опасается и вполне справедливо. Этот зверь и раненый цапнуть может, притом ой как сильно! Отчего, вы думаете, Чичагов к Ухолодам побежал так охотно?

– Как вы это только успели узнать, здесь, на койке?

– У меня же, Валериан Григорьевич, ногу отняли, а не голову. Так я и думаю, что если мне в армии оставаться, то уже придется только думать и много больше, чем до сих пор. Ну, а, загибая третий палец, мы с вами и милый характер дипломатический Михаила Илларионыча припомним. Вот так оно все и сходится, князь. Вас теперь, понимаю, на тот берег отправят. Кавалерия в этих болотах уже бесполезна.

Валериан молча кивнул.

– Имейте в виду: Витгенштейн тоже не поторопится. Ему лишняя неудача опять-таки ни к чему. Так что вы на него не наседайте с вашей горячностью. Да и не беспокойтесь за нас. Что там Ней, что Удино. Ланжерон тоже командир опытный и свой корпус в обиду не даст. Дело сделает, а лишних людей не положит. Имейте еще в виду, что против Петра Христиановича Наполеон Виктора оставил. Тоже ведь французский маршал, а не прусский король. Ну, прощайте! Даст бог, еще свидимся…

За ночь, как и обещал Ланжерон, пионеры подлатали разрушенный мост, и александрийцы, под прикрытием шестипушечной батареи, осторожно, гуськом, перебрались на слишком памятный берег. Граф уже не боялся, что неприятель может воспользоваться восстановленной переправой, и Валериан не слишком опасался внезапной атаки. Что дивизия генерала Партуно еще занимала Борисов, он знал из донесений разведчиков. Тарашкевич, заменивший похороненного Фому, уже успел пересечь реку на связанном наспех плоту, вернуться к утру обратно и доложить, что страшиться басурман нечего.

Французы, вымотанные и замерзшие, набились в дома, те, что остались относительно целыми после нескольких дней боя, и теперь из тепла их не могли бы вытащить не только полковые горны, но и трубы Страшного суда. Те, кому не повезло, жгли в кострах разрушенные строения, и для них сделать шаг в сторону от огня было усилием неодолимым. Редкие пикеты стояли на окраине, наблюдая за действиями русских, но тоже больше были заняты собой, чем противником.

Впрочем, когда гусары построились взводной колонной и двинулись от моста, в морозном воздухе Мадатов услышал, как закричал встревоженно человек и резко стукнул ружейный выстрел. Но, увидев, что русские свернули параллельно предместью, французы успокоились и более уже не стреляли.

Валериан хотел бы проехать тем полем, где александрийцы так отчаянно сцепились с кирасирами Дюбуа, еще раз увидеть тех, кого они не смогли увезти с собой, посмотреть, поклониться, попросить, возможно, прощения за то, что пришлось пожертвовать их жизнями. Но он понимал также, что идти вдоль реки слишком опасно. Мороз морозом, усталость усталостью, а линию от Борисова до Студянок французы должны держать накрепко. Для этого у них силы еще остались.

Гусары обогнули Борисов с востока, все более отклоняясь от реки, и скоро, никем не потревоженные, пересекли дорогу, ведущую к Орше, ту самую, по которой так беспечно три дня назад следовал отряд графа Палена. Здесь Мадатов увидел, как гибнет Великая армия, огромная сила, собранная Европой и выпущенная к восточно-европейской равнине.

Покосившаяся повозка с лопнувшей задней осью стояла у ближней обочины. Две лошади издохли нераспряженные, брошенные, очевидно, хозяевами. У одной мясо с задней ноги было срезано почти до кости. Оледеневший за ночь, засыпанный снегом тент лопнул и частью просел. Босые белые ступни торчали из-под полотна. Обувь была нужнее живым, тем, кто пока еще мог двигаться. Мертвый гренадер в высокой меховой шапке сидел в странной позе, подсунув плечо под днище. Может быть, он был среди тех, кто еще попытался поднять сломанный экипаж, заменить ось, добраться до переправы. Да не выдержало сердце. Теперь он уткнулся лбом в борт, пышные усы примерзли к железной скрепе.

И, насколько Валериан мог видеть в обе стороны, шоссе было усеяно такими же холодными обломками той самой силы, ужасней которой еще полгода назад трудно было себе представить. В первый раз он подумал, что, может быть, и прав был Кутузов в том, что дал время и пространство этой силе раздвинуться, распылиться и рухнуть под своей собственной тяжестью.

Он хотел приказать проверить повозку, но увидел, что Тарашкевич уже спешился, прямо из стремени шагнув внутрь французского экипажа. «Хорошо ты их выучил, Фома», – сказал он беззвучно, ощутив острый и холодный комок слева за ребрами.

– Так что, ваше сиятельство, меха!

Голова Тарашкевича появилась из-под полога. Глаза унтера смотрели весело, и рот растягивался в улыбке. Валериан не понял.

– Что там?

– Меха, меха! Шубы, шкурки. Считай, до половины наложено. Я так думаю, не иначе как от самой белокаменной тащат. А покопаться, может, коробочки какие найдутся: с золотишком и камешками. А?!

– Я тебе покопаюсь! – хмуро бросил Валериан. – На конь!

Ничуть не обидевшись, Тарашкевич так же, не ступая на землю, взметнулся в седло.

– Тяжесть! – продолжил Мадатов, приподнимаясь и повышая голос, так, чтобы слышали все, кто стоял у него за спиной. – Такая тяжесть солдату только помеха. От нее, посмотрите – какие армии погибают.

Он повел рукой в сторону, указывая на заметенные снегом разбросанные вещи, скорченные тела, орудия, уткнувшиеся хоботом в землю.

– Наше дело гусарское. Наше дело – война! – продолжал он уверенно, чувствуя, что сам Ланской одобрил бы его за эти слова. – У нас есть приказ. И мы берем только то, что помогает нам его выполнить. Мы деремся. Мы не наживаемся на крови ни своей, ни чужой. Мы не крадем и не делим краденое. Если увижу, что кто-то повозки обирает или же, не приведи господь, трупы, зарублю на месте своей рукой!.. Все, гусары! За мной!

Опустился в седло и послал вперед чужую, французскую лошадь, которая и вполовину не могла ему заменить огромного жеребца, взятого несколько лет назад у турецкого офицера…

За дорогой Мадатов взял еще правее, еще дальше уходя от реки, чтобы наверняка не столкнуться с французами, собиравшимися к наведенной переправе. Тарашкевич, взяв десяток людей побойчее, на лошадях посильнее, ускакал вперед и разведывал путь, выбирая дорогу среди занесенного снегом леса. Гусары ехали шагом, кони аккуратно ступали, проваливаясь чуть выше бабок. Через равные промежутки времени Валериан отсылал взвод, едущий первым, в арьергард, дать отдохнуть, пойти по утоптанному сотнями копыт снегу.