Текст книги "Кавказская слава России. Шашка и штык"

Глава вторая

От кромки леса до реки оставалось чуть более полутора верст. Дорога, покинув опушку, заворачивала на юг плавной дугой, огибая холм, уходила к берегу и, обходя правый редут, ныряла к мосту. Длина переправы, прикинул Валериан, саженей сто. Подойти скрытно, пользуясь лощинкой, укрываясь за возвышением, да метнуться галопом. Глядишь, через несколько минут на том берегу, уже в предместьях Борисова. Все сложилось бы замечательно, если бы не грозный тет-де-пон, предмостное укрепление; один вид его тут же охлаждал самые горячие гусарские головы.

Два редута, каждый в четыре фаса, соединены были мощным земляным валом. По два орудия в каждом и сотни мушкетеров, пристрелявших, наверное, уже каждую квадратную сажень поляны. Ветер тянул из-за реки, донося чужую быструю речь, звяканье металла, дымок от костров, запах пищи. Гарнизон собирался завтракать, не подозревая, что русские уже на опушке.

– Поворачиваем, – шепнул Мадатов Чернявскому, – нечего здесь больше маячить. Лошади еще заржут, совсем плохо будет.

Шлепнул по плечу Бутовича и поманил за собой. Два десятка гусар, также рассматривавших место будущей стычки, потянулись за офицерами. Тщательно переступая сухие ветки, они вернулись туда, где ждали их коноводы. Полк же остановился, не доходя еще полуверсты до опушки.

– Чуть опоздали, – вздохнул Ланской. – Успели они подойти раньше нас. Теперь мост уже не гусарское дело. Поехали к графу. Анастасий Иванович, отведи полк подальше и выстави охранение. Не ровен час, те разведку пошлют.

Генерал Ланжерон принял сообщение александрийцев спокойно. Он не очень и надеялся, что его корпус подойдет к Борисову раньше, чем туда же поднимется вдоль реки французская дивизия польского генерала Домбровского. Слишком уж задержалась армия в Минске, переводя дыхание после штурма. А весть, что город взят, конечно, разлетелась по всей губернии. Противник же, разумеется, тоже умел читать карту и понимал, куда двинутся войска Чичагова.

– Петр Артемьевич, – сказал Ланжерон Земцову. – Сегодня осмотрись, а завтра с утра выбей мне поляков из укрепления. Дам тебе еще егерей – полки четырнадцатый и тридцать восьмой. Сегодня уже нам соваться туда поздновато, а ночью до рассвета ты и пойдешь.

– Не всполошились бы они до вечера, – пробурчал обеспокоенный Земцов.

– А ты позаботься. Батальоны выдвинешь уже в темноте, а пока направь к опушке охотников. Пусть присмотрятся да чужую разведку подстерегут. Впрочем, особенных неприятностей я не жду. Французы были бы настороже, а эти, видишь, до сих пор ни одного пикета не выслали. Тебе же, Николай Сергеевич, другое дело. – Граф повернулся к Ланскому. – Местные утверждают, что выше Борисова есть несколько бродов. Нам туда подниматься уже времени нет, но не послал ли туда Домбровский сильный отряд? Если они вернутся уже по нашему берегу, то могут и ударить в самый неприятный момент. Сегодня еще посмотри, есть ли там дороги или тропинки, а завтра прикрой егерей с севера. Дальше жди нужной минуты: только неприятель побежит из редутов, лети на его плечах на тот берег, чтобы они мост зажечь не успели…

По узкой тропинке александрийцы ехали гуськом, молча, настороженно вслушиваясь в лесные звуки и шорохи. Когда решили, что отъехали от моста уже достаточно, свернули напрямик к берегу. Лошади осторожно, небыстро ступали по мягкой, набухшей от сырости почве, проваливаясь кое-где выше бабок.

– Болота здесь, ваше сиятельство. – Чернявский подъехал к Мадатову ближе и говорил вполголоса. – Вы таких, должно быть, еще не видели.

– Под Петербургом случалось.

– Да, там, я слышал, тоже места не сухие. Но здесь – дивизию затянет, и концов даже не сыщешь. Ни штыка, ни сабельки, ни хвоста конского не найдешь.

Валериан с интересом и невольным отвращением посмотрел, куда показывал плетью Фома. Далеко-далеко на север тянулись заросли мелких, белесоватых сосенок, тощих березок; треть из них высохшие, остальные чахли и готовились умереть рядом с соседками. Кочковатую землю покрывали трава и мох, когда-то зеленые, а теперь побуревшие после октябрьских утренников. Пахло прелью, отравой, предательством, гибелью. Страшно было подумать, что кто-либо может решиться ступить на зыбкую эту поверхность.

– Здесь еще ништо, держит. Коню, конечно, никак, а человек прошагает. А дальше, должно быть, трясина. Ковер травяной вершка два с половиной, и вода – темная, холодная, а под ней топь. – Унтер-офицер Тарашкевич держался с другого бока батальонного командира и решился заговорить сам, видя, с каким любопытством слушает полковник пояснения Фомы Ивановича.

– Ты здешний? – спросил Мадатов, оглянув светлого Тарашкевича, у которого даже брови были белесы.

– Чуть подалее, у Мстиславля. Там тоже болота знатные.

Едущий первым гусар поднял руку, все замолчали и остановили коней.

– Река, ваше превосходительство. Дальше пешим бы надо.

Втроем они прокрались к берегу, стараясь ступать неслышно, осторожно раздвигая кусты, ежась, когда с не облетевших еще листьев падали за шиворот крупные холодные капли. Березина здесь была поуже, но текла также неспешно. Льдины тянулись одна за другой по черной воде, слегка поворачиваясь, когда течение вдруг подталкивало их к берегу. На той стороне также стоял высокий густой кустарник, за ним над цветными шатрами берез, осин, ясеней то и дело возвышались зеленые пирамиды огромных елей. «Десятое ноября, – вспомнил Валериан сегодняшнюю дату, – недолго осталось лесу красоваться и шелестеть на ветру».

– Чуть прибавит морозцу, и станет река крепко-накрепко, – ответил его мыслям Тарашкевич.

– А болота, – обернулся Валериан, – болота тоже замерзнут?

– Это уж нет, – покачал головой Тарашкевич. – Такого мороза, чтобы топи наши схватились, еще не придумано…

Через два часа Мадатов уже сидел в палатке Ланского.

– Реку французы перейти, пожалуй, способны, – докладывал он свои соображения генералу, Приовскому, трем штабам, адъютанту Новицкому. – Река неширокая – саженей всего пятьдесят, и течет очень неторопливо. Местами просто стоит. Должно быть, и неглубокая, но дно верно топкое, как берега. Конница перейдет, пехоту надо перевозить.

Ланской хмыкнул:

– Да, это тебе не Болгария летом. Сейчас мокрым не повоюешь. Стало быть, больших сил неприятеля нам на этом берегу ожидать не приходится.

Валериану показалось, что в голосе командира мелькнуло легкое сожаление. Но, скорее всего, он ослышался. Слишком опытен был Ланской, чтобы нарываться на лишнюю, тем более неравную стычку.

– Что за дороги? – спросил Приовский.

– Узкие и сырые. Можно сказать – тропинки. Много гатей. Но и там бревна давно погнили. Фома с Тарашкевичем проехали по одной, говорят, что пехота пройдет, а коннице только гуськом и одним лишь шагом.

– Повозки, стало быть, и вовсе завязнут, – отметил Новицкий; он сидел рядом с картой, сбоку от Ланского, и делал пометки на бумажных листах.

– Да, об артиллерии речь не идет, – согласился Валериан. – Если же вдруг решатся, начнут мостить, так нашумят, что мы успеем и подготовиться.

– Стало быть, так! – подытожил разговоры Ланской. – Сильной диверсии с севера нам опасаться нечего. С юга же… если и могли переправиться, давно бы уже стояли. Впрочем, туда драгуны арзамасские поедут, им и решать. Мы же завтра идем следом за егерями и, как только Земцов расшумится, тут же рысью выдвигаемся к тем дорожкам, которые сегодня наш князь осматривал. Все свободны…

В шесть утра уже слегка развиднелось, ровно настолько, чтобы выдвигающиеся из леса колонны могли сохранить верное направление. Приданные ему полки Земцов отправил к редутам, четырнадцатый на правый, тридцать восьмой к левому. Свой же седьмой повел кратчайшим путем к земляному валу, ретраншементу. Здесь он видел у противника слабое место, здесь генерал хотел пробить неожиданным ударом оборону тет-де-пона, смять, отбросить занявшую его пехоту и очистить дорогу к мосту.

Он понимал, что поляки успели подготовить мост к пожару, но надеялся, что они будут оттягивать взрыв до последней минуты. Эта переправа крайне была нужна отступающей армии Наполеона, именно сюда император вел свои поредевшие корпуса и дивизии, надеясь еще более оторваться здесь от Кутузова и уйти в Варшавское Великое Герцогство. Сам бы Земцов стоял в этом положении насмерть, того же он ожидал от Домбровского.

Андрей Летошнев шел в середине полковой колонны. Он всего несколько дней как принял роту после гибели прежнего командира, поймавшего грудью две пули при штурме Минска. Андрей был молод, только через месяц ему должно было исполниться двадцать, и все еще не верил, что солдаты станут подчиняться ему так же охотно и быстро, как бравому и сильному капитану Ельцову. Он опасался, что после стычки с гусарами егеря старшие смотрят теперь на своего поручика как на мальчишку, которым помыкает любой посторонний, даже младший по званию.

Андрей примирился с гусарским корнетом, потому что этого хотели от него генерал Земцов и полковник Мадатов, командующий полком и бывший командир той самой роты седьмого егерского, которую вел сейчас Летошнев. Но, вспоминая сцену в усадебке, где наглые кавалеристы вытолкали взашей пятьдесят рядовых первой роты, он ощущал, что кровь приливает к щекам, вискам, как и несколько дней назад при виде наглого мальчишки в черном ментике, расшитом желтыми кручеными шнурами. Кажется, вспомнил он, они называются бранденбуры.

Летошнев решил, что при первой же возможности найдет корнета Замятнина и потребует от него наивысшего удовлетворения. Посмотрит: так ли уверенно держится этот гусар под пистолетом, как в седле своего жеребца? Так ли храбр этот мальчик, когда за его спиной не маячат еще два эскадрона?.. Про себя же Андрей решил, что больше никому не позволит сдвинуть его с занятой точки, ни командиру, ни офицеру соседней части, ни тем более неприятелю.

От этих мыслей ему даже сделалось если не жарко, то по крайней мере тепло. Колонна повернула, оставляя возвышенность справа, и подошвы сапог уже не стучали по наезженной десятками тысяч повозок дороге, а шаркали по траве, прибитой ноябрьским морозцем. Рано выпал первый снег в этом году, вспомнил Андрей, еще двенадцатого сентября вдруг забелела долина, по которой они выдвигались к Волыни, где их армию ждала третья западная генерала Тормасова. Тем вечером он помогал солдатам рыть землянки, накатывать крыши из срубленных в соседнем лесу стволов. Им с капитаном солдаты даже умудрились выложить какую-никакую, но печку, а сами согревались у громадных костров.

Он поймал глазом сигнал передних и сам поднял руку, предупреждая своих: «Стоять!» Люди остановились почти бесшумно, да кому там было теперь шуметь! В роте его теперь едва хватало рядовых на три взвода. Едва ли не половина выбыла, пока они шли с Дуная, брали Брест, Слоним, Минск. Кто убит, кто ранен, кто не выдержал напряженного, полуголодного марша. И полк теперь, даже вытянувшись узкой змеей, едва ли превосходил длиной один из своих батальонов, каким тот был в Яссах, в начале лета.

Справа, из-за холма, выдвинулась темная масса, четырнадцатый егерский тоже подошел к месту, назначенному ему диспозицией. Тридцать восьмого Андрей не увидел, но, как понимал, и не должен был. Тот шел много левее, скрываясь в лощине, прорезавшей поляну между лесом и укреплением. Овраг тянулся под углом к берегу и мог подвести атакующих почти к самому редуту. Командуй обороной тет-де-пона Летошнев, он оставил бы там секрет, но разведчики, он знал, доложили вчера, что путь совершенно свободен.

Шеренги впереди закачались снова, Андрей тоже махнул, показывая направление роте, и потащил шпагу из ножен. Уже быстро светлело, блекли сигнальные огни на брустверах, хорошо видны были часовые, что неспешно прохаживались, не то карауля, не то разминая ноги. Их тоже тревожил морозец, пожалуй, еще больше, чем неизвестность. Один повернулся, увидел подходящие колонны и – неожиданно вдруг сделал странное движение рукой, словно указывая русским верное направление. За кого он их принял, Летошнев уже не раздумывал, потому что передние убыстрили шаг, а через несколько саженей перешли просто на бег.

Тревожно закричали голоса на валу, застучали отдельные выстрелы.

– Вперед! – услышал Летошнев голос Земцова. – Быстрей, егеря, шибче!

И тут страшным огнем полыхнул весь бруствер ретраншемента, ближние фасы обоих редутов. Сотни ружей и четыре орудия залпом выкосили центр егерского полка. Весь ряд шедшей впереди роты, пять рядовых сбило с ног, расплющило одним ядром. Словно жидкая грязь ударила в лоб, щеки Андрея, поплыла в глаза, губы. Он провел по лицу рукой, и только взглянув на ладонь, понял, что это мозги человеческие, смешанные с кусками костей и кровью.

Желудок было поднялся к горлу, но Летошнева уже увлекло общее движение. Егеря подбегали к валу, ставили лестницы, карабкались по ступенькам и рядом: втыкали штыки в землю, подтягивались на стволах карабинов, утверждались носками, снова перехватывали ружья и так продвигались наверх. Кто-то часто пихал Андрея в ягодицы, кажется, головой, но поручик сам торопился вверх, подталкивал того, кто загородил ему путь. Потом этот неведомый кто-то свалился в сторону, выкинул правую руку, надеясь удержаться скрюченными пальцами хотя бы за поперечину, не удержался и так ничком, ногами вперед, заскользил вниз, в темень, пропадая вовсе из вида.

Андрей успел вскинуть шпагу, отбить штык, нацеленный в него сверху, сделал, приподнявшись на носки, выпад. На бруствере вскрикнули. Летошнев перескочил ступеньки и оказался уже на валу. Справа и слева бежали уже егеря, выставив вперед карабины. Неприятель отступал в обе стороны к редутам, сбегал вниз, торопясь к берегу, к мосту.

Пушка стояла на насыпи-барбете, выставив в амбразуру длинный, чугунный ствол. Два вражеских канонира свисали головами вниз с обода огромного колеса. Кто-то из расторопных унтеров сидел уже верхом на лафете и вколачивал в пальное отверстие запасенные заранее гвозди, выводя на всякий случай вражеское орудие вовсе из строя.

– Поручик! – услышал Летошнев голос Рогова, командира соседней роты. – Я вниз и к берегу. Вы же налево, к редуту, там тридцать восьмой с поляками крепко сцепился. Прикройте нас, чтобы не зашли с тылу.

Андрей быстро собрал своих, всех, кто остался, и повел по валу ретраншемента. Левый редут был, кажется, занят уже своими, егеря прыгали вниз, торопясь к мосту. Но вдруг у горжи, у дальнего входа в укрепление, пробили дробь барабаны и показались шеренги синих мундиров. Зеленые застыли растерянно и бросились вдруг наверх. Синие побежали следом.

– Первый взвод, огонь! – крикнул Летошнев. – Второй!..

Несколько синих упало, остальные уже взбирались на вал.

– Ваше благородие! Отходить надо! Задавят!

Стоявшие перед ним солдаты попятились, повернули, Андрей оказался первым. Несколько неприятельских солдат бежали на него, наставляя примкнутые штыки. Они казались огромными, раза в полтора выше среднего человека и примерно во столько же раз шире в плечах. Ноги поручика обмякли, он невольно попятился, опуская клинок к земле. Но тут же Андрей ощутил в желудке странно горячий комок, быстро разраставшийся, поднимавшийся выше, к сердцу. «Прикройте нас!» – вспомнил он голос Рогова.

Летошнев закричал, замахал шпагой, кинулся полякам навстречу. Сделал выпад, промахнулся и тут ощутил, как под ребра входит огромное, холодное, острое. Распялил рот и задохнулся от нестерпимой боли…

От того места, куда вывел александрийцев Ланской, Валериану хорошо было видно, что происходит у тет-де-пона. В правый редут егеря ворвались уже через час штурма и обосновались надежно. Но из левого нашу пехоту погнали перестроившиеся батальоны Домбровского. Сбили также и с вала. Теперь уже Земцов поворачивал смятые шеренги и вел их контратаку. Четырнадцатый и седьмой полки снова поднялись на стены и опять не смогли закрепиться. Валериан увидел, как зеленые второй раз скатываются с бруствера, и выругался с досады.

– Очнись, Мадатов! – окликнул его генерал. – Смотри, полковник, и нам работа досталась!

На опушке, далеко левее прибрежного луга, показались отдельные конные. С каждой секундой их прибывало все больше, они растягивались в шеренги, делились по эскадронам. Стала видна и пехота.

– Вот резерв, вот их мы и ждали. Правы твои охотники, Мадатов, ближе им было не выйти. А здесь мы их перекроем. Кто там, не видишь? Лень трубу доставать.

– Уланы! – коротко ответил Валериан, успев разглядеть синие флюгера на пиках.

– Отлично, господа! С богом! Эскадронные, пикинеров вперед!

С начала года гусарским полкам дали новое оружие – пики. Только без уланских лихих флюгеров, чуть покороче, полегче. Раздавали не всем, а только тем, кто отличался в первых шеренгах. Обращались с ними гусары не слишком умело, до фехтования дело не доходило, но при атаке цепь стальных наконечников могла устрашить конницу и поспорить со штыками пехоты.

Дело кончилось быстро и без особенной крови. Ланской построил свой полк уступом, сместив вторую линию влево, и когда поляки уже решили, что они сумели уйти от прямого удара черных гусар и могут атаковать русских с фланга, сами подставили незащищенный бок эскадронам Приовского.

Пехота же, увидев разгром своей кавалерии, не стала испытывать неверное военное счастье и втянулась назад в лес, на узкие сырые тропинки. Туда же отошли уланы, а гусары гнаться за противником нужным не посчитали. Ланской оставил два эскадрона прикрывать известные уже выходы, остальных же повел параллельно опушке, кратчайшим путем к дороге.

– Приовский! Мадатов! – позвал он батальонных. – Егеря пересиливают! Сейчас те побегут. Нам за ними по сухому и твердому, рысью, марш!..

За мостом Валериан подождал, пока подойдут все его эскадроны. Ему с Чернявским и его охотниками удалось прорваться на левый берег, в самом деле, повиснув на плечах бегущих поляков. Только свернув с настила, Фома с Тарашкевичем и еще пятеро тут же верхами съехали под последний пролет, атаковали саперов, напрасно ждавших команды поджигать и взрывать. Кто вывернулся из-под гусарской сабли, тех застрелили егеря, бежавшие двумя цепочками вдоль перил и целившие сверху на выбор.

Едва Мадатов успел собрать людей, как по мосту проскакал Ланской со знаменщиком, трубачом и конвоем.

– Веселее, князь, веселее! – крикнул он на ходу. – Город еще не наш!

Валериан наскоро указал концом сабли своим ротмистрам и майорам, куда же им двигаться, а сам с двумя эскадронами кинулся вслед бесшабашно понукающему коня Ланскому. Он постоянно вспоминал тот странный разговор на поминках по Кульневу, и ему казалось, что генерал будто бы, наскучив ожиданием, сам торопит неминуемую судьбу.

Они пронеслись по узким и кривым улочкам, нигде не встретив сопротивления. Мертвые валялись там, где настигли их сабля, штык или пуля, раненые пытались отползти к краю, подальше от копыт кавалерии. Местные жители с утра, должно быть, только услышав первые звуки боя, заперлись за глухими, высокими заборами, сколоченными из некрашеных, подгнивших, покосившихся досок.

Раза три повернув, гусары выскочили на городскую площадь. Дома здесь стояли уже в два этажа, и не только рубленые, но и каменные. В нескольких местах, где ударились в стену шальные пули, из-под треснувшей штукатурки краснел кирпич. Дальний угол площади замыкала церковная колокольня, у которой стояло сотни полторы солдат в синих мундирах. С тыла их защищала стена, а три фаса, твердо уперев ноги в землю, щетинились грозно штыками. Также с трех сторон их стесняли зеленые шеренги егерей, да еще эскадрон батальона Приовского держался чуть дальше, готовый, впрочем, в любой момент пустить в ход сабли.

– Ах, Анастасий Иванович, вот ведь хитер! – воскликнул восхищенно Ланской. – Не ринулся в давку к мосту, перешел реку повыше и, видишь, первый в городе.

– Там узко, – отозвался подъезжавший Приовский. – Глубоко, но коротко. Пока рубили, согрелись. К ночи обсушимся.

– Если противник позволит, – бросил Ланской и поехал к Земцову, углядев среди солдатских киверов генеральскую треуголку.

Петр Артемьевич приветствовал гусар и коротко объяснил, что происходит на площади.

– Когда Домбровский почувствовал, что мост уже не удержит, оставил один батальон прикрытием, остальную дивизию успел отвести. Из батальона тоже, видите, выжило не более половины. Егеря мои, ваши гусары выгнали их на открытое место, тут они стали. Можно, конечно, атаковать, но что людей терять без толку? Да и поляков жалко – упорно дрались, умело.

– Хорошо стоят, – протянул Ланской, оглядывая с коня поверх голов плотный строй неприятельских гренадер. – И конницу посылать особого смысла не вижу… Новицкий, может быть, ты с ними поговоришь? Предложи сдаться, обещай все, кроме оружия. Вдруг и поверят.

Ротмистр покачал головой.

– Поляку в форме русского офицера? Очень сомнительно. Не сделать бы, ваше превосходительство, хуже.

– Как знаешь, – равнодушно отозвался Ланской. – Но тогда с ними другие поговорят.

За спиной застучали колеса. Все обернулись. Из улицы на площадь одна за другой въезжали упряжки. Полурота конной артиллерии развернулась на свободном месте. Прислуга быстро посыпалась с лошадей, ловко взялась за привычное дело: отцепила передки, поставила зарядные ящики, достала картузы с порохом и картечью. Скоро три шестифунтовые пушки нацелили свои жерла на чуть сдавших назад поляков. Егерские шеренги разошлись, держась, впрочем, настороже.

– Отъедем-ка и мы, господа, – позвал своих офицеров Ланской. – А то под свою картечь вдруг попасть – глупей не придумаешь.

Фейерверкеры стояли на местах с горящими пальниками и только ждали команды артиллерийского майора. А тот смотрел на Земцова. Генерал же пока колебался.

Гренадеры зашевелились, раздвинулись; из глубины вышел офицер и стал перед фронтом.

– Я хочу говорить со старшим.

Он был закопчен дымом, вымазан кровью, толстая, грязная повязка из разорванного нательного белья накручена вокруг шеи, под наброшенной на плечи шинелью левая рука висела на перевязи; русские слова он произносил достаточно чисто.

– Генерал-майор Земцов. Слушаю вас.

– Капитан Чапский. После гибели майора Остроленского командую батальоном. Тем, что от него осталось после сражения у моста. – Капитан прервался, сглотнул; видно было, что следующая фраза дается ему с трудом. – Я не хочу губить своих людей понапрасну.

Земцов охотно помог ему.

– Я предлагаю вам почетную сдачу. Вы сохраняете все знаки отличия, оставляя нам только оружие.

Чапский посмотрел на него недоверчиво.

– У вас есть?.. – Он щелкнул пальцами, словно вызывая из воздуха недостающее слово. – Полномочия?

Земцов даже не улыбнулся.

– Я командую этим отрядом. Командир корпуса генерал-лейтенант Ланжерон не будет оспаривать мои действия.

– Хорошо. – Капитан обернулся и негромко выкрикнул несколько слов по-польски.

Никто из его людей ни на секунду не шелохнулся.

– Жолнеже! – повысил Чапский голос. – Заставямы бронь на земи![9]9
  Солдаты! Кладем оружие на землю! (Пол.)


[Закрыть]

Не качнулся ни один штык. Все три фаса сохранили равнение, мрачные усатые лица глядели из-под козырьков с неукротимым остервенением. Каждый горел недавним боем, еще ощущал силы и дух сопротивления.

– Панове! Пшиятеле! Я – капи́тан Чапский – россказую вам зложить бронь.[10]10
  Господа! Друзья! Я – капитан Чапский – приказываю вам положить оружие (Пол.).


[Закрыть] – Голос польского командира звучал почти умоляюще.

Земцов шагнул к нему.

– Пан Чапский! У нас нет времени. Мои артиллеристы не могут ждать до темноты.

– Панове! – закричал капитан. – Полска не ухсце наши непотшебны офяры! Наше малжонки, наше матки хцом зобачить жи́вых сынов и менжи![11]11
  Господа! Польша не нуждается в наших напрасных жертвах! Наши жены, наши матери хотят увидеть живых сыновей и мужей! (Пол.)


[Закрыть]

Новицкий быстро переводил. Валериан повернулся к Ланскому.

– Никто не хочет быть первым. Ни один не хочет положить оружие раньше других.

– Да! И все они умрут вместе. – Генерал покосился на пушкарей.

Жерла пушек оставались холодны и неподвижны.

– Капитан! – поднял руку Земцов. – У вас есть не более трех-четырех секунд.

Подстегнутый голосом русского генерала, Чапский бросился вперед, схватил ружье у гренадера в первой шеренге, вырвал и бросил под ноги. Рванул к себе другое и тоже отнял после недолгого сопротивления. Третий отдал беспрекословно, остальные стали складывать оружие сами, аккуратно и осторожно. По знаку Земцова к лежащим на земле ружьям выдвинулись часовые. Две роты начали выстраивать коридор, вдоль которого пленные поляки пойдут к мосту.

Капитан вернулся к Земцову.

– Ваши люди могут погасить пальники, мы даем слово в обмен на ваше. – И вдруг, подтянувшись, выпалил громко, отчетливо, желая, чтобы его слышали все на площади: – Билишмыщен з хонорем, з хонорем зложимы бронь[12]12
  Бились мы с честью, с честью и сложили оружие (Пол.).


[Закрыть]…

Мадатов расслабился и вдруг боковым зрением увидел подъезжавшего Тарашкевича.

– Что случилось?

– Фома Иванович передает, что нашел дом, а там…

За спиной треснул выстрел. Валериан еще ничего не успел подумать, а уже держал в руке саблю и разворачивал Проба. Но Ланской поднял руку, успокаивая полковника.

Чапский падал навзничь, и также медленно из опущенной его руки валился на землю маленький пистолетик вроде дорожного.

Капитан рухнул рядом с неширокой длинной лужей, едва не окунув голову в воду, перекатился на бок, передернул пару раз длинными ногами и успокоился. Несколько гренадеров, не дожидаясь команды, кинулись к командиру. Земцов тоже приблизился.

Один из поляков поднял голову, увидел русского генерала.

– Серце, – сказал он и для верности показал на левую сторону груди. – Згинул.[13]13
  Сердце. Погиб. (Пол.)


[Закрыть]

Новицкий толкнул свою кобылу, подъехал к телу польского офицера.

– Хвáла![14]14
  Слава! (Пол.)


[Закрыть] – коротко бросил он сверху, приложив пальцы к козырьку кивера.

– Хвала! – ответили, выпрямляясь, четверо, что подбежали к телу.

– Хвала! – грозно крикнули остальные.

Выскочил Рогов, начал командовать. Поляки двинулись с площади, перестраиваясь в колонну. Мертвого капитана на его же шинели несли первым.

Валериан вернулся к своему унтеру.

– Так что же там, Тарашкевич?

– Дом не простой. Офицеры стояли. Много бумаг осталось. Не по-нашему писаны.

Мадатов окликнул Новицкого. Подъехал еще и Ланской, выслушал охотника и приказал:

– Новицкий, быстро туда и каждый листочек прогляди до последнего слова. А ты, унтер, скажешь Чернявскому, чтобы поставил караул у дверей, и, пока ротмистр не закончит, не пропускать ни одного человека, кроме меня и полковников. Поняли? Быстро!..

Валериан уже собирался уводить гусар с площади, когда его окликнул Земцов.

– Помните, князь, поручика, которого корнет ваш обидел? Приезжали неделю назад извиняться.

– Разумеется, помню. Наверное, славный офицер будет.

– Уже не будет. Погиб на валу во время первой атаки. Я скомандовал отходить, перестроиться да снова ударить. А он решил всех прикрыть один, вместо роты. Ну и подняли его на штыки. Может быть, даже эти. – Земцов кивнул вслед полякам.

– Жаль. Храбрый мальчик.

– Что поделаешь, князь? Самые лучшие и погибают прежде других.

– Но мы-то с вами живы, Петр Артемьевич, – улыбнулся Мадатов.

Но Земцов продолжал смотреть так же сумрачно.

– Либо мы с вами, дорогой Валериан Григорьевич, и не лучшие. Либо…

Мадатов спокойно ждал, что же скажет старый знакомый.

– Либо нас приберегают, для чего-то особенного. – Генерал показал вверх. – Для чего же, пока и сообразить не могу. Ладно, князь, повоевали, надо и отдохнуть. Будем ждать армию…