Текст книги "Кавказская слава России. Шашка и штык"

К полудню он уже был у Витгенштейна. Генерал принял его под навесом, сооруженном наспех на треугольной поляне, острым концом словно указывавшей в сторону Березины. Связанный ремнями узкий и невысокий каркас сверху забросали еловыми лапами, с боков завесили плащами, шинелями. Внутри толпились люди, стояло два барабана. На одном сидел командир корпуса, на другом, большем, разложили карту. Вокруг стояли чурбачки, к которым прилажены были свечи. Запах смолы мешался с испарениями плавящегося воска и давно не мытых человеческих тел.

– Говорите, полковник, Удино теснит вас?

– Так точно, ваше превосходительство. Верхний мост был окончен вчера сразу после полудня. И тут же неприятель перебросил свою пехоту под прикрытием артиллерии. Нам пришлось отойти, сосредоточить силы, прикрывая дорогу на Минск.

– Тем самым освобождая направление к Вильне, – Витгенштейн еще раз взглянул на карту. – Что ж, возможно, в этом есть некий смысл. По крайней мере, не сам Бонапарт бежит, а мы его гоним. Если не можем остановить, то покажем хотя бы, куда идти. За сообщение о Партуно графу спасибо. Что Сеславин?

Вопрос был задан уже не Мадатову. Невысокий полковник, гладко выбритый, несмотря на мороз и ветер, шагнул к карте, показал точку северо-восточней Борисова.

– Должен быть уже здесь.

– Добавьте партизану батальон и роту артиллерии. Думаю, что у него самого сил достаточно, но помощь не помешает. Пусть идет к городу. Сможет – возьмет, не сможет – перережет дорогу. Толкнутся французы раз, два, на третий раз придут с белым флагом.

– Слушаюсь!

Полковник повернул было к выходу, но приостановился.

– Думаю, ваше превосходительство, что не будет он сидеть у предместий. Штурмом возьмет.

– Пусть берет, если так хочет. Главное, чтобы не упустил Партуно. Виктору эта дивизия сейчас очень нужна. Не хотите вернуться к Борисову, князь?

– У меня приказ – остаться в вашем распоряжении.

– Что же, если приказ – оставайтесь. Две с лишним сотни кавалерии нам нынче не помешают. Моя, изволите видеть, уже почти вся на ногах. На своих. Впрочем, как и французская. Рубиться вам, гусар, будет не с кем, но как использовать вас, я найду…

Весь оставшийся световой день Мадатов провел в штабе корпуса. Полк, то, что от него осталось, отошел на несколько сотен саженей, гусары развели костры, грелись сами, грели животных, варили жиденькую похлебку, приправляя еловыми иглами; отдыхали после двух напряженных недель боев и маршев.

Тем временем русские батальоны давили войска Виктора, оттесняя их к реке. Сначала, как Валериан понял из переговоров штабных офицеров, оставалась надежда, что французов удастся сбить с их позиций, отогнать к Борисову, стать между ними и переправой. Но неприятель защищался умело, так и не позволив русским ни развернуть себя, ни расчленить. За несколько часов перестрелки, ружейной, артиллерийской, Витгенштейну не удалось нащупать слабого места в обороне противника, создать брешь, в которую он предполагал бросить гусар и казаков. Напротив, Виктор так укрепил свой правый фланг, что создалась неприятнейшая дилемма: если атаковать французов левее их центра, их свободные части могут сами перейти в наступление; если же попытаться полностью окружить маршала, дивизия Партуно решится выступить из Борисова и ударит с тыла. А сил на двойное кольцо не оставалось. Во всяком случае, до подхода фельдмаршала. Кутузов же по-прежнему не торопился.

Вечером, когда уже стало смеркаться, Витгенштейн не выдержал:

– Я попрошу вас, полковник, все-таки съездить в Борисов. Если партизаны в городе, вернетесь и сообщите. В противном случае усилите отряд Сеславина, чтобы хотя бы эти две тысячи не выпустить из города.

Валериан был доволен приказом. К ночи становилось все морознее, и двигаться казалось ему куда легче, чем стоять, даже и у огня.

Гусары двинулись по набитой с утра тропе. Чуть отдохнувшие и подкормленные лошади шли достаточно бойко. Но едва отряд одолел треть пути, от Тарашкевича прискакал гусар с сообщением.

– Люди, ваше сиятельство! Вроде бы наши, но одеты странно и с бородами. Ведут себя смирно. Тарашкевич следит.

Мадатов скомандовал полку остановиться и с десятком гусар проехал вперед.

Охотники, воспитанные еще Чернявским, надежно перегородили тропу. Две шеренги, у каждого пистолеты в руках, и обнаженные сабли свисают на темляках. Напротив них, шагах в двадцати, темной массой стоят тоже конные, тоже, прикинул Валериан, десятка полтора, вряд ли больше. Он подъехал вплотную к своему охранению и крикнул:

– Полковник Мадатов Александрийского гусарского. Кто вы?

– Свои!

– Представьтесь по форме!

Он тоже чувствовал, что свои, но оставалась еще вероятность, что перед ним поляки, те, что сражались вместе с французами и теперь ищут возможности уйти с ними в Варшавское герцогство. И одежда у них может быть сборная, и русский они знают достаточно, и в короткой лесной схватке могут быть крайне опасны.

Всадник отделился от группы с той стороны и спокойным шагом поехал к гусарам. Руки поднял над плечами, ладонями вперед, управляя лошадью лишь шенкелями. Валериан не мог разобрать лица его в сумерках, но был уверен, что где-то уже видел эту посадку.

– Здравствуйте, князь! – крикнул человек, остановившись. – Не узнаете? Статский советник Георгиадис. Помните? Виделись еще весной в Бухаресте.

Мадатов скомандовал охотникам раздвинуться и проехал вперед.

– Как вы здесь?

Георгиадис рассмеялся негромко и тут же зашелся в сухом перхающем кашле.

– Если давать точный ответ, – заговорил он, едва отдышавшись, – то пропадаю: замерз, простужен и голоден. Если в расширенном смысле, – послан фельдмаршалом в отряд полковника Сеславина, чтобы вместе с героическими партизанами оказаться ближе к противнику. В настоящий же момент еду с докладом к генералу Витгенштейну, сообщить, что город Борисов наш, а дивизия Партуно сложила оружие.

После такого сообщения гусарам пришлось развернуться на узкой тропе и двинуться назад, в расположение корпуса. Уже совсем стемнело, затихли звуки боя на обоих берегах реки, и стал отчетливо слышен странный волнообразный шум, словно сама река убыстрилась, встрепенулась, заклокотала, стряхивая с себя ледовое оцепенение.

– Что это? – удивился Георгиадис.

Валериан, не отвечая, махнул рукой Снегиреву, показывая, чтобы вел полк дальше, а сам свернул влево, помня, что где-то в трети версты должен стоять небольшой бугор, за который несколько часов спорили два батальона – наш и французский, но осталась высотка все же у нас. Тарашкевич со своими людьми двинулся следом.

Первое время ехали осторожно, то нагибаясь, то раздвигая руками ветки, а выехав на опушку, пустили коней резвее. Через четверть часа гусар остановил пехотный секрет. Валериан с Георгиадисом спешились и, ведомые мушкетерским поручиком, двинулись вперед, вверх. Мушкетер шел весело, Мадатов не отставал, а Георгиадиса несколько раз приходилось ждать. Он явно был болен, кашлял, хватался за грудь и горло, но упрямо продолжал месить снег. Один раз Валериан предложил было вернуться, но Артемий Прокофьевич яростно замотал головой и зашагал дальше.

По всему склону стояли наши посты, но поручик знал верное слово, и они без препятствия взошли на вершину высотки. Когда остановились, Георгиадис вновь зашелся в кашле, прикрывая рот шапкой, а Валериан подошел к обрыву. Сколько хватало глаза, берег был усеян кострами. Каждый был невелик и не ярок, но собранные вместе они освещали прибрежную полосу, словно трехсвечовые шандалы ломберный стол. Очажки пламени окружали темные силуэты, и такие же тени бродили между кострами, и странный, рокочущий шум поднимался над сборищем.

– Это же голоса, – сказал оправившийся Георгиадис. – Господи, здесь же десятки тысяч! Один проронит слово, другой, а вместе – звучат словно прибой. Я вот и думал – откуда же здесь может быть море?

– Великая армия, – проронил мрачно Валериан. – То, что от нее осталось сегодня.

– Я понял, что они уже переправились.

– Кто еще может драться – да. Почти все на том берегу. Только Виктор еще держится перед мостами.

– Скоро уйдет, – сказал поручик. – Замечено было перед самой темнотой, что саперы разбирают завалы. Там же все свалено в огромные кучи: повозки, трупы – лошадиные и людские. Чтобы отойти в порядке, надо расчистить проход, иначе – накроем их разом. Всю ночь будут работать.

– У них еще есть силы? – удивился Георгиадис.

– У тех, что остались, – да, – твердо ответил Валериан.

– Дерутся они хорошо, – подтвердил поручик. – И саперы, господа, у них знатные. Как только они ставили эти мосты!

– Да-да, – оживился Артемий Прокофьевич. – Ведь Наполеон после Красного[19]19
  Под городом Красный, западнее Смоленска, в ноябре 1812 года армия Кутузова дала сражение отступающему Наполеону. Был практически уничтожен корпус маршала Нея.


[Закрыть] распорядился уничтожить понтоны, чтобы не держали армию. Стало быть, здесь наводили только из подручного материала.

– Рубили лес, разбирали ближайшие избы. Вязали козлы, ставили, стелили настил. Все по пояс, по горло в воде. У кого кончались силы – тонул. Кто еще мог – добирался до берега и застывал.

Георгиадис невольно схватился обеими руками за отвороты шинели, прикрывая горло, и не верящими глазами взглянул на Мадатова.

– Точно так, – закивал головой и поручик. – Считайте, ноябрь на середине. Такие холода. Река практически стала. А они только – да здравствует император! И в воду, словно на батареи, под картечь да под ядра.

– А ведь мы их все-таки одолели! – тихо сказал Артемий Прокофьевич после минутного молчания.

– Еще не всех, – отозвался поручик. – Сколько-то на тот берег ушло с Неем и Удино. Сколько-то тысяч здесь у Виктора.

Георгиадис повернул голову к левому плечу и медленно повел взгляд вдоль берега.

– Тысяч двадцать – двадцать пять, я так думаю.

– Это не солдаты, это жарильщики.

– Что? – не понял статский советник.

– Жарильщики, – повторился поручик. – Сами французы их так зовут. Толпа, без оружия, без силы, без воли. Переползают от утра и до ночи, от костра до костра. Жарятся сами, жарят трупы. В основном лошадиные, но говорят, что не брезгуют и человечиной. Охвостье!

– Только подумайте, господа! – оживился Георгиадис. – На одном небольшом пространстве, и какие два проявления натуры человеческой: низость и высота. Эти самоотверженные саперы и – этот сброд, дрожащий у пламени. А кстати, что они ждут? Мосты ведь свободны. Вы видите, князь?

Мадатов всмотрелся. По узким ниткам двух мостов, уходящих в черноту ноябрьской ночи, только время от времени проскальзывали случайные силуэты.

– Видно отсюда плохо, но кажется, что войска переправились.

– Еще до темноты, – разъяснил мушкетер. – Теперь осталось только очистить проходы, как я говорил, и Виктор может уйти.

– Что же ждут эти ваши «жарильщики»? Впрочем, я и сам понимаю. Здесь свет, здесь тепло, а там, на той стороне, угрюмая неизвестность. Так и будут греться и ежиться до утра.

– А со светом и мы нажмем, – оживился поручик. – Осталось чуть-чуть надавить, и хрустнут. Мосты, конечно, зажгут, тут мы им не помешаем, но остальное уж будет наше. Да и кавалерии есть где погулять. Казаки наши еще на конях, и ваши гусары, господин полковник, наверное…

Он взглянул на Мадатова и оборвался. Суровое лицо гусарского офицера еще больше заострилось и будто окаменело. Заиндевевшие бакенбарды обрамляли напряженные скулы и длинный нос, вытянувшийся подобно копью. Георгиадис приблизился и мягко положил руку на плечо Валериану.

– Вы, князь, кажется, и рассвета не собираетесь дожидаться. Один, без полка, саблю вон и – марш-марш.

Валериан опомнился, разжал ладонь и убрал руку с эфеса. Клинок скользнул в ножны.

– Какой полк, господин статский советник? Он остался там, под Борисовом. А здесь лишь две с лишним сотни, да еще память и ненависть…

Как только начало светать, первые русские ядра упали на берег Березины. За ночь саперы французов все-таки сумели расчистить проход к переправе, растащить по сторонам санитарные и обозные фуры, кареты, которые полковники и генералы тащили еще от самой Москвы, зарядные и казначейские ящики, словом, весь обоз, которым обросла Великая армия во время своего летнего похода на Москву и осеннего отступления. Не удалось лишь достать, выдолбить из схватившейся земли трупы конские и людские. Потрепанные батальоны маршала Виктора уходили к мостам в буквальном смысле слова по трупам своих же товарищей.

Витгенштейна разбудили в четыре часа и сообщили, что неприятель оставляет позиции. Генерал приказал сжимать кольцо, тесня французов, но не открывать огонь, не побуждать к сражению. Но только лишь развиднелось, наши батареи, продвинувшиеся на версту, а где и на две, открыли огонь. И берег зашевелился, вскинулся, закипел.

Те, кто коротал морозную ночь у огня, кто еще сохранил способность двигаться, кинулись к переправе. Но арьергард Виктора уже был за серединой реки, и тогда командир французских саперов, генерал Эбле, приказал поджечь заложенные заряды.

Пламя охватило ближние козлы, настил, перила. Передние отшатнулись в испуге, но задние напирали, страшась русских ядер, русского мороза, русских сабель и пик. Люди падали в воду, люди бежали по льду, перескакивая через трещины и промоины, проваливались, тонули, просили помощи, но никто не способен был же протянуть руку даже ближнему, даже близкому человеку. Здесь каждый был за себя и один против всех.

Какие-то отчаянные головы еще пробовали сопротивляться. Кто-то сумел сохранить пули и порох, у кого-то оставалось силы уставить штык. Но все эти вспышки гасли под огнем русской артиллерии, распадались при виде колонн пехоты. И когда утихла ружейная трескотня, в брешь с визгом и гиканьем кинулись казаки, калмыки. Перед ними все побежало. Кто мог, старался перебраться на правый берег, еще ночью пугавший, казавшийся неведомым и чужим. Сейчас же все неизвестное представлялось лучше явной гибели под ударами русских.

Георгиадис остановил лошадь. У самых копыт лежала простоволосая женщина в легком плаще, судорожно прижимая к себе закутанного в тряпки ребенка. Правая рука ее была поднята в бессильном жесте, отгораживая себя и младенца, и рука эта была почти до локтя отсечена ловким ударом сабли. Кровь уже вытекла, уже успела схватиться. Мертвая тоже застыла, грязные волосы ломкими прядями закрыли ее лицо, так что трудно понять, насколько она молода и хороша ли была при жизни.

Подъехал Мадатов. Артемий Прокофьевич повернулся к полковнику.

– Что-то вы не торопитесь, князь. Все бежит, дикая конница режет отчаянно, а ваши гусары едут себе колонною, шагом. А как же чувство справедливости, мести?

Валериан взглянул на погибшую женщину, поднял голову, оглядел берег с догорающими кострами, заваленный телами, замерзшими, зарубленными, разорванными ядрами. Увидел черный дым над мостами, темную холодную воду, узкой полосой разорвавшей лед по стрежню, сотни, тысячи людей, вопящих от страха, бегущих, ползущих по тонкому льду, ломающемуся под их тяжестью. Ответил коротко и беззлобно:

– Не вижу противника.

Кинул саблю, не глядя, в ножны, и тотчас же подполковник Снегирев, словно ждавший этого движения, дал знак трубачу – «отбой!»

Часть вторая

Глава четвертая

Открытая пролетка, запряженная гнедой парой, въехала в деревеньку и остановилась у первой же избы, рубленого мрачного строения, чьим единственным украшением были резные наличники. Молодка в грязном платке, повязанном по самые брови, выскочила из-за штакетника и подхватила на руки голозадого ребятенка, самозабвенно лупившего ладошками по уличной луже.

– Слышь, бабочка! – наклонился к ней широкий, черный, заросший косматой бородой кучер. – А где здесь господский дом стоит? Знаешь?

Женщина в ужасе уставилась на разбойную рожу незнакомца и только показала рукой неопределенно куда-то вперед.

– Тьфу-ты, ну-ты! – рассердился заезжий разбойник. – Я ж тебя, дуру, толком спрашиваю. Где барин живет?

Но женщина только замотала головой, расширила еще больше глаза и попятилась к калитке, притворила за собой створку и скрылась в подсолнухах.

Седок в щегольском сером пальто коснулся тростью плеча возницы.

– Оставь ее, Трифон. Испугалась, бедная. Ты посмотри на дорогу. Здесь, кажется, месяцами никто, кроме коров и волов, не проходит, не проезжает.

– Я вижу, – буркнул, оборачиваясь, черный Трифон. – Вижу, Артемий Прокофьевич, вокруг одни только лужи. А не знаю только, глубокие или не очень. Вот ухнем колесом в яму, так придется вместо барской усадьбы к местной кузнице править.

– А ты не спеши, – спокойно отозвался Артемий Прокофьевич. – Сойди с козел, пощупай дно кнутовищем. Выбери верный путь и провези меня осторожно, без толчков и трясений.

Усовестившийся Трифон прыгнул вниз, удостоверился, как и посоветовал ему барин, что лужа мелкая, а дно у нее твердое, и шагом повел лошадей по деревенской улице, старательно выглядывая возможные помехи. Артемий Прокофьевич, кучеру было уже известно, весьма щедро платит за дело, но нещадно взыскивает за любую оплошность.

Через четверть версты, проехав изб десять, они встретили старика в цветной, мятой рубахе, и тот уже обстоятельно объяснил, как им найти жилье барина.

Выехав за околицу, они свернули налево, мимо зеленеющего поля. По широкой, не вязкой дороге лошади бежали в свое удовольствие. Еще через пару верст пролетка въехала в лес и там, подпрыгивая на корнях, скоро достигла речного берега. Дорога сначала пошла у самой воды, вдоль зарослей тростника, а потом отвернула и скоро же уперлась в одноэтажный дом, выросший подобно грибу у самой опушки. От зажиточного крестьянского он отличался разве что мезонином, торчащим из крыши, да маленькой галерейкой, легким намеком на портик у главного входа. У дверей, выглянув, очевидно, на стук колес и копыт, стоял дворовый парень. В опущенной руке держал он топор; то ли работал по хозяйству, то ли прихватил из сеней на всякий случай.

Артемий Прокофьевич встал в пролетке.

– Барин дома?

Парень медленно кивнул, не спуская, впрочем, глаз с обоих приезжих.

– Передай, что статский советник Георгиадис хочет засвидетельствовать ему свое искреннее почтение.

Парень исчез, а через несколько минут на крыльце появился его хозяин. Примерно того же возраста, лет тридцати – тридцати двух, только куда светлее и худощавее. И одет он был похоже, только почище, подпоясанная рубаха на выпуск, широкие штаны из крашеной холстины да разношенные сапоги, надетые, очевидно, второпях на босые ноги.

– Здравствуйте, Сергей Александрыч! – громко окликнул его приезжий.

Новицкий всмотрелся, прищурясь, против дневного солнца, а узнав, тут же сошел, прихрамывая, со ступенек и направился к стоящей пролетке. Георгиадис спешил навстречу…

Пока встретивший приезжих парень и круглая, курносая женщина готовили гостю комнату, Сергей провел Артемия Прокофьевича к себе в кабинет. Георгиадис быстрым и цепким взглядом окинул большой стол, заваленный бумагами, картами. Ломаные гусиные перья лежали на краю столешницы, ожидая, пока их выкинут вон. Пара простых подсвечников да чернильный прибор, содержимое которого, очевидно, не успевало высыхать. Суровые самодельные полки легко держали тяжесть полутора сотен книг. Пара томов лежали у кресла, придвинутого к окну. К не зашитой досками, не завешенной стене придвинута была широкая лавка; поверх плоского матрасика и такой же подушки лежало, брошенное небрежно, странное покрывало, в котором, присмотревшись, гость с изумлением узнал сшитые вместе две волчьи шкуры.

– Да, водятся у нас здесь еще и такие зверюги, – усмехнулся Новицкий. – Зимней ночью такие рулады начинают выводить там, за озером, куда Слезня наша впадает, иной раз прямо жуть берет. Потому и ружье заряженное ставлю в угол для душевного равновесия.

– Сами брали? – кивнул Георгиадис на шкуры.

– Нет. Это Мишкины. Видели моего парня? Он у меня и дворовый, и кучер, и повар, и сторож. А зимой бегает за зверем на своих снегоступах. Когда-то и я мог за ним удержаться, в самой юности. Мы же росли вместе. А нынче… – он махнул рукой. – Доковыляю до берега, окунусь и назад.

– Не отпустило еще?

Новицкий покачал головой.

– Год госпиталя, полтора здесь. Хорошо хоть, уже на обе ноги ступаю. Я же Березину переплывал в ноябре. Речка едва вдвое шире, чем Слезня, но вода весьма и весьма холодная. Да картечью еще зацепило у самого неудобного места. Плюс к этому полтора часа стоял без движения в мокром мундире, смотрел, как гусары наши рубятся на той стороне. Пока шел бой, ничего не чувствовал – ни холода, ни ветра, ни боли. Только закончилось, сразу обеспамятел. Очнулся уже в санитарной повозке. И начались скитания… Правильно говорил Ланской: чем в наш госпиталь, лучше уж сразу.

– Но вы же выпутались.

– Я удачлив. Из всех неудач мне попадается наименьшая. И деревеньку нашу, видите, не сожгли. И мать меня дождалась, умерла, можно сказать, на руках.

– Отец же ваш погиб на Кавказе?

– Вы хорошо осведомлены, Артемий Прокофьевич. Да что же мы с вами стоим, садитесь в то кресло, а я здесь у стола примощусь, на привычное место.

Опускаясь на обитое кожей сиденье, Георгиадис не удержался, чтобы не присмотреться к лежащим на подоконнике томикам. Antoine-Henri Jomini «Traité des grandes opérations militaires»[20]20
  Антуан-Анри Жомини «Описание знаменитых сражений» (Фр.).


[Закрыть], и Karl von Clausewitz «Uebersicht des Feldrugs von 1813 bis rum Waffenstillstande»[21]21
  Карл фон Клаузевиц «Обзор военной кампании с 1813 года до перемирия» (нем.).


[Закрыть].

– Не отпускает война?

– Нет, – коротко и жестко ответил Новицкий.

– Что пишете? – так же без обиняков спросил Артемий Прокофьевич.

– Мемуары. Воспоминания ротмистра Александрийского гусарского полка Сергея Новицкого, участвовавшего в турецкой кампании с девятого года по двенадцатый и успевшего принять участие в отражении наполеоновского нашествия в составе третьей западной армии. Отставленного по болезни и ранению, полученного в сражении при речке Березине. Кстати, об этом несчастном деле. Я же финала самого-то не видел, только наслышан. Ловко Бонапарту удалось ускользнуть! Все, с кем говорил, адмирала нашего обвиняют. И как же это он французского зверя из-за флажков упустил?

Но прежде чем Георгиадис успел ответить, в дверь постучали, и в щель между полотном и косяком просунулась голова все того же насупленного Мишки.

– Кушать идите, Сергей Александрыч. И гостя вашего приглашайте.

– Суров он у вас, – проговорил гость, поднимаясь вслед за хозяином.

– Места здесь такие. Глухие, дикие. Лихие люди наведываются. Мы арсенал тут завели не от одних лишь волков. Мягкому человеку в наших лесах не выжить. Сейчас же они с Марфой Симеоновной недовольны, что еще одного человека кормить придется.

– Вы уж скажите им, чтобы они Трифона моего не забыли, – обеспокоился Георгиадис.

– Непременно, – уверил его с улыбкой Новицкий.

После простого, сытного и немного хмельного обеда они вернулись в кабинет со стаканами недорогого портвейна и раскурили длинные трубки.

– Сначала я был при главной квартире, – начал рассказывать Георгиадис. – В Борисов попал, уже когда Наполеон ушел на тот берег. Потому историю эту знаю более с чужих слов.

– Почему вы отстали?

– Прежде всего – огрызались французы. Ну а дальше: мороз, бескормица, гололедица – они ведь не выбирают, на солдат в какой форме напасть. Я вам вот что скажу, Сергей Александрыч. – Он наклонился вперед и поднял чубук. – К Неману фельдмаршал привел едва одну четвертую часть армии, с которой покинул Тарутинский лагерь.[22]22
  Из лагеря под Тарутином (к югу от Москвы) армия выступила 11 октября 1812 года после успешного сражения против Мюрата.


[Закрыть]

– А мне говорили, – Новицкий сделал заметную паузу, подбирая слова, – будто бы граф затаил обиду на Чичагова, что тот сменил его на Дунайской армии, и решил отомстить таким образом.

Георгиадис невесело рассмеялся:

– Ну, что вы! Михайло Илларионович злопамятен, но не глуп. И сводить карьерные счеты солдатскими жизнями он не стал бы. Успокой, господи, его душу!

Артемий Прокофьевич быстро перекрестился, Новицкий последовал его примеру.

– Нет, догнать Наполеона мы не могли, хотя, честно скажу, не слишком и торопились. Были, возможно, у фельдмаршала основания, но об этом чуть позже. Пока же о Борисовском деле. План поимки Бонапарта разработали в окружении императора, помимо главнокомандующего. На карте все сходилось довольно гладко, на местности же возникали естественные препоны. Прежде всего – силы. Половину своей армии адмирал оставил против австрийцев.

– Я слышал, что Эртель должен был привести к нам свой корпус, но предпочел остаться на месте.

– Конечно, эти пятнадцать тысяч пришлись бы вам кстати. Но ведь и с теми войсками, что были у Чичагова, он мог вполне препятствовать переправе. Да – неудачное столкновение с Удино. Кстати, маршал был потому так упрям и настырен, что знал – сзади его настигает уже Витгенштейн. И он обязан был выбить вас из Борисова. Но позиция на том берегу тоже казалась довольно сильной. Переправа наводится не за час и не за два. Пока французские саперы работали, адмирал мог бы подвести полки, эскадроны, поставить батареи и запереть Бонапарта накрепко. Но он обманулся.

– Как?! – воскликнул Новицкий. – Это для меня самое загадочное во всем деле. Поддаться на такую простую уловку! Простейшая демонстрация, понятная, как финт в фехтовании. А он уводит туда все свои силы!

Георгиадис сделал изрядный глоток, затянулся, выпустил клубок дыма и продолжил с большим удовольствием:

– Не такая уж и простая. Наполеон отправил ниже Борисова всего батальон мушкетеров, но с ним пошли еще тысячи этих – жарильщиков. Безоружные толпы отчаявшихся людей, побросавших оружие, способных только жариться у костров и жарить на огне куски конских трупов. Говорят, что не только конских.

– Ужасно!

– Но фельдмаршал предвидел такой конец. Только прискакав к армии, он обещал французам ту же судьбу, что и туркам Ахмед-паши. Помните, Сергей Александрыч, лагерь у Слободзеи?[23]23
  Город в Валахии, где армия Кутузова осенью 1811 года заставила сдаться войско великого визиря. См. книгу «Черный гусар».


[Закрыть]

– Помню. И также помню еще горящий Рущук. Город, что мы сожгли, отходя за Дунай. На четыре версты там было одно только пламя.

Георгиадис понурился. Он тоже видел перед глазами столбы пламени, встававшие над жилищами несчастных болгар, армян, турок, евреев; но вспоминал и солдат армии великого визиря, изможденных, завшивленных, зачервивевших, бредущих между русских шеренг по земле, пропитанной их собственной кровью…

– Я видел горящую Москву, – опомнился он наконец. – Говорили, что в горящем Смоленске было много хуже.

– Страшным мы с вами делом занимались, Артемий Прокофьевич, – сухо проронил Новицкий.

– Страшное – да. Надеюсь, однако, что не напрасное… Но вы уверены, Сергей Александрыч, что занятия эти остались в прошлом?

– Для меня – да.

– Допустим… И – вернемся к Березине. Демонстрация наполеоновская сыграла и потому еще, что соответствовала соображениям самого адмирала. Он посчитал, что переправляться французы будут именно в этой стороне от Борисова. И когда ему сообщили, что в лесу стучат топоры и мелькают чужие мундиры, он, не колеблясь, повел свою армию южнее.

– Не понимаю! – Новицкий развел руками. – Не понимаю! Я сам, вместе с покойным Чернявским, нашел местных жителей, знающих эту реку. И они сообщили нам, что бродов ниже Борисова нет! Что броды есть выше! Я лично составлял донесение в штаб армии. Ну, как не заключить из этого, что Наполеон будет переправляться выше!..

Георгиадис несколько секунд с удовольствием наблюдал гнев Новицкого, а потом перебил его:

– Он, разумеется, сделал то же самое заключение.

– Но как же?

– Он перепутал правый берег и левый. Адмирал решил, что Березина течет не на юг, к Днепру, а на север, к Неману или Двине.

– Адмирал!!!

– Да, я слышал, как об этом рассказывал Ланжерон. Вот кому стоило бы настоять и указать верное направление. Но, как я понял, как только они с Сабанеевым начали открывать глаза командующему, тот оборвал их столь резко, что командир корпуса и начальник штаба армии предпочли в дальнейшем просто молчать. Исход известен.

– Я только не знаю подробностей.

– Они были ужасны. Наполеон еще доказал всем миру, что ему нет нынче равных. Ни в выборе места сражения, ни в скорости и остроте разума. Ни в равнодушии к судьбам своих солдат.

– Он ведь ушел сам с каким-то отрядом, совсем уже незначительным.

– Тысяч десять. Может быть, меньше. К Березине он привел тысяч двадцать, тех, что могли еще драться. Соединился там с Удино и Виктором. Всего набралось, думаю, к тридцати. И две трети остались в белорусских болотах. Да если приплюсовать к ним тех жарильщиков, что гибли просто несчетными толпами, число получится ошеломляющее.

Новицкий пожал плечами.

– С другой стороны, никто их сюда не звал.

– Именно, Сергей Александрыч! Вы попали в самую точку! Людей с той стороны сюда, в Россию не приглашали. Они пришли сами, а смогли уйти очень немногие. Хотя уйти очень хотели и весьма даже старались. Саперы французские работали просто самоотверженно. Почти совершенно голые, по грудь в ледяной воде. А ведь морозы на четырнадцатое число ударили знатные. Пионеры с понтонерами почти все и погибли. Мыслимое ли дело человеку находиться в такой воде. Падали, тонули, их тут же заменяли товарищи с берега, совершенно зная, на что идут.

Новицкий вздрогнул, поежился, вспоминая жуткие минуты, когда после гибели лошади он переплывал те два десятка саженей открытой воды, уверенный, что следующий взмах руки станет его последним усилием.

– Боже, помилуй всех храбрецов! – вырвалось у него чистосердечно.

Георгиадис покривил губы в мрачной усмешке.

– Слишком много ему придется заботиться. Сколько народу за последние годы выбило! Не пришлось бы и христианам на мусульманский манер многоженство вводить.

– Было уже такое. После тридцатилетней войны в Европе духовенство католическое в самом деле дискутировало о возможной полигамии, хотя бы и временной… Но что же наши? Когда переправу начали строить, можно же было уже двинуть батальоны и артиллерию.

– Пехота, конечно, пошла, а орудия по тем дорогам, вы же помните, не так скоро и провезешь. Была одна конная рота, только развернулась, сыпанула картечью, как по ним ударили несколько батарей с левого берега, да не шестифунтовые, а куда серьезнее. Там, знаете ли, командовали Ней, Удино. Люди весьма решительные.

– Н-да, – вспомнил Новицкий восклицание генерала Ланского. – Вот оно и Удино!

– Совершенно верно заметили. И только лишь навели первый мост, по нему сразу бросились войска обоих маршалов. И тогда уже было к переправе не подступиться.

– Как же тогда французы потеряли столько людей?

– Те, кто переправились первыми, самые храбрые, те и выжили. А дальше начались вполне понятные осложнения. Настил у мостов – не доски, а бревна, положенные в накат. Саперы бонапартовские, кажется, всю деревушку соседнюю разобрали. Орудия и повозки тяжеленные, по ним скачут, козлы мостовые ломаются. Обоз у армии огромаднейший. Кто-то подсчитал, что только его переправить по обоим мостам – не менее недели надобно. А наши армии уже на подходе.

Они помолчали.

– Но эти десять-пятнадцать тысяч, что переправились, как сумели уйти? Там же, я помню, сплошные гати. Раскатать их, и вся армия бонапартовская там бы осталась! Едва ли единицы ушли. Загадочное дело.