Текст книги "Интересная жизнь… Интересные времена… Общественно-биографические, почти художественные, в меру правдивые записки"

Несколько слов по поводу примитивности идей коммунизма. Не будем для опровержения подобных взглядов излагать научные основы коммунистической теории. За прошедшие почти два века сотни тысяч томов о ней написано, не счесть, сколько раз за это время ее хоронили, а она все живет. Здесь надо особо подчеркнуть, что речь идет о социальной теории, а не о ее воплощении в жизнь.

Так вот, если вывести из теории научного социализма основные, фундаментальные ее положения в виде постулатов, то мы получим известные лозунги: «социальная справедливость», «социальное равенство», «отказ от эксплуатации», «все для человека, все во имя человека», «свободное развитие каждого – условие свободного развития всех», «от каждого по способностям – каждому по труду», «человек – мерило всех ценностей»… Так чем же плохи эти идеи? Что в них аморального, бесчеловечного? И столь ли примитивны или безнравственны люди, которые их придерживаются?

Лично я, достаточно основательно изучая основные социальные теории построения общества с древних времен до наших дней, так и не нашел для себя ничего другого более гуманного, более возвышенного, чем теория научного социализма, хотя мнения своего никому не навязываю и людей, разделяющих другие понятия об общественном устройстве, примитивными не называю.

Теперь о беспринципности и безнравственности «не тупых» коммунистов. Конечно, в огромном количестве членов Коммунистической партии за ее длинную историю были люди самые разные по своим моральным качествам. Подлецы и герои, честные и бесчестные, алчные и бессребреники, вруны и правдолюбцы.

Особо хочу остановиться на тезисе о «повальной безнравственности коммунистов» – как я только что прочел в одной известной популярной газете. Конечно, для многих и многих их отец – и гордость, и образец для подражания. Для меня же мой отец еще и воплощение в живом человеке тех высоких духовных качеств личности, которые в книжном виде я долгие годы изучал, разрабатывая современную теорию социологии морали.

Не очень отец любил о себе рассказывать, чаще всего моя мама о его жизни говорила. Ей было что рассказать, они всю жизнь с самой юности прожили вместе.

В бедной семье моего деда по отцу было три сына и две дочери. И все сыновья «пошли в революцию». Именем одного из братьев отца улица в Одессе была названа, еще один вроде был самым первым на Украине, кто был орденом Ленина награжден. Отец же в неполные четырнадцать лет пошел в Красную армию. Воевал храбро, а так как был он к тому времени грамотным, то его приняли в партию. В четырнадцать лет! Дошел он красноармейцем в войсках, которыми М. Тухачевский командовал, до самой Варшавы. Здесь в 1920 году отец в плен попал. «Чудо на Висле!» До сих пор гордятся этим чудом поляки, это когда в последний момент полного их краха польский маршал Пилсудский разгромил нашего Тухачевского. Не буду говорить о том, кто прав, а кто виноват в этой советско-польской войне и почему Красная армия потерпела поражение. Главное – ужас жизни в польском концлагере.

«Не помню, чтобы расстреливали, – вспоминал как-то отец, – но почти совсем не кормили и уж точно никого не лечили. От голода, болезней, холода – каждый день десятками умирали. Мертвые на полу вместе с живыми рядом лежали. Я чудом выжил: случайно попался на глаза ксендзу, и он пожалел тощего подростка и стал приглашать иногда в костел полы мыть. За это и подкармливал».

Это отец вспоминал. Но вот начал я в свое время писать книгу о нем (так и не написал!) и нашел записки поляка, который побывал в этих лагерях для русских военнопленных.

«От караульных помещений, так же как и от бывших конюшен, в которых размещены военнопленные, исходит тошнотворный запах. Пленные зябко жмутся вокруг импровизированной печки, где горят несколько поленьев, – единственный способ обогрева. Ночью, укрываясь от первых холодов, они тесными рядами укладываются группами по 300 человек в плохо освещенных и плохо проветриваемых бараках, на досках, без матрасов и одеял. Пленные большей частью одеты в лохмотья. Из-за скученности помещений, не пригодных для жилья, и совместного тесного проживания здоровых военнопленных и заразных больных многие умирали. Почти полное отсутствие питания, голод… Лагерь представлял собой настоящий некрополь». Напомню, это поляк писал!

Между историками сегодня идет ожесточенный спор: сколько было пленных в Польше и сколько из них живыми остались. Я взял средние цифры из дискуссии: пленных – 140–160 тысяч, вернулось в Россию 80-90 тысяч. Остальные не выжили.

Отец выжил, пришел из плена на родную Украину, и началась его трудовая жизнь. На стройках был, трудовые коммуны организовывал, бандитов ловил. Послали его на учебу в Киев – партийная школа имени революционера Артема. Началась после этого его партийная жизнь. В начале 30-х годов работа в Московском комитете ВКП(б), в агитационно-массовом отделе, которым руководил Г. Маленков, затем секретарем обкома в Рязани, на партийной работе в Омске. Но главное, не на каких должностях работал, а каким человеком был.

Жили мы в Москве вчетвером на первом этаже пятиэтажного дома в двух маленьких смежных комнатках в коммунальной квартире. Сколько раз мама говорила: «Похлопочи, чтобы жилье дали, дочь взрослеет, сын». Отец – коммунист с дореволюционным стажем, «руководящий партийный работник», но у него и в мыслях не было квартиру просить: «Оленька, как же вообще об этом можно говорить, когда так много людей хуже нас живут!» Так он практически всю свою жизнь и прожил в многонаселенных коммунальных квартирах. Так и я начал свою семейную жизнь в «слободке» из шести семей с одной кухней, очередью в туалет и неработающей ванной. Ну об этом позже.

Проблемой было заставить отца новый костюм купить, хорошее пальто. «Неудобно шиковать в наше время». Когда я женился, отец взял с меня слово, что я не буду покупать себе обручальное кольцо: «Неужели ты золото носить будешь?!» Можно, конечно, считать это признаком ограниченности. Я же думаю, что это одно из тех особых духовных качеств, которыми отличались коммунисты первых лет советской власти. Материальное для них не было ценностью, к которой надо стремиться. И потом, нельзя жить лучше народа. Не правда ли, странные вещи для современных «руководящих работников»?

Главным в отце была какая-та, я бы сказал, врожденная фундаментальная установка на служение – людям, государству, своим идеям, своей партии, своим друзьям, своей семье. Очень высокое слово «служение», но как иначе обозначить почти полное растворение себя в заботах об этом. Я не помню, чтобы он приходил с работы раньше 10–11 часов вечера, чтобы отказывался ради дела переезжать по стране с места на место, чтобы на просьбу помочь отказал кому-либо, боясь испортить своим ходатайством отношения с начальством… Уже в пожилом возрасте отец полез чинить крышу сарая своему родственнику значительно моложе его. И все это естественное состояние его души, без всякого насилия над собой. Не помнил он и зла, а его было в избытке. Прежде всего – от своей же партии, своего государства. В связи с этим расскажу, думаю, уникальный случай из судьбы отца. По крайней мере, ничего подобного я не встречал, хотя и неплохо знаю трагические страницы нашей истории.

В черном 1937 году работал отец секретарем Омского обкома партии. Поздно вечером в открытое окно его кабинета влетел камень. К нему была провязана записка: «Миша, завтра я приду тебя арестовывать». Записку бросил один из руководителей Омского НКВД Н. Шитиков, друг отца, по-моему, еще со времен Гражданской войны. Порядочный, честный человек – и такие встречались в этом страшном органе! До самой его смерти наши семьи тесно дружили. А какой набор редких марок Шитиков мне подарил, когда узнал, что я их собираю!

Отец предвидел, что его могут арестовать. Ему, конечно, известна была общая обстановка в стране, многих его сослуживцев уже в застенки отправили, родного брата на Украине арестовали и затем расстреляли. Отец вызвал своего заместителя, передал ему печать, ключи от сейфа и сказал, что уезжает в командировку. А сам сел на поезд и отправился в Москву. И в Москве в 1937 году ушел в подполье! Не слышал я нигде, нигде не читал, чтобы в советское время крупные партийные работники в подполье уходили!

Поселился у дальней родственницы жены, потом без паспорта, под чужой фамилией как-то устроился на работу дворником. В ноябре 1938 года начальником НКВД был назначен Л. Берия. Как отмечают почти все наши историки, начал он с частичного «отката» от массовых репрессий. Было освобождено из лагерей, по разным оценкам, от 200 до 300 тысяч арестованных, часть из них была реабилитирована, прекратились аресты по спискам, суды-тройки и т. д. В это время отец и пришел в ЦК ВКП(б) и попросил, чтобы разобрались с ним. Там удивились случившемуся и «разобрались»: послали в Сибирь. Формально, конечно, не сослали – его направили работать председателем исполкома городского Совета в Ялуторовск. Маленький городок, практически поселок, в 90 км от Тюмени. Место ссылки известных декабристов: Муравьева-Апостола, Якушина, Пущина и др. Когда я собирал материалы для книги об отце, то, воспользовавшись тем, что приехал по журналистским делам в Тюмень, съездил в Ялуторовск. Помнят его там! В городском музее увидел хорошие отзывы о нем, его фотографии, фото мельницы, пилорамы и еще чего-то, построенного по его инициативе.

Очень характерен для того времени повод, по которому хотели арестовать отца. Узнали мы это, когда где-то в 60-е годы получили доступ к соответствующим архивам. Так вот, в Омске попала мама в больницу. Медицинская сестра заметила на ней японскую шелковую комбинацию, мама ее специально на рынке купила, чтобы в приличном белье лечь в больницу. Заметила и тут же написала донос в органы, а те решили арестовать отца как японского шпиона. Вот так все «незатейливо» было в 1937 году.

Сразу же после начала войны отозвали отца из Ялуторовска в Москву, призвали в армию в звании майора и направили на работу в городской военкомат, где, кстати, он и подружился с генералом Киселевым. Отец занимал в горвоенкомате достаточно высокую должность. В сфере его деятельности была и работа с творческой интеллигенцией. У нас дома вечерами часто сидели какие-то дяди. Позже мама рассказала, среди этих «дядей» были и И. Эренбург, и К. Симонов, и другие не менее известные люди. И еще помню, как мама пересказала разговор отца с Эренбургом. «Знаешь, Миша, – говорил он, – мы с тобой как те драные кошки, которых из дома выгоняют и берут красивых котиков с бантиками. Но они мышей не ловят, и когда те стадом на дом нападают, то тут нас и зовут».

Из детской моей военной жизни помню еще, как взял меня один раз отец с собой в черную эмку (для молодых: так в народе называлась распространенная в те годы советская легковая машина) и поехал куда-то по своим делам. Подъехали мы к выезду из Москвы. Машина с номерами комендатуры города, в ней сидит майор, ну и не остановили ее на посту, выпустили из города. Проехали немного, отец приказал вернуться, вышел и стал отчитывать лейтенанта, который пропустил машину.

Совсем недолго проработал отец в военкомате, шесть рапортов написал, чтобы его на фронт отправили, и уже в ноябре 1941-го добился своего – пошел воевать. Так он всю войну и прошел: от подмосковных боев до Кенигсберга. Заместителем командира гвардейского (он очень гордился этим) истребительного противотанкового полка. Ранен, контужен был, но выжил.

Воевал храбро, вся грудь в боевых орденах. Командующий артиллерией 2-й гвардейской армии (в ее рядах он и Севастополь освобождал, и Кенигсберг брал) генерал И. Стрельбицкий в своих воспоминаниях не раз упоминал отца – заместителя командира 113-го гвардейского истребительного противотанкового полка. В частности, описал бой, в котором наши солдаты залегли во время атаки, «и майор Соколов сел за руль виллиса (это такой американский военный открытый джип. – В.С.) и направился на нем на вражеские окопы под разрывами снарядов и пулеметными очередями»! И бойцы встали и отогнали немцев.

Кстати, подобный виллис мне особенно одним случаем запомнился. Зимой 41-го мама на кухне с соседями готовила обед. Я рядом крутился. Окно на кухне выходило на узкий проезд между нашим домом и большой кирпичной стеной. Напомню, что жили мы на первом этаже. Я смотрю в окно и вижу, что к окну подъехал джип. За рулем солдат сидит, а рядом на каких-то ящиках сидит папа! Закричал я от радости, ахнули соседи, маме чуть плохо не стало. Это отец на один час домой заскочил: до линии фронта километров сорок было.

В домашнем архиве хранится боевая характеристика отца: «При его непосредственном активном участии и руководстве в боях с немецкими захватчиками полк заслужил звание “Севастопольский” и награжден орденами Суворова и Кутузова…» И когда я впервые приехал в Севастополь и увидел на склоне легендарной Сапун-горы скромный обелиск – железный стяг, на котором насквозь, как пулевые пробоины, выбито «113 истребительный противотанковый полк», то отчетливо представил, что стоит за одной из отцовских наград – медалью «За освобождение Севастополя». Один же из самых ценных документов нашего семейного архива – справка о том, что майор Соколов – участник Парада Победы в Москве в июне 1945 года. После войны отца не сразу демобилизовали – отправили служить в Феодосию.

В своей бурной событиями жизни отец переболел чуть ли не всеми распространенными в смуту болезнями: два раза сыпным тифом, пневмонией, дифтерией и др. Умер он через четыре месяца (!) после того, как ушел с работы и стал жить на одну пенсию – в 68 лет, не дожив двух месяцев до того, как я защитил свою кандидатскую диссертацию. Он так хотел, чтобы его сын стал кандидатом наук!

Знаю, не меня одного в зрелые, а тем более в «очень зрелые» годы мучает мысль, что мало в свое время ценил родителей, редко баловал их вниманием и любовью. Я не исключение, о чем давно с горечью вспоминаю. Правда, по отношению к отцу было у меня одно благое дело, которым я до сих пор горжусь. Весной 1968 года исполнилось 50 лет партийного стажа отца. Я написал статью «Поздравляю тебя, отец!», где рассказал о его трудной и достойной жизни в героические времена, о его верности делу, долгу, идее. Статья была опубликована в весьма уважаемой в это время газете «Московская правда». Помню, с каким удивлением узнали на работе о прошлом своего скромного сотрудника, как растрогался отец.

Все я это написал не только для того, чтобы вспомнить об отце (он этого заслуживает!), но и еще по двум важным для меня причинам. Во-первых, чтобы сказать, что нельзя, как это сегодня встречается, огульно всех партийных работников в подлецы и в мздоимцы записывать! Во-вторых, по причине, о которой, может быть, не очень литературно образцово, но очень искренне писал я в той далекой по времени статье. «В понятие “эстафета поколений” входит не только дом, построенный отцом, не только верстак рабочий, который ты перенимаешь от него, но и главный стержень жизни его, в делах славных закаленный. И ты должен знать дела эти, потому что тебе продолжать их. А продолжая, всегда помнить, что придет время и тебе рассказывать о своей жизни сыну своему, своей дочери».

Вернусь вновь к жизни пацана в военной Москве. Жили мы с мамой в то время вдвоем. Отец – на фронте, а сестра… Вот история с сестрой заслуживает отдельного упоминания. Сестра (она была старше меня на девять лет) в июне 41-го была в пионерском лагере под Москвой. Началась война, и руководство лагеря решило эвакуироваться на восток, подальше от столицы, которую в это время уже бомбили. Я не знаю подробностей, но, как потом рассказывала сестра, посредине дороги взрослые бросили детей на произвол судьбы! Да, и такое в войну бывало. И вот 12–15-летние подростки одни пошли кто куда. Сестра больше двух месяцев (!) пешком добиралась до Казани, шла туда, потому что знала, что там работал хороший знакомый отца. Голодала, ела сырую картошку, которую выкапывала на полях, мерзла в стогах сена, но дошла! Разыскала знакомого и осталась там жить до 1943 года.

Еще воспоминания из моего военного детства… В школе переписали всех, у кого отцы на фронте воевали, и выдали талоны на бесплатные обеды. Я этими талонами только два раза и воспользовался. Во-первых, потому что столовая далеко от дома была, но главное – у меня эти талоны прямо в столовой и украли.

Подлинным счастьем были для меня те случаи, когда отец с оказией мог переслать домой свой офицерский паек. Это был американский набор продуктов в лощеной картонной коробке размером с кирпич (ленд-лиз!). Открываешь с трепетом коробку – на самом верху лежат несколько жевательных пластинок. Я почему-то мыл их в воде, не нравилось, что они такие «душистые», с разными вкусами. И уже «голую» резинку долго жевал. Верхом же наслаждения была консервная баночка бекона. Он был уложен в ней кольцом, переложенным пергаментной бумагой. Мама отрывала часть этого ветчинного кольца и давала как редкий заморский деликатес. Помню, что иногда с оказией присылал мне отец с фронта маленькие трофеи: перочинный ножичек с перламутровой ручкой, фашистские ордена-кресты и один раз даже немецкий кортик. Я его потом на хорошую рогатку променял. Жаль – ничего не сохранилось до сегодняшнего дня.

Был я и свидетелем того, как проходил по Москве «парад побежденных». В июле 1944 года колонну пленных немцев (потом уж узнал, что их около 60 тысяч было) проконвоировали через весь город. Пришел я с друзьями на площадь Земляного Вала, что на Садовом кольце, немцев посмотреть. Все тротуары людьми забиты. Тогда мы забрались на крышу троллейбуса, благо его «рога» были опущены. Впереди шагали немецкие генералы, за ними шеренги солдат, грязноватые, в мятых, часто рваных мундирах. Некоторые с любопытством смотрели по сторонам, большинство же шли, опустив голову. Что до сих пор удивляет меня – огромная толпа людей на тротуарах стояла молча. Ни выкриков, ни проклятий, ни поднятых кулаков… У многих из них родные погибли от фашистов, до конца войны еще долгие месяцы оставались. Молча, отрешенно, без особого любопытства смотрели люди на немцев – и молчание это пострашнее криков было.

В конце колонны военнопленных шли поливальные машины – смывали всяческую нечисть с московских улиц. Лучшие сегодняшние пиарщики не смогли бы придумать такого хода!

А вот из окончания войны я запомнил только один эпизод. Мама в честь праздника дала мне деньги в подарок. Я пошел в магазин и купил на них в коммерческом отделе (без карточек!) слойку. Есть не стал, а принес ее домой, чтобы всех угостить. Мама такие же сладкие булочки дома пекла – и с досады бросила она мою слойку в меня. До сих пор обидно.

Кончилась война, и отец вызвал нас в Феодосию, где он был назначен заместителем военного коменданта. В военное детство я включаю и время жизни в этом городе. Включаю потому, что было оно для меня, пожалуй, самым опасным в жизни. Крым сразу же после войны: разрушенные дома, запустение, но главное – огромное количество самых разнообразных военных боеприпасов, укрытых в развалинах, спрятанных в ямах, в каменных расщелинах. Я быстро вошел в компанию, мягко скажем, местной шантрапы, любимым делом которой были поиски этих боеприпасов. Находили артиллерийские снаряды, на конце с такими кнопками-пипочками на маленьких «столбиках» – взрыватели, шли к обрыву и бросали вниз, стараясь, чтобы пипочка о камень стукнулась. Раздавался взрыв, мы радостно разбегались. Однажды, гуляя по заброшенной набережной, случайно отодвинули на ее парапете камень и увидели под ним глубокую нишу, забитую рассыпным порохом. Кто и почему туда порох ссыпал – не знаю. У нас хватило ума не взрывать весь порох, мы бы, наверное, тогда половину набережной разворотили. Просто стали отсыпать порох в карманы и потом поджигали его кучками, дорожками. Несколько раз нас милиция ловила за «взрывными» занятиями, в камеру сажали. Тогда обязательно кто-нибудь из пацанов говорил, показывая на меня: «Его отец – Соколов». Фамилия в городе известная была, милиция после проверки меня домой отвозила. Дома бить не били, но очень ругали. Вообще-то за дело: из нашей компании в шесть-восемь ребят двое насмерть подорвались, один без рук остался. Меня Бог миловал. Погибнуть в Феодосии я мог не только от взрывных забав, но и от штормовой волны.

Местные ребята научили меня купаться в шторм. Это, конечно, не купание, а весьма опасный трюк, и надо уметь выполнять его. Прежде всего надо дождаться, когда море на 15–20 метров отступит от берега, собирая силы и дождавшись этого, надо как можно быстрее бежать по обнаженному дну навстречу поднимающейся волне. Волна может быть огромной, больше четырех метров высотой, и здесь, вдали от берега, надо нырнуть под самый ее «корень». Она понесет тебя назад к земле, и тут ты выныриваешь и что есть силы стараешься остаться на месте, сопротивляясь тому, чтобы волной быть выброшенным прибоем. Затем, дождавшись, когда волна начнет откатываться обратно, опять же изо всех сил грести к берегу. Вода сопротивляется, она стремится уйти подальше в море, тащит тебя туда, а ты борись, плыви и, выскочив на дно, стремглав беги к берегу, чтобы не накрыл тебя новый зловеще громыхающий вал. Рискованно, но увлекательно. Долгое время уже во взрослом возрасте я, красуясь перед девушками, демонстрировал это свое умение. Вот, пожалуй, и все, что я помню из жизни в Феодосии. Даже не скажу, сколько мы там прожили: год, полтора?

Демобилизовали отца из армии, и мы вернулись в Москву, домой на свою улицу К. Маркса, дом 22. Как хорошо жить на своей улице, где тебе каждый дом знаком, где все выбоины знаешь, все закоулочки! Отвлечемся немного: что же значит, и зачем это «…где тебе каждый дом знаком»?

Я считаю любопытство (ну по-научному точнее сказать – «любознательность») одним из важнейших свойств ума. Причем любознательность является и одним из критериев его развитости и непременным условием его развития. Как сказал Сократ, «если ты будешь любознательным, то будешь многознающим». Недаром великий А. Эйнштейн призывал: «Не утрачивайте с годами святой любознательности». Святой! Если уж дошло дело до цитат, то скажу, что любимым моим афоризмом (чаще всего приписываемым К. Тимирязеву) является: «Надо знать обо всем немного и все о немногом». И это не просто красивый оборот речи, это прямой путь интеллектуального развития. Академик Н. Бехтерева, долгие годы бывшая научным руководителем Института мозга РАН, утверждала, что нет ненужной, бесполезной информации, что чем больше в мыслительном процессе участвуют самые разнообразные нейронные информационные цепочки, тем больше вероятности сделать выдающееся открытие, да и вообще тем умнее и глубже человек.

Не только в силу подобных знаний, а и по причине особенности моего характера и сознания я не понимаю людей нелюбознательных, которых мало что интересует. Скажу честно, не только не понимаю, но такие люди меня раздражают, я считаю их недалекими, ограниченными, неинтересными для общения. Особенно это касается человека молодого. Идет такой рядом со мной, я ему показываю гостиницу «Метрополь», уникальное мозаичное панно Врубеля «Принцесса Греза» на ее фасаде, говорю о русском модерне, а ему это все до лампочки: «Да неинтересно мне это и не нужно!» Единственная надежда, что многие из подобной молодежи поумнеют с возрастом, пробудится в них тяга к расширению своего кругозора. Иначе беда – получим мы «общество людей ограниченных возможностей».

Так вот, можно просто пройтись к себе домой от Земляного Вала по улице К. Маркса (напомню, теперь ей вернули прежнее название – Старая Басманная), а можно идти, зная ее интересные места, зная историю домов, которые на ней стоят. Совершенно разные прогулки будут!

Вот Сад имени Баумана (мы его называли одним словом «садбауман»). Здесь стоял когда-то флигелек, в котором почти двадцать лет жил удивительный человек, писатель и философ, патриот и западник, которого так уважал Пушкин, – П. Чаадаев. Сюда к опальному философу, официально объявленному сумасшедшим и жившим под домашним арестом, заглядывали кроме Пушкина и Гоголь, и Тургенев, и Герцен… Вот тебе и садбауман! У меня же связано с этим садом и одно «нюхательное» воспоминание.

Когда после войны вернулся на родину знаменитый наш шансонье А. Вертинский, то один из концертов он давал в скромном деревянном театре Сада Баумана. Мама повела меня на этот концерт. Вошли мы с ней в зал и зажали носы – в зале сильнейший запах нафталина! Дело было летом, жарко, но многие дамы пришли в меховых накидках, горжетках, чаще всего из лисы. Долгие годы ожидания быть надетыми в подходящем случае, лежали они в сундуках и на антресолях, щедро пересыпанные нафталином.

Пойдем дальше по улице. Где-то посреди нее прямо на проезжую часть гордо выходит красивый дворцовый фасад (дом № 21). Удивительно интересна его история. Первоначально построил этот дворец князь А. Куракин. Потом его длительное время арендовал французский посол-маршал Мармон. Так вот, в сентябре 1826 года в один и тот же день, в одни и те же часы на «моей» улице находились одновременно два человека: император Николай I на балу у французского посланника и А. Пушкин в гостях у своего дяди Василия Львовича (дом № 36). Не слабо!

С куракинским дворцом связано еще одно историческое событие, и тоже с императором, но уже с Николаем II. Кровавая ходынская трагедия 1896 года. По официальным данным, погибло тысяча четыреста человек, по другим данным – около двух тысяч! На следующий день после их гибели французский посланник давал бал в том же дворце на Старой Басманной в честь коронации Николая II. Некоторые отговаривали императора ехать на бал, советовали траур объявить. Он же поехал и открыл его танцем с женой посла. В 1906 году, после поражения в Русско-японской войне, поэт Константин Бальмонт написал стихотворение «Наш царь», в котором есть пророческие строчки: «Кто начал царствовать – Ходынкой, // Тот кончит – встав на эшафот». Мы еще вернемся кратко в своей книге к царю, возведенному церковью в наши дни в святые страстотерпцы, сейчас же продолжим путь домой по Старой Басманной.

На углу Старой Басманной и Бабушкина переулка – старинный красивый классический особняк – родовое гнездо Муравьевых-Апостолов, семьи, давшей российской истории сразу трех декабристов. Неслучайно поэтому сейчас в нем располагается Музей декабристов. Особняк этот запечатлен в прекрасном фильме «Анна на шее», когда князь (А. Вертинский) подъезжает навестить Анну (актриса А. Ларионова).

Ближе к концу улицы стоит скромный одноэтажный деревянный дом № 36. Здесь жил любимый дядя Пушкина, поэт, бонвиан и жуир. Сейчас здесь прекрасный музей его имени, а я помню, как заходил в этот дом к своему однокласснику в комнатушку в многонаселенной коммунальной квартире.

И наконец, уже на конце улицы, на площади Разгуляй – дворец Мусина-Пушкина. Здесь во время пожара сгорел подлинник исторического «Слова о полку Игореве». Кстати, достаточно широко известная площадь Разгуляй существует только в общественной молве, официально (топографически) ее нет. По крайней мере в годы моей жизни не было никаких табличек, что этот маленький треугольник на пересечении улиц Старой и Новой Басманных, Спартаковской и Доброслободской и есть площадь Разгуляй. Но все ее так называли, а я особо гордился тем, что в любимой моей книге А. Толстого «Петр I» описано, как Алексашка Меньшиков вскочил на запятки кареты царя именно на Разгуляе.

Даю честное слово, что все это, как и многое другое, я узнал не сегодня и не посредством Википедии, а познавал подростком, прежде всего через книги.

Последний поворот направо перед площадью Разгуляй – Токмаков переулок. Здесь стоит школа № 346, где я учился. От дома, где мы жили, минут десять ходьбы. Школа в чем-то знаменитая. Конечно, не тем, что я ее оканчивал, а тем, что в ней учился великий наш артист Ю. Никулин, о чем он и написал в своих воспоминаниях. По мне, «знаменита» она была своей усредненностью среди московских школ по всем показателям. И не элитная, и не бандитская, и не центральная, и не окраинная.

Что же являла собой школьная жизнь в 50-е годы прошлого столетия, так ли хороша была советская система школьного образования, как об этом так часто сегодня говорят? «Я не расскажу про всю систему» (на мотив известной песни про Одессу), но 346-я средняя во всех отношениях школа частично может дать ответ на этот вопрос. Как я заметил, у многих людей школьные годы западают в памяти на много лет, может быть – на всю жизнь, у многих даже больше, чем годы институтские. У меня школа тоже запала, я даже во все свои коды в нашем цифровом мире включаю ее номер.

Разные были учителя в школе. Была молодая краснощекая провинциальная молодка в младших классах, которая говорила «красивши». Была в 8–9-х классах блестящий учитель по литературе – Роза Даниловна. С ней нам повезло, хотя ей с нами, думаю, не очень. В конце жизни «великого Сталина» в стране резко усилился антисемитизм. Как говорил мой школьный друг Витя Блинкин, «я только в это время в свои 14 лет узнал от окружающих, что я еврей». Так вот, Роза Даниловна работала доцентом в МГУ, откуда ее в числе многих других «лиц еврейской национальности» выгнали, и вместо университетской аудитории – средняя школа со средним, шпанистским классом, не очень ее любившим, вероятно, из-за проявляющегося в ней высокомерия. Для меня же она стала одним из тех людей, кто проложил мне тропинку в необъятном мире художественной литературы. Любил я литературу так, что был у меня в школе один уникальный случай. Ушла в девятом классе Роза Даниловна, не выдержала школьной жизни. И сравнительно долгое время оставались мы без учителя, а в наше время каждый школьный год заканчивался экзаменами, и надо было писать сочинение, готовить же к нему некому. И тут, не помню, кто именно, мне предложили вести уроки литературы в своем классе. Я и согласился. Ученик ведет уроки! Надо сказать, что, несмотря на общую шпанистскую атмосферу, одноклассники спокойно и даже доброжелательно меня приняли в роли учителя. Дело, правда, ограничилось только моим рассказом о романе Н. Чернышевского «Что делать?» и его теории разумного эгоизма.

Была в школе и желчная старая дева – преподаватель химии, наша классная руководительница, на чьих уроках весь класс, не разжимая губ, мычал неприличные стихи в ее адрес. Был всеми любимый учитель английского языка. Повторюсь, разные по своему педагогическому уровню учителя были. Отсюда и разный уровень обучения.