Текст книги "Интересная жизнь… Интересные времена… Общественно-биографические, почти художественные, в меру правдивые записки"

Трушин был отличным организатором, умным, волевым человеком. Но человеком с чуждой для меня группой крови. Трудно объяснить это понятие, но это очень сильно проявляется в отношениях между людьми. Разные жизненные ценности, разные модели поведения, культурные ориентиры, разное отношение к людям… При этом нельзя сказать, что у одного они положительные, правильные, а у другого – нет. Просто разные. С предшественником Трушина на посту первого секретаря Московского горкома комсомола – Борисом Пастуховым – по моему глубокому ощущению, у меня была одна группа крови, и отношения у нас были отличные. Я до сих пор горжусь его хорошим ко мне отношением, помню многое из того, что он мне сделал, чем помог. Но об этом позже.

Так вот, на первом же большом заседании после моего возвращения с учебы в Москву Василий Трушин стал резко пенять мне за то, что проигнорировал я встречу с Егорычевым. Я с места громко и так же резко ответил, что еще хуже, когда руководители игнорируют встречу с комсомольским активом: не только никто из горкома комсомола на нее не приехал, да еще потребовали, чтобы я ее покинул, практически сорвал всю учебу.

Если кто-то из поколения моих внуков читает сейчас эти строчки, то наверняка подумает: «Что за ерунду автор пишет! Начальство покритиковало, с места ему возразили. Ну и что?» В том-то и дело, дорогой мой современный человек, что в те времена (напомню, середина 60-х годов) это многое значило, впрочем, и сегодня не очень-то принято столь резко начальству возражать, да еще публично. Недаром после моей реплики зал замер, вернее, обмер. Да и я отчетливо понял, что мне побыстрее надо решать вопрос об уходе с комсомольской работы. И хотя я еще почти год работал при Трушине, отношения у нас были своеобразные. В горкоме как бы «забыли» о Свердловском райкоме комсомола. Ни хвалы, ни критики, ни серьезных разборок – ничего. Существует такой райком, работает, ну и бог с ним. Конечно, объяснялось подобное «терпение» начальства тем, что работали мы неплохо, много интересных дел делали, да и авторитет у меня в районе был. Естественно, долго так продолжаться не могло, и я комсомольскую свою карьеру – короткую, но яркую – покинул. Покинул, правда, с некоторым завихрением, но об этом чуть позже.

Вторая же неприятность во время этой учебы – сложившаяся там ситуация, о которой и сегодня мне неловко вспоминать. Нехорошо вышло… Пригласил я выступить перед комсомольским активом хорошего поэта, особо популярного в то время, Юнну Мориц. Она согласилась, но попросила обязательно к вечеру отвезти ее домой. Приняли Ю. Мориц прекрасно, и стихи понравились, и разговор у костра. И вот когда надо было уже отвезти ее домой с этой далекой от Москвы поляны, выяснилось, что сделать этого нельзя. У нас было несколько дежурных «Волг», которые мы выпросили у районных организаций, но к вечеру их водители уже хорошенько выпили и наотрез отказались сесть за руль в таком виде. Никаких мобильных телефонов в то время не было, Юнна очень переживала за то, что дома за нее волнуются, обиделась на нас, но ничего сделать мы уже не могли, уехала она только утром. Казалось бы, не столь уж значительный проступок, но мне за него до сих пор стыдно. Надо было заранее предусмотреть этот весьма предсказуемый кульбит с шоферами!

Комсомольская жизнь моя интересна была и командировками как по стране, так и зарубежными. Причем командировки эти были порой самые неожиданные. Сижу я в своем кабинете, дело делаю. Звонок – Б. Пастухов, первый секретарь Московского горкома:

– Слушай, надо тебе срочно в Ленинград вылететь. Мы взяли шефство над выпуском на Кировском заводе самого мощного в мире трактора для сельского хозяйства – К-700. Возглавишь группу наших молодых инженеров. Они там посмотрят, чем им помочь можно.

– Борис Николаевич, так я же филолог, историк, я трактор от велосипеда отличить не могу.

– Ребята толковые, сами все сообразят. Ты только оргвопросы решать будешь.

Руководству перечить нельзя, и уже утром следующего дня мы были на Кировском заводе. Москвичи действительно толковые были. Дотошно во все вникали, составили перечень того, чем Москва помочь может. Наши хозяева довольны остались и сделали нам царский подарок: дали билеты на спектакль самого знаменитого в то время театра страны – Большого драматического под руководством Г. Товстоногова. Очень я этому обрадовался, все уши прожужжал ребятам об этом театре, о том, как трудно билеты в него достать. И действительно, за несколько километров до театра стали у нас спрашивать лишние билетики. И тут ребятки мои дрогнули.

– Слушай, мы последний день в Ленинграде. Устали очень, нам бы расслабиться надо.

Я ужаснулся – отказаться от БДТ, от спектакля великого режиссера! Но надавили ребята, дрогнул я, продали мы билеты и хорошо посидели в пивном баре на Невском проспекте. И такое было.

Из поездок по стране еще одна особо мне запомнилась. Вернее, чаще всего вспоминается в силу ее переклички с сегодняшними реалиями. Изредка (со мной это было, по-моему, только один раз) комсомольских функционеров привлекали к работе серьезных инспекций, проводимых ЦК КПСС. Вот и меня включили в такую инспекцию. Большая, солидная группа, призванная проанализировать положение дел на Украине. Я и еще один товарищ из ЦК ВЛКСМ должны были посмотреть, как там с молодежью работа ведется. Но командировка эта запомнилась мне не проблемами с молодежью. Поразило другое.

Пригласили нас в Запорожье на какую-то конференцию. Вел ее секретарь обкома партии. Выступающие бодро говорили о своих больших успехах в развитии сельского хозяйства. И вот одного из них, говорящего на русском языке, резко, грубо и, я бы сказал, с какой-то внутренней злобой прервал секретарь обкома: «Ти що, украiнськоi мови не знаэш?» Сказал так, как будто тот говорил на языке вражеских оккупантов! Выступающий испуганно оглянулся на секретаря обкома, съежился и перешел на жуткий суржик – смесь русского и украинского языков. Было это в середине 60-х годов! И другой эпизод из этой же командировки.

Послали меня в Артемовск (в 2016 году в борьбе со всем советским ему вернули старое название Бахмут). Красивый, зеленый городок, гордостью которого является завод шампанских вин, знаменитый на всю Европу, если не больше. Знаменит тем, что шампанское там делают традиционным классическим способом, по несколько лет выдерживая в подземных гипсовых выработках. Эти выработки – целый городок со своими улицами, площадями, весь заставленный стеллажами с бутылками. Лежат они там длительное время с определенным наклоном, набираются благородного вкуса. Когда я туда попал, то застыл в недоумении – на меня шли люди в кольчугах, в металлических перчатках и забралах на лицах! Средневековые рыцари! Это же были рабочие завода, а в металле они потому, что должны в определенные сроки переворачивать и открывать бутылки, чтобы осадок убирать. А бутылки эти изредка взрываются в их руках, вот они от осколков и защищены. Все это очень интересно, но меня не это больше всего поразило, а встреча с горожанами.

Все они говорили по-русски, и почти всех волновала одна и та же проблема. В городе было 12 школ (на одну-две сейчас уже могу ошибиться). Из них девять вело преподавание на украинском языке и, соответственно, три – на русском. Украинские школы были полупустыми, в русских же учеба шла в три смены, и все равно всех желающих они принять не могли. Слезно просили меня горожане, чтобы донес я до Москвы их огромную просьбу – переориентировать школы, открыть больше с преподаванием на русском языке.

Выполнил я эту просьбу, написал в своем отчете о школьной проблеме. Но это не только не попало в общую Записку инспекторской группы, но и попеняли мне за то, что не понимаю я национальной политики, что раз есть подобное соотношение русских и украинских школ, а оно есть не только в Артемовске, но и по всей Украине, то так это и надо из высших соображений. Вот эти «высшие соображения» и стали одной из серьезнейших причин трагедий на нынешней Украине.

Я не являюсь узким специалистом по вопросам национальных отношений, но многое познал о них не столько из теории, сколько из социальной практики. Это привело меня к твердому убеждению, что самое большое зло в решении национальных проблем – это стремление насильственно что-то внедрять или что-то запрещать в данной сфере. В какую школу родители хотят отправить учиться свое чадо, в такую и пусть отправляют. На каком языке люди хотят говорить, на таком пусть и говорят. Хотят, чтобы в паспорте была записана национальность, она и будет записана. Не хотят – не будет…

В общественном сознании необходимо сформировать полную индифферентность, а попросту сказать – равнодушие к тому, какой национальности человек. Главное – какой это человек по своим профессиональным, моральным качествам. В Советском Союзе зачастую это игнорировалось. Устанавливались количественные показатели, сколько каких школ надо иметь вне зависимости от желания населения, вводились различные, зачастую чисто формальные национальные квоты в системах управления, высшего образования, государственной деятельности и т. д. Ну почему надо было, чтобы первым руководителем любого национального образования (республика, округ, область) обязательно был человек этой национальности, а вторым руководителем – обязательно русский?

Я слышал практически одни и те же возражения на эти мои слова: «Ну как вы не понимаете, все это делается для возрождения угнетенных при царизме наций. Их же надо было поднять, подтянуть до определенного уровня. И потом это помогает решать на местах проблемы межнациональных отношений». Зачастую это не помогало, а напротив, содействовало росту национализма, нагнетанию напряженности между различными национальными группами. Для решения национальных проблем существует целый ряд поистине действенных мер: развивать национальную культуру, расширять систему образования, вовлекать людей в политическую жизнь, в целом более решительно строить гражданское общество. В конечном итоге все это должно быть направлено на изменение сознания людей, на формирование у них чувства уважения к людям вне зависимости от их национальности, на то, что я называю индифферентностью в национальном вопросе.

Конечно, Советский Союз проделал колоссальную работу по развитию многочисленных наций, в него входящих, по установлению между ними дружеских отношений. Но эффективному решению этих проблем мешало упование на перечисленные выше «принудительно-организационные» действа. И еще один важный момент. Власти просто боялись решительных шагов по борьбе с национализмом, боялись из опасения рассориться с местной национальной элитой, боялись потерять их опору в политической борьбе. Особо остро проявилось это во времена Н. Хрущева, который ради того, чтобы Украина поддерживала его во власти, и Крым ей передал, и закрывал глаза на растущий день ото дня национализм. Это и аукнулось сегодня так страшно.

Вернемся к командировкам моей комсомольской молодости. В одной из них я «попал в коммунизм». Вообще-то я «при коммунизме» два раза жил. По одной неделе. Один раз – в Казахстане, другой – в Берлине (об этом позже). В Казахстан я прилетел где-то в 1961/62 году как представитель Москвы на празднование юбилея комсомола республики. Делегация была из одного человека – меня (позднее прилетел еще завотделом пропаганды МГК ВЛКСМ Вереин). Делегация комсомола Москвы! Вот здесь для меня коммунизм и наступил. Только один эпизод из этой моей жизни.

Посадили меня в специальный самолет, в котором были я и еще человек десять-пятнадцать сопровождающих меня людей, и полетели мы куда-то вглубь Казахстана. Прилетели. Огромное озеро, заросшее камышами, вокруг него степь до горизонта. Около озера поставлено несколько роскошных юрт. Рядом небольшая отара овец. Главный из сопровождавших меня попросил выбрать овцу. Я ткнул пальцем.

– Ну вот и хорошо. Пока из нее бешбармак делать будут, мы пойдем поохотимся.

– Какая охота? Я вообще не охотник, да и одет в костюме, в штиблетах.

– Это не важно.

Подвели меня к озеру, дали ружье, и какой-то дядечка несколько раз громко похлопал в ладоши. И тут же из камышей вылетели сотни уток! Я выстрелил, подбил уточку – промахнуться в такую стаю невозможно. На этом охота закончилась. Как выяснилось, озеро это входило в охотничий заповедник! Правительственный, для простых людей закрытый. А дядечка, который в ладоши хлопал, – главный егерь. Погуляли мы еще немного, а потом нас в юрту пригласили. В юрте огромный котел на огне стоит, в нем варятся куски свежайшего бараньего мяса. Запах потрясающий, зазывной! Хозяева спрашивают меня, как я есть буду – как европейцы или как мы, казахи?

– Конечно, как местные едят!

– Тогда снимайте рубашку, подпоясывайтесь полотенцем.

Снял, обнажив свой тощий торс. И стали мы есть. Тоже как местные. Берешь в ладонь (бешбармак в переводе и означает «пять пальцев») хлебную лепешку, специально приготовленную для бешбармака, окунаешь в котел, вылавливаешь кусок баранины и отправляешь в рот. Сок по голой груди течет. А рядом стоит молоденькая казашка с кожаным бурдюком. Наливает она из него в пиалу холодный, слегка пенящийся кумыс и тебе протягивает. Блаженство! Напрягает только то, что хозяева все время наполняют полные граненые стаканы коньяком, пьют и тебя выпить уговаривают. А я за раз выпить могу только две-три рюмочки, да и то не поутру. Хорошо, что приспособился в юрте незаметно выливать коньяк на землю. К чему я так подробно рассказываю об этом? Ну, во-первых, приятно вспомнить подобное пиршество, вкусно поесть я всю жизнь любил. Главное же, конечно, не в этом.

Специальный самолет, десятки сопровождающих, охота в заказнике, отара баранов, поставленные юрты – и все это для одного человека, и все это, невзирая на затраты. Да и в самой Алма-Ате всю неделю – пиршества, концерты, подарки… Все желания мгновенно удовлетворяются, все, естественно, бесплатно. В общем, коммунизм в одном конкретном месте, для одного конкретного круга людей. Как я к этому относился? Сказать, что возмущался, протестовал, – неправда, но некую неловкость отчетливо ощущал. Подобная неловкость, возрастая с годами моей жизни на «начальной ступени Высшего круга», все больше и больше смущала мое сознание. Но, скажу откровенно, не более того.

Я никогда не был диссидентом, понимая под этим словом не только «инакомыслие», но и обязательное «инакодействие», т. е. борьбу с господствующим положением вещей. Никаких форм борьбы с советской властью я не только никогда не вел, но всегда честно и осознанно ей служил. Борьба шла внутри меня, между моими представлениями о подлинном социализме и тем, как он выглядел в реальности. Уже писал и вновь повторю: ничего более разумного, справедливого и морального, чем организация общества на принципах социализма, я не встречал. Но самой большой проблемой было реальное воплощение основополагающих теоретических принципов социализма в жизнь: их искажение (в СССР, в странах народной демократии, в азиатских, латинских, африканских вариантах), неполнота их воплощения (в скандинавских странах), отсутствие серьезных научных разработок особенностей функционирования социализма в современных условиях (хотя бы объективного всестороннего анализа «рыночно-планового социализма» в Китае). Именно эти расхождения между теорией и практикой серьезно смущали мое сознание, порождая некую дихотомию. И сегодня бедой наших общественных наук является практически полное отсутствие интереса к серьезному анализу социального обустройства общества.

Позором я считаю, что нынешние власти полностью проигнорировали такую знаменательную дату, как 200-летие со дня рождения К. Маркса. Во многих странах, которые принято называть «цивилизованными», этой дате были посвящены научные конференции, собрания общественности, открыты выставки, не говоря уж о том, что практически на всех социальных факультетах ведущих университетов мира изучается его теория… У нас же памятники К. Марксу стоят, а в истории общественной мысли он как бы и не существует. Не место здесь анализировать сильные и слабые стороны его теории, но история человечества показала, что большинство главных его идей не устаревают, а подкрепляются неопровержимыми фактами. В то же время насущной необходимостью является пересмотр некоторых из них: важно показать, почему они «не сработали», в чем надо их исправить, дополнить, развить. Ведь сам К. Маркс говорил, что он заложил лишь краеугольные камни научного познания общественного развития. Нерешенными остаются такие фундаментальные проблемы, как сочетание социалистических и капиталистических начал, прежде всего принципов планового и рыночного хозяйствования, степени и уровней обобществления производства, демократических механизмов контроля над властью, над элитой, понятия подлинного социального равноправия, учет в государственном управлении воли и особенностей ментальности населения и им подобные. Вот и движемся мы как слепые котята, без серьезного научного и объективного анализа бытия государства и нации то ли вперед, то ли назад, то ли вообще куда-то в сторону… Продолжим, однако, описание моего индивидуального бытия.

Командировки в мои комсомольские годы были не только и даже не столько внутри страны, сколько за ее пределы. Попасть за границу в годы советской власти – удел избранных. Я же, как «полуизбранный» (см. во Вступлении о градации социальных групп), в самые мои молодые годы попал сразу же в капстрану! Да еще на такое событие – VIII Всемирный фестиваль молодежи и студентов в Хельсинки в 1962 году! Вообще-то на Всемирном фестивале молодежи я уже бывал – шестой фестиваль проходил в 1957 году в Москве. Был я в то время просто студентом, поэтому на его мероприятия допущен не был, но как внештатный экскурсовод Москву иностранцам показывал. Помню, как стыдно мне было из-за в общем-то незначительного эпизода с молодыми туристами из Дании. Даже двух эпизодов. Во-первых, после моего восторженного рассказа о Кремле меня спросили: «А сколько гектаров он занимает?» А я не знал! Пришел домой, судорожно залез в справочники. С тех пор на всю жизнь запомнил – территория Кремля – 27,7 га! Другой эпизод этой несчастной экскурсии характеризует не столько меня лично, сколько время, в которое я жил. В конце поездки я должен был расписаться в документе у шофера, но ручки у меня не оказалось. Подбирая те немногие английские слова, которые знал, я попросил весьма симпатичную датчанку дать мне авторучку. Она улыбнулась, достала листок бумаги, написала на нем номер своего телефона в гостинице и протянула мне. Я судорожно схватил бумажку, взял авторучку, расписался у водителя, вернул ее датчанке и, выскочив как ошпаренный из автобуса, тут же выбросил ее записку. Последнее, что заметил, – удивленно поднятые брови девушки. Знала бы она, как строго нас предупреждали «серьезные люди», чтобы мы не устанавливали с иностранцами никаких контактов!

На фестивале же в Хельсинки я был уже в другом статусе: не просто член делегации, но включенный в небольшую когорту «избранных» – в состав пропагандистской группы.

Восьмой фестиваль от предыдущих отличался рядом принципиальных особенностей. Во-первых, и это главное, это был первый фестиваль, который проходил в капиталистической стране. Во-вторых, на нем был открыт дискуссионный международный клуб. Вот для участия в этих дискуссиях и была послана наша группа в Хельсинки.

Советская делегация жила в прекрасных каютах огромного корабля, на котором она прибыла на фестиваль. Нас же (пропагандистов) поселили в школе, расположенной в центре города. Из одного школьного класса вынесли всю мебель, постелили на пол маты, вбили в доску крючки для одежды. В таких спартанских условиях мы и жили. Кормили, правда, по-царски – в ресторане гостиницы «Лидо». Увидели мы там впервые так называемый шведский стол. Сказать, что поразились, значит не сказать ничего. Длинные столы, заставленные невероятным количеством снеди. Только одной селедки в разных ее видах мы насчитали одиннадцать блюд! Жареные колбаски, рыба, вяленое мясо, салаты, что-то еще, о чем мы и понятия не имели, – все в изобилии, все можно есть сколько хочешь! Мы и ели до отвала, ничего подобного в Москве не было, да и молодые мы были, о диетах слыхом не слыхивали. А потом шли работать.

Работы было много. В день по две, а то и по три дискуссии в международном клубе, потом встречи с отдельными делегациями, дежурства в качестве гидов на выставках и т. д. Там и учился я мастерству полемиста. С подачи Б. Пастухова я был назначен руководителем нашей пропагандистской группы, несмотря на то что в нее входили люди круче меня по карьерной лестнице. Функции руководителя были минимальные. Распределял я, кто куда пойдет, помогал связываться с информационными службами фестиваля, собирал иногда вместе всех ребят, чтобы обсудить возникшие проблемы. В целом в группе царил демократический дух и никакого начальствования. Но все равно одному человеку не нравилось, что не он руководитель. Человек этот интересный и сам по себе, и по своей карьере. Расскажу вкратце о нем, тем более что на протяжении жизни судьба сводила меня с ним на короткие, но весьма характерные встречи.

Александр Владиславлев, первый секретарь Октябрьского райкома комсомола в годы фестиваля в Хельсинки. Высокий, статный, красивый человек с быстрым, ярким умом, хорошо образованный, с широким кругозором. И необычайно амбициозный. Вело его по жизни прежде всего стремление быть первым, вырваться из общего ряда. Пожалуй, карьера была для него главной ценностью в жизни. Здесь отвлекусь от рассказа на очередную «философскую вставку».

Вопреки широко распространенному мнению, я весьма положительно отношусь к карьеризму и карьеристам. Для меня это не просто не бранные слова, но позитивное качество личности. Что же плохого в том, что человек хочет расти по службе, добиться в чем-то высокого положения? Человек не плывет безвольно по течению жизни, а ставит перед собой высокие цели и стремится их достигнуть. Прописные истины: главное здесь – какие цели он ставит перед собой и каким образом, какими способами собирается их достигнуть. Одно дело – мечтать стать самым богатым человеком среди своих друзей, другое – лауреатом Нобелевской премии. Одно дело – добиваться поставленных целей своим трудом, талантом, другое – интригами, предательством, «идти по трупам». Но есть и еще один, может быть, не столь «прописной» нюанс: любое стремление к карьерному росту не должно стать самоцелью. Позволю себе нескромность похвастаться одним личным моментом в моей жизни.

Я стал доктором философии довольно рано. И пригласили меня сразу после этого на разговор в ЦК КПСС. Друзья предупредили: будут предлагать работу в аппарате и «запомни, если откажешься, могут поставить крестик на твоей анкете, и это будет большой крест на всей твоей жизни». С этими напутствиями я и пришел на встречу. За большим пустым столом (ни одной бумажки!) сидел очень солидный товарищ. Заговорил тихим начальственным голосом:

– Принято решение организовать в ЦК КПСС аналитический сектор. На основе получаемых писем и других материалов необходимо будет анализировать общественные настроения. Мы знаем вас как человека, способного вести серьезную исследовательскую работу в социальной сфере.

И предлагает мне должность, которая была даже выше должности просто инструктора ЦК. Я как уж на сковородке стал вертеться, объяснять, что не гожусь к аппаратной работе, что не справлюсь с такой высокой ответственностью и т. д. Он долго убеждал меня в обратном. Потом ему надоели эти разговоры, и он на повышенных тонах неожиданно откровенно и зло спросил меня:

– Вы понимаете, что это значит для вас? Вы поработаете в ЦК, вырастете и можете перейти на любую большую работу, например, заместителем министра. Вы что, не хотите строить свою карьеру?

– Хочу. Но у меня свое представление о карьере.

– Какое же?

– Приблизительно такое:

«Профессор Соколов? (при знакомстве произносится вежливо-безразлично)».

«Профессор Соколов? (произносится с интересом, с любопытством)».

«Профессор Соколов?! (произносится с большой радостью от встречи)».

«Профессор Соколов?!! (с восторгом от такого знаменательного знакомства с таким известным человеком)»

Ничего не ответила мне «золотая рыбка» из ЦК КПСС на мои слова, вздохнула и отпустила с миром такого дурака.

Я, конечно, рассказал друзьям об этой встрече. И года через два случайно стал свидетелем подобного разговора: «Для меня рост означает: социолог Петров? Социолог Петров?! Социолог Петров?!!!» Может, совпало, а может, от меня пошло, но все равно приятно. Однако вернемся к Александру Владиславлеву.

Куда только не кидало Александра в его стремлении к высотам власти. Из преподавателя института нефти и газа вырвался в общество «Знание», потом исполком Научно-промышленного союза, потом Российский союз промышленников и предпринимателей, потом торговля цементом, потом… и т. д.

Затем пошел в политику. Блок «Отечество – вся Россия», «Единая Россия»… Эти метания во многом обусловлены и тем, что Владиславлев и Лужков были знакомы по годам учебы в Институте нефти и газа имени Губкина. Дружили. И один, понятно кто, тянул наверх другого. Ничего зазорного в этом я не вижу. Повторю вновь, Владиславлев – умный, широко образованный человек, отличный организатор, вообще незаурядная личность. А рассказ о нем я веду только с одной целью: показать, как даже такие весьма одаренные люди в погоне за поставленной целью – выше, выше, еще выше, еще… и неважно куда, лишь бы выше, приходят к своему краху. Уверен, что Александр не согласится с тем, что крахом закончилась его карьера. Это моя сугубо субъективная оценка. Она появилась только после того, как я узнал, что он назначен председателем совета директоров гигантского советского автозавода «ЗИЛ». Узнал и ахнул! Крупнейший завод страны, десятки филиалов в регионах, более ста тысяч работающих. Вскоре после этого назначения мы почти случайно встретились с ним.

– Зачем ты на это пошел?! Ты же не разбираешься в производстве, ни дня не работал на нем, ты даже не экономист. И сразу возглавить такой гигант? И потом, он же весь в долгах, тонет, разваливается.

– Вот я его и вытащу! Опыт руководства есть, вхож в широкие круги власти. Не боги горшки обжигали! И потом, знаешь, что это значит – стоять во главе самого ЗИЛа!

У меня не было амбиции встать во главе ЗИЛа. Но весь разговор с Александром убеждал меня в том, что у него кроме амбиции тоже мало что было. Жизнь быстро подтвердила это предположение – ничего он не поднял, ничего не решил и буквально через нескольких месяцев покинул этот пост. Говорят, по собственному желанию. Запомнился же мне Владиславлев как характерный пример незаурядного человека, вечно метущегося в своем стремлении выше подняться во власти и при этом теряющего свою цельность как личность.

Всемирный фестиваль молодежи в Хельсинки многие позиции «подправил» в моем жизненном миропонимании. До него я был глубоко уверен, что весь мир, точнее – народы всех стран, любят советских людей, жаждут встречи с ними. Оказалось, это не совсем так. Началось все с первой нашей поездки от вокзала в школу, где нас разместили. На тротуарах стояли довольно многочисленные группы молодежи, они что-то кричали нам и показывали руку с большим пальцем, опущенным вниз. Мы в ответ высовывались из автобуса, радостно приветствовали их, бросали советские значки, сувениры. Ликовали до тех пор, пока кто-то не вспомнил, что большой палец правой руки, опущенный вниз, как записано в истории, означал, что зритель Древнего Рима требовал смерти побежденному гладиатору. Поднятый вверх – сохранял ему жизнь (седьмой класс средней советской школы). И впоследствии нас несколько раз поднимали ночью, чтобы мы выходили защищать от погромов выставленные в парках стенды о Советском Союзе. Значит, не все нас любят.

И все же фестиваль в Хельсинки был праздником, который не испортили группы радикалов. Масса встреч, радушное общение, танцы, страстные речи, музыка, митинги. И радость! Радость от того, что мы молоды, что вместе собралось столько разных людей, что «Мы за мир, за дружбу!».

Запомнился фестиваль и еще одним уже частным, скромным деянием. Впервые я попал за границу, впервые представилась возможность что-то купить своим родным. Как известно, дефицит в Советском Союзе был страшный! А тут от разнообразия товаров глаза разбегаются. Крупнейший (по крайней мере, на то время) магазин в Хельсинки «Стокманн» всюду поместил свою рекламу «У нас самые дешевые товары. Вернем деньги, если где-либо найдете дешевле!». Ну вся советская делегация и ломанула в «Стокманн». Хоть и мало было этих самых «зарубежных» денег, но что-то все же купить было можно. Я и купил. Всего одну вещь – кожаное пальто для жены. Правда, в Москве при тщательном рассмотрении оно оказалось не из кожи, а из какого-то пластика вроде клеенки. Но все равно – красиво, модно! Вот с тех пор походы по магазинам за рубежом стали для меня чем-то вроде епитимьи (наказания), наложенной не церковью, а дефицитом. Стыдно быть нищим, но так хотелось, чтобы две мои женщины – жена и дочь – имели хоть что-то модное! Вот и шастал я по магазинам, подыскивал в них среди продавщиц подходящие фигуры и покупал в меру своих финансовых возможностей кофточки, юбочки, джинсы… Они чаще всего подходили по размерам, а вот туфли – нет.

Зарубежные поездки в моей комсомольской жизни запомнились, конечно, не только походами по магазинам. Некоторые из них были весьма интересны в общем социальном, да и культурном плане.

В середине 60-х годов на самом высоком уровне было принято решение участвовать в традиционном слете молодых социалистов, социал-демократов и вообще левых сил Европы (не помню, как точно это мероприятие называлось). Раньше мы отказывались от присутствия на этих слетах (вероятно, власть все еще находилась под давлением резко отрицательного отношения Сталина к социалистам всех мастей), но вот решили, что нам все-таки стоит с ними дружить. Делегацию подбирали тщательно. В ней были представлены основные слои нашего общества: рабочий, колхозник, молодой ученый… Я был назначен руководителем (опять-таки по протекции Б. Пастухова!), но должность у меня была обозначена не как секретарь московского райкома комсомола, а как учитель средней школы. Конспирация! Кстати, насчет конспирации. В международном отделе ЦК КПСС, который готовил нас к поездке на этот слет, мне представили одного человека, который не очень-то подходил по возрасту к молодежи, и сказали: «Это член вашей делегации, но он не будет подчиняться вам. Он сам по себе». Человек представился: «Витя». Для моих двадцати с небольшим лет он, будучи по возрасту ближе к сорока годам, казался мне человеком пожилым, и я спросил, как называть его по отчеству. «Зовите меня просто Витей», – скромно ответил он. Я все понял. С ним в поездке произошла одна памятная история, о которой расскажу ниже.