Текст книги "Интересная жизнь… Интересные времена… Общественно-биографические, почти художественные, в меру правдивые записки"

На одном из совещаний в горкоме комсомола зачитывалась справка о комсомольцах Москвы: возраст, образование, национальность и т. д. И вот докладчик торжественно объявляет: «Среди комсомольцев есть и люди абсолютно неграмотные, не умеющие писать и читать. Вместо фамилий крестики ставят. Все они находятся в Свердловском районе Москвы! У Соколова!» А я и не знал, что действительно среди комсомольцев театра «Ромэн» есть безграмотные. Говорю Сличенко: «Коля, как же так получилось? И как они вообще играют, как роли свои заучивают?» Он рассказал, что часто во время гастролей по стране к ним приходят цыгане. Среди них есть весьма талантливые, их и берут в артисты, хотя некоторые из них безграмотные. Они с голоса заучивают тексты, а песни и сами знают. Их, конечно, учат грамоте, но не сразу это дается, поэтому и попали они в статистику.

Всё! О комсомоле всё! Продолжаем жизнеописание дальше.

Глава IV

Творческий коллектив «изнутри»: обыденность и особенность. Жизнь на Шаболовке в здании, в котором нельзя жить. «В эфире молодость» – ежедневные телевизионные передачи объемом в две «Комсомольские правды». Его величество КВН. Ошарашивающий способ знакомства с Юлием Гусманом. Уход в науку.

Итак, в ноябре 1965 года я переступил порог здания Центрального телевидения на Шаболовке. Скромный двухэтажный особняк, построен аж в середине девятнадцатого века как сиротской приют. Вообще-то вошел я в него не в первый раз. Я уже писал, что практически всю свою жизнь я стремился работать (подрабатывать) сразу в двух, а то и в трех местах. Уже в студенческие годы и в начале своей трудовой деятельности – школьный учитель – ходил по различным газетам, журналам, печатал там небольшие заметки, иногда и статьи. Зашел и на телевидение. Попал в отдел передач по Москве к хорошему человеку (жаль, забыл фамилию). Он не отфутболил меня куда подальше, как это иногда делали в редакциях газет, а поручил снять репортаж: «Езжай с оператором на фабрику тонкосуконных тканей имени Петра Алексеева. Там какая-то ткачиха рекорд поставила. Покажи ее, вопросы задай. На всё про всё – минуты три-четыре». Поехал к черту на кулички, где эта фабрика располагалась: Михалковская улица около Головинских прудов. По тогдашней Москве – окраина города. Когда приехал, узнал, что там есть событие поважнее, чем рекорд одной ткачихи, – целая бригада раньше срока годовой план выполнила! И я решил сделать репортаж именно об этом. В редакции меня похвалили, сюжет тут же вставили в эфир. Помню, как посадил я у телевизора свою жену, тещу, бабушку и смотрели мы эти три минуты в московских новостях. Хотя меня там ни в каком виде и не было, но текст-то мой читали! Так состоялась моя первая работа в эфире. Потом мне стали давать делать другие репортажи. Платили рублей восемь-десять за них. Небольшие деньги, но если учитывать, что начальная моя зарплата в школе была 75 (!) рублей в месяц, – добавка значительная. Кстати, интересный случай был у меня с этими телевизионными гонорарами.

Касса, где выдавали деньги, занимала довольно большой зал в Госкомитете по радио и телевидению, что на Пятницкой улице. В зале окошки, над ними буквы. На какую букву твоя фамилия начинается, туда тебе и надо. Я, естественно, стою в очереди в окошко под буквой «С». Подходит скромно одетый товарищ и обращается ко мне: «Владимирам Соколовым сюда стоять?» Я удивленно спрашиваю его: «А откуда вы знаете, что я Владимир Соколов?».

– А я и не знаю. Это я – Владимир Соколов.

Так познакомился я с замечательным, талантливейшим поэтом, которого и Вознесенский, и Евтушенко, и многие другие считали своим учителем. Не знал я в тот момент, что позднее судьба сведет меня с ним в моей работе над фильмом по мотивам одного из его стихотворений.

Так вот, встретил меня на Шаболовке уже в 1964 году кто-то из руководства, подвел к двери, на которой табличка прибита: «Редакция передач для молодежи». Вошли. Большая комната, заставленная столами. Несколько окон, на подоконниках – ни одного цветочка. Потом уже я заметил, что вообще во всем здании на Шаболовке никаких растений нет. Спросил, почему так. Ответ меня поразил: «К нам несколько раз приезжала бригада из НИИ гигиены труда. Что-то замеряли и пришли к выводу, что от стоящей в нескольких метрах от телестудии знаменитой Шуховской башни, увешанной антеннами, исходит такое мощное радиоэлектронное излучение, что не то что растениям, но и людям рядом находиться опасно». Но они находились. Потом, правда, некоторые антенны куда-то перевесили, позднее вообще перевели нас в огромное шикарное здание в Останкино. Так получилось, что из неполных пяти лет работы на телевидении ровно полсрока я отработал под облучением на Шаболовке и полсрока – в Останкино. Дело, конечно, не в том, в каком здании работаешь (электронные волны на меня как-то не подействовали), а с какими людьми. Вот в этом отношении были у меня действительно некоторые проблемы.

За время своей трудовой деятельности сменил я несколько коллективов сотрудников: школьный, райкомовский, академии. И во всех коллективах работать мне было вполне комфортно. Может быть, потому, о чем я хотя и нескромно, но откровенно уже писал: человек я не конфликтный, весьма коммуникабельный, никого из сотрудников врагом своим никогда не считал. Единственно же сложным коллективом для меня, особенно поначалу, оказалась только молодежная редакция.

Приняла она меня настороженно. Причин тут несколько. Думаю, главная – я пришел как «ставленник» комсомола, пришел не из журналистики. Другая причина – я пришел на место, которое занимала уважаемая коллективом талантливая журналистка, отличный редактор Елена Гальперина. Не знаю почему, но ее сняли с работы. Может быть, определенную роль здесь сыграл и пресловутый пятый пункт. Специально для молодых и среднего возраста читателей поясню, что под номером «5» в официальной анкете, которая заполнялась при приеме на работу, стояло – «национальность». Небольшое отвлечение по поводу антисемитизма на государственном уровне.

Я не вдаюсь подробно в сложную тему развития антисемитизма в советские времена, об этом сегодня куча всяких работ написана. Скажу только, что именно в шестидесятые годы наше поколение (подчеркиваю, именно наше) неожиданно резко столкнулось с этой проблемой. Стало стремительно нарастать государственное ущемление евреев. При приеме в институты, на работу, при продвижении по должности и т. д. Особенно на «идеологическом фронте».

Есть очень интересная книга сослуживца в мою бытность в молодежной редакции, старого хорошего приятеля, ныне самого большого «телевизионного бога» (президент Международной академии телевидения!) Анатолия Лысенко «Живьем и в записи». В ней как на ладони – подробно, увлекательно – представлены наиболее яркие картины из истории телевидения, в том числе, конечно, как он попал на работу в молодежную редакцию. Он пишет в частности: «Я был первым и последним человеком с еврейской национальностью, взятым на должность редактора с 1968 по 1990 год. За двадцать четыре года больше ни одного! Режиссеров брали. Редакторов – нет. Потому что редактор считался идеологической должностью».

Так вот, встретил меня коллектив молодежки с неким опасением. Пришлось преодолевать эту настороженность, прежде всего не административным рвением, а своим творчеством доказывать, что я не «комсомольский вождь-долдон», а активно работающий журналист.

Отдел передач для молодежи в системе телевидения был организацией уникальной. Коллектив достаточно большой, около 40 человек. В него входили редакторы («просто редактор», «старший редактор», «редактор-консультант»), корреспонденты, режиссеры, помощники режиссеров, звукорежиссеры, ассистенты, администраторы. Но прежде всего она отличалась от всех других редакций Центрального телевидения не только и не столько своим пестрым составом, сколько своим местом в телевещании.

Все эфирные редакции имели строгую тематическую направленность. Информационная – естественно, заведовала новостями, спортивная – спортом, литературно-драматическая транслировала и сама ставила спектакли, киноредакция показывала и делала кино и т. д. В отделе же передач для молодежи было все: и документальные фильмы, и развлекательные шоу, конкурсы, и передачи музыкальные, и политические, новостные, художественные, познавательные и прочие, и прочие. Это было как бы «телевидение в телевидении». Таким этот отдел был именно в годы моей работы в нем. В конце 60-х он уже распался на несколько самостоятельных отделов: отдельно общественно-политические передачи, отдельно массовые, отдельно КВН. Тут надо сказать еще об общей для всех тематических редакций ТВ специфике работы.

В Комитете Гостелерадио служб было много, начальства – еще больше, но все реальное производство программ, которые смотрит зритель, сосредоточено только в тематических отделах. Именно в них зарождаются идеи, темы передач (и это главное!), пишутся сценарии, по ним режиссеры снимают необходимый материал, организуют саму передачу. Причем надо заметить, что все передачи, кроме особо ценных или идеологически опасных, которые записывались на строго лимитированную дорогую кинопленку, шли в прямом эфире! Я не собираюсь сколь-нибудь подробно описывать свою работу на телевидении. И вот почему. Если вся прочая моя деятельность происходила в тех организациях, о внутренней жизни которых только и можно прочитать в этих Записках, то о Центральном телевидении Советского Союза и тем более о его молодежной редакции написаны десятки, если не сотни книг, воспоминаний, статей, рефератов, диссертаций. Достаточно прочитать воспоминания Анатолия Лысенко, о которых я уже упоминал. Поэтому я ограничусь только тем, что расскажу о передачах, фильмах, к которым я имел прямое личное отношение, а также о некоторых «особых» случаях жизни отдела, об общей атмосфере на телевидении в эти годы и немного о цензуре.

Уверен, что в жизни любого журналиста всегда найдутся публикации особые, с неожидаемым для автора общественным резонансом. Странность подобных материалов в том, что, когда они создавались (писались, снимались), автор не предполагал, что они станут «звездными», вызовут такой интерес у множества читателей, зрителей. В моей публицистической работе было всего несколько подобных случая «повального народного интереса», и первый из них – на телевидении. О нем и расскажу.

В свои довольно ранние годы я стал проявлять особое внимание к различным сторонам общественного бытия: как государства организуются, откуда и почему «вожди рождаются», как люди в обществе друг с другом общаются и т. д. Еще работая в райкоме комсомола, не знаю зачем, но сдал кандидатский экзамен по философии (он мне тогда совсем был не нужен). И вот решил я и для молодежи сделать «философскую» передачу: попытаться с помощью ученых-обществоведов разобраться в некоторых явлениях нашей жизни, явлениях, относящихся прежде всего к молодежным проблемам. В качестве экспертов пригласил чрезвычайно интересных людей. Они были не только крупными философами, но и весьма известными в стране личностями.

Работы одного из них – Эвальда Васильевича Ильенкова – были в некой оппозиции к отдельным «официальным» корифеям советской философии, в связи с этим подвергались соответствующей критике, что, естественно, повышало интерес к его публикациям у просвещенных читателей. Большое внимание, в частности, вызывали его статьи по психологии сознания. Для широкой же «нефилософской» публики известен он стал и запомнился своим сотрудничеством с одним совершенно уникальным учреждением в стране.

В Загорске (ныне вернувшем свое старое имя – Сергиев Посад) был (он существует и сейчас) единственный в мире (!) интернат для слепоглухонемых детей. Представьте себе совершенно слепого ребенка, к тому же полностью глухого и немого! Как же пробиться к нему, приобщать его к жизни, учить есть, умываться, одеваться, вообще существовать в обществе, не говоря уж о получении какого-либо образования? Но приобщали же! Работали там поистине герои-энтузиасты. Вот им и помогал Э. Ильенков в выработке специальных методик обучения. Как-то раз я напросился поехать с ним в этот пансионат. Было жутко, страшно тяжело и одновременно как-то восторженно-радостно наблюдать, как, взявшись за руки с преподавателем (общение возможно только через тактильный контакт – прикосновение), ребятишки живут, спорят между собой, лепят из пластилина фигурки, собирают слова из вырезанных букв… При прямом содействии Э. Ильенкова четыре воспитанника интерната поступили в МГУ. Все они его окончили, а один из них со временем защитил докторскую диссертацию! Почти год пробивал я разрешение привести в студию и показать всей стране этих чудесных ребят и их героических наставников. Мне отказывали: «Нельзя показывать такое несчастье в такой счастливой стране». И все-таки я пробил. Показали в нашей программе и этих ребят, и их учителей, и Э. Ильенкова. Чем и горжусь.

Другой приглашенный мною эксперт был значительно более известен широкой публике. Собственно говоря, его фамилию знали (должны были знать!) студенты всех вузов страны. В советское время во всех без исключения институтах – технических, гуманитарных, медицинских и т. д. – в обязательном порядке преподавали философию. Серьезно изучали две ее составных части: исторический материализм (по сути, социальная философия) и диалектический материализм (философия, основанная на синтезе материализма и диалектики). Так вот, автором единого для всех институтов страны учебника по диамату был философ А. Спиркин – крупнейший наш ученый, член-корреспондент Академии наук СССР. Учебник был настолько хорош, что его перевели на многие языки, и, как мы позднее узнали, на философских факультетах США именно этот учебник был основным в изучении диалектического материализма. Специальное отступление для молодых читателей.

Советский Союз был единственным во всей истории человечества государством, в котором в обязательном порядке осуществлялось философское образование широких масс людей! Явление уникальное. Практически всех партийных и беспартийных работающих обязывали, уговаривали, заставляли силой административного воздействия пройти различные по формам курсы, школы, университеты марксизма-ленинизма. Да, в рамках исторического материализма изучалась заидеологизированная до предела, но научная теория социального развития общества, различных социальных слоев, государства, его роль в процессе формирования личности. Важен сам факт анализа этих проблем, ибо у людей рождалось понимание сложных социальных проблем. От истмата переходили к диалектическому материализму. Он давал основы философского осмысления мира: его природу, его строение, его законы, познание его сущности. Вне всякого сомнения, это расширяло мировоззрение человека, учило мыслить логично, не делить все на белое – черное, давало азы диалектического мышления. Разве это плохо?

Любопытно, как значительно позднее описываемого времени, где-то в середине 90-х годов, я неожиданно получил подтверждение своим мыслям о важности философского познания в жизни, в овладении любыми профессиональными навыками. В это время я на полставки преподавал на философском факультете МГУ. Конкурс на факультет – 6–8 человек на место. Я спрашиваю у своих студентов: «Почему вы пошли на философию? Вы же знаете, что почти невозможно устроиться по специальности. А устроитесь – копейки будете получать». «Вы не правы. К нам уже с третьего курса присматриваются представители очень солидных фирм. Хотят взять на работу в отделы, где требуется хорошее логическое мышление, широкий кругозор. А это все и дает философское образование». И действительно, очень многие студенты, которых я знал, устроились весьма успешно. Но вернемся к телевизионной передаче.

Инженер Виктор Егоров написал на телевидение о мучившей его проблеме: «Поверьте мне, я хороший работник. Считаюсь одним из лучших профессионалов на своей работе (он был специалистом по электротурбинам. – В.С.). Меня часто посылают по всей стране в командировки разобраться в самых трудных проблемах. Кроме того, я наставник, учу молодых работников. Пишу технические рекомендации, научные статьи. Получаю одни благодарности. По характеру я спокойный человек, ни с кем не ссорюсь. В то же время чувствую негативное отношение к себе в коллективе. Дело в том, что я не участвую в так называемой общественной жизни коллектива. Не пишу в стенгазету, не занимаюсь в художественной самодеятельности, не хожу на субботники и т. д. И вот считаюсь каким-то неполноценным, ущербным. Неужели недостаточно моей хорошей работы на производстве?». Сознаюсь, сие послание я написал сам, но, что называется, не просто из головы выдумал. Был у меня мой лучший друг, школьный товарищ Витя Егоров, жизнь которого в основных своих позициях соответствовала содержанию письма.

Вот это-то письмо я и решил обсудить с экспертами – крупнейшими нашими философами на передаче, которую назвал «Молодежный экран общественного мнения» – «МЭОМ». Коллеги в отделе меня отговаривали: «Кто будет слушать эти сидящие за столом “говорящие головы”? Скучно это». Действительно, в то время подобных передач на телевидении почти не было. Но головы-то были умнейшие, и проблему они развернули, что называется, и вширь, и вглубь. И к величайшему изумлению редакции, на нас обрушился шквал писем! Во времена моей работы на телевидении не было никаких рейтингов передач, но была мощная служба, которая занималась письмами телезрителей. Мощная не только в силу того, что в ней было много работников, но прежде всего потому, что там не просто отслеживалась вся почта, которая приходила на Гостелерадио, но анализировалось отношение зрителей к различным передачам, к их темам, к гостям, ведущим и т. д., все тщательно обобщалось и рассылалось по редакциям. Этот анализ, как правило, учитывался в работе над программами вещания. По просьбе телезрителей провели мы еще несколько передач на эту тему. Вот что значит затронуть проблему, которая многих волнует, и пригласить на ее обсуждение высокопрофессиональных, талантливых и достаточно смелых людей. Так и зародился цикл «МЭОМ». Эти передачи ждали, активно на них откликались, зрители часто сами подсказывали темы. Здесь отвлекусь немного.

Как я уже писал, практически у любого журналиста в истории его работы всегда найдется материал, который становится особо популярным для большой аудитории. Иногда даже вне ожидания автора. Мне помимо передачи «МЭОМ» надолго запомнилась и общественная реакция на один мой уже не телевизионный, а газетный материал времен моей работы на телевидении.

В 60-е годы чрезвычайно популярным был журнал «Юность». Он справедливо считался диссидентским, насколько это позволяла власть. Достаточно сказать, что в «Юности» печатались авторы, негативно воспринимаемые в это время официозными критиками: Василий Аксенов, братья Стругацкие, Борис Васильев и другие. Поэтому и достать «Юность» было сложно: ограниченная подписка, очереди в библиотеках, тройные цены у спекулянтов.

И вот в 12-м номере за 1967 год в журнале публикуется небольшая повесть малоизвестного автора Юрия Поляра «Последняя электричка». Ажиотаж, особенно среди молодежи, она вызвала необыкновенный. В основном своей темой. Среди многочисленных романов, повестей, посвященных трудовому и воинскому подвигу советского народа, появляется книга, главное содержание которой – семейные отношения. Да еще отношения непростые: жена бездушная, эгоистичная и вроде мужу изменяет. Он не вроде, а точно изменяет, ругаются, расходятся, сходятся… Это сейчас включишь телевизор – только это и увидишь в многочисленных программах, в то время – тема редкая, почти запретная. Вот люди и записывались в библиотеках в очередь, и ждали больше месяца, когда этот номер «Юности» почитать можно будет. Тема-то интересная, да только написана повесть графомански: ходульные образы, плоские однообразные монологи, мелкие примитивные конфликты.

Восстала во мне вся моя филологическая сущность, за день прочитал эту повесть и за ночь написал даже не рецензию, а литературный фельетон «Искупление греха». Первый и последний фельетон в моей жизни. Отнес в «Комсомольскую правду». Там напечатали, и теперь уже «слава» досталось мне. До сих пор помню, как вошел я в вагон метро и вижу: чуть ли не все пассажиры читают газеты (такое время было!), а главное – многие «Комсомольскую правду» с моим фельетоном. А я рядом стою, про себя ликую: «Вот я, здесь! Это я написал!» Но не зря я взял «славу» в кавычки. Пригласили меня в редакцию газеты, показали два огромных бумажных мешка писем. «Это все отклики на твой фельетон. Давно такого не было. Но процентов семьдесят-восемьдесят писем – ругательные. Не знаешь ты семейной жизни, зря повесть критикуешь. Вот некоторые предлагают приехать к ним на работу вместе с автором и подискутировать». Знал я семейную жизнь, но знал также и то, что делает любой сюжет литературным произведением, а не пересказом кухонных разговоров. Интересно, что встретились мы в это время с Юлием Гусманом.

– Ты читал фельетон в «Комсомольской правде»? Здорово там приложили эту пошлятину.

– Так это я его написал.

– Ты?!

– Ну там же подписано: «Владимир Соколов».

– Я не обратил внимания.

Потом появились созданные мною «Клуб московской молодежи», «Интернациональный студенческий клуб», дискуссионная передача «Современность и я» и др. Конечно, здесь сказался мой запас комсомольской энергии и желание повернуть молодежную редакцию к актуальным проблемам жизни молодых людей. «Э… – скажет современный зритель, – да нас сегодня от засилий этих разговоров тошнит! Только о проблемах и бубнят!» Сегодня это действительно так, и трудно представить себе, что в середине 60-х годов на телевидении, и особенно в программах, рассчитанных на молодежь, практически вообще не было никаких дискуссионных передач, тем более на внутренние темы. На все социальные проблемы было наложено очень строгое табу. Так что этими передачами я могу гордиться.

Я понимал, что нашему молодежному циклу «В эфире молодость» следовало бы быть более многогранным, больше говорить о самых разнообразных сторонах жизни, о работе, об увлечениях, о литературе, культуре. Это совпадало и с моим «филологическим нутром» – любовью к слову. Вот и задумал я создать передачу, в которой были бы представлены совершенно новые, только что опубликованные стихи, новые, только что написанные песни…

Пришел я с этим к легендарному директору Центрального дома литераторов Борису Михайловичу Филиппову. Он действительно был одной из легенд Москвы. И потому, что от него зависела возможность проникнуть в святая святых – элитный (своим местом, своей историей, своей кухней, а главное – своей публикой) ресторан ЦДЛ и встретиться там с вкушающими различные блюда знаменитыми писателями; и потому, что сам он дружил со многими из них; и потому, что был весьма смелым, решительным человеком, обладал жестким характером, которого побаивались даже сильные мира сего. Вошел, трепеща, изложил концепцию передачи. Ему это очень даже понравилось, и он не только предложил снимать все это в отдельном уютном зале Дома литераторов, но и свое содействие в приглашении гостей. Так родился цикл «Дебют». Популярный у зрителей и очень значимый и трогательный для меня лично.

С кем только я там не познакомился, какие неожиданные «кульбиты» там происходили! На беседу за чашкой чая с молодыми поэтами, авторами первой книги своих стихов приглашались такие мэтры, как Юлия Друнина, Роберт Рождественский, Белла Ахмадулина и многие другие. Дома у меня есть особо ценная полка, на которой хранятся их книги, подаренные мне с теплыми автографами.

В одной из первых же передач Ю. Друнина обратилась ко мне: «Володя, не надо называть поэтов по имени и отчеству, надо только по имени. И давайте печенье есть, чай пить, а то что они как декорация стоят, и вообще больше радоваться жизни, людям, новым стихам, музыке». Такая атмосфера раскованных посиделок и была на «Дебюте». Прийти на передачу все соглашались легко и с радостью: телевидение было самой большой и лучшей площадкой для получения почти мгновенной всесоюзной известности. Да, пожалуй, и единственной – интернета же тогда не было.

Пригласил я на «Дебют» и ныне всемирно известного скрипача, а в то время малоизвестного молодого лауреата музыкального конкурса Гидона Кремера. Пришел он с первой своей граммофонной пластинкой, только что выпущенной фирмой «Мелодия». Вот с этой-то пластинкой и произошел казус. Идет передача, естественно, как и все в это время на телевидении, живьем, интересный разговор, вопросы – ответы, и должна пойти в эфир запись одного из исполняемых Кремером произведений. Запись с пластинки. И здесь звукорежиссер с ужасом сообщает мне шепотом (конечно, вне камер), что звук с пластинки не идет. Что-то заело. А Кремер уже скрипку достал, приготовился изображать прямое исполнение. Жуткая пауза, повторяю, в прямом эфире. Я собрался с духом: «Гидон, милый, играй вживую!» И он заиграл. В отдельном маленьком зале ресторана ЦДЛ. Перед пятью-шестью слушателями. В таких условиях, наверное, в первый и последней раз в жизни. Играл великолепно. С этими пластинками еще один казус приключился.

Позвонил я хорошему своему знакомому по комсомолу Николаю Сличенко: «Коля, у вас в театре “Ромэн” ваш артист впервые пластинку своих цыганских песен выпустил. Стоит она эфира?» Сличенко одобрил, но ничего не сказал об особенностях цыганского исполнения. Особенность же заключалась в том, что цыгане совсем не могут петь под «фанеру». Не могут потому, что они все время импровизируют. И пришлось бедному нашему звукорежиссеру опять из неприспособленного для вокала помещения что-то со звуком приличное делать. Но главные сложности с «Дебютом» мы испытали не из-за пластинок, а из-за цензуры. Вот на ней-то и хотелось остановиться поподробнее.

Я точно не знаю, как организационно обстояло в то время дело с цензурой при издании газет, журналов, книг, но на телевидении ее не было. «Как так! – воскликнут многие. – Всех и все душащая цензура, сломавшая столько творческих судеб, о которой столько написано, которой столько проклятий послано, – и не было! Да врете вы!» Нет, не вру. Все дело в том, что считать цензурой. Если считать, что цензор – это некий государственный чиновник, сидящий в своем кабинете, которому ты относишь материал и с трепетом ждешь, пока он его читает, что он вычеркнет, что оставит, а потом поставит «Цензура разрешает», то ничего этого на телевидении не было. Не было такого человека. Прежде всего потому, что читать цензору было нечего. Святая святых для выхода в эфир телевидения была Папка. Пишу с заглавной буквы, ибо это действительно был главный (и единственный!) рабочий документ всех лет моей работы на телевидении.

Блеклая серо-зеленая Папка, наверху шапка «Комитет по радиовещанию и телевидению при Совете министров СССР». На обложке одна типографская печать. На ней крупный номер 87, слово «разрешается» и число. Это военная цензура, на которую мы никогда никакого внимания не обращали, поскольку она всегда кем-то и где-то подписывалась, в силу того что никакой тематики о современных военных делах у нас не было. На папке было еще напечатано: «Визы Главлита не требуется. Завотделом». Вот это я и подписывал. Папку затем подписывали редактор данной передачи, технические службы и, наконец, в Главной редакции. Но решающей была подпись заведующего отделом. Конечно, завотделом согласовывал передачи с руководством, но отвечал за них прежде всего он. Вот почему я говорю, что никакой «государственной» цензуры я никак на себе не ощущал. Но была другая цензура, действительно жесткая, порой жестокая, бескомпромиссная – самоцензура. Тут надо сделать одно отступление.

Система Госкомитета по делам радиовещания и телевидения была довольно громоздкая. Она включала в себя аппарат самого Госкомитета с многочисленными подразделениями, его высший орган – Коллегию, так называемые Главные редакции со своим штатом, подчиненные им Отделы – программные редакции, различные службы и т. д. Многочисленные начальники, вышестоящие над Отделом, и были той надстройкой, которая следила за тем, чтобы материал «соответствовал», чтобы никто ничего не ляпнул лишнего, чтобы отражались темы, необходимые для генеральной линии партии. Это и была цензура.

Конечно, когда в число «вышестоящих» товарищей попадали люди творческие, талантливые, достаточно смелые, это облегчало работу Отдела, помогало ему делать интересные передачи. Но таких людей было маловато. А субординация на телевидении, как и в любом другом госучреждении, конечно же, соблюдалась. Готовит редактор с разрешения завотделом какую-нибудь передачу, советуется с ним, согласовывает тему, содержание, список участвующих… Готова передача, редактор подписывает Папку – «готова», завотделом ее подписывает «готова», Главная редакция, часто имея самое общее представление о передаче, подписывает – «в эфир». Завотделом доволен – дело сделано. Тут-то часто и начинается головная боль. Лучше ее причины показать на примерах.

Собираюсь я ехать в Дом литераторов на «Дебют». Звонок. Начальник «из больших» приказным тоном мне говорит: «В Папке написано, что вести встречу будет поэтесса Римма Казакова. Снять ее с передачи». Все. Никаких объяснений, рассуждений, споров. А пригласил ее на роль ведущей сам Б. Филлипов. Вхожу я в его кабинет, сообщаю о приказе. Он спрашивает: «Почему?» Я отвечаю: «Не знаю». Борис Михайлович багровеет, звереет, мат и вердикт: «Пошли все…» Так и кончилась трансляция передачи из уютного зала Дома литераторов, ее перенесли в одну из студий «Останкино».

Точно так же случилось и с прекрасным нашим композитором Микаэлом Таривердиевым. Пригласил я его на съемку передачи, под которую специально выбил кинопленку (ее нам строго лимитировали). Он сказал, что хотел бы исполнить новую, только что написанную песню – передача же, напомню, «Дебют» называлась. Сел за рояль и проникновенным, тихим своим голосом запел: «Не отнимайте у женщины сигарету. И сами поднесите спичку, не ожидая просьбы… Им нравится любой огонек, даже самый крохотный… Не отнимайте у женщин сигареты, они любят курить вдвоем…». Таинственная, загадочная и прекрасная песня. Передачу вставили в программу ТВ, которую печатали в газетах, а за день до ее выхода в эфир мне позвонили и сказали: «Таривердиева убрать!» – «Почему, за что? Он уже в программе!» – «Снять и заменить чем-либо». То ли талантливейший наш композитор попал в какие-то черные списки, то ли не понравилось, что женщине курить предлагают, но «снять» – и никаких объяснений. А перед Таривердиевым мне долго стыдно было.