Текст книги "Интуиция смысла (этико-социальный контекст русской философии)"

1. Аверинцев С. С. Классическая греческая философия как явление историко-литературного ряда // Аверинцев С. С. Образ античности. – СПб., 2004.

2. Безобразова М. В. Розовое и черное из моей жизни. – М., 2009.

3. Гадамер Г.-Г. Философия и поэзия // Актуальность прекрасного. – М., 1991.

4. Лейбниц Г. В. Сочинения в четырех томах: Т. 3. – М., 1984.

5. Платонов А. П. Записные книжки. Материалы к биографии. – М., 2006.

6. Пушкин А. С. О предисловии г-на Лемонте // Собрание сочинений в 10 томах. Т. 6. – М., 1962.

7. Слотердайк П., Хайнрихс Г.-Ю. Солнце и смерть: Диалогические исследования. – СПб., 2015.

8. Фетисов В. П. Земля и Небо // Фетисов В. П. Солнце не заходит. Труды по нравственной философии. – Воронеж: 2011.

9. Шайтанов И. Константин Николаевич Батюшков // Батюшков К. Н. Стихотворения. – М., 1988.

10. Штейнберг А. З. Философские сочинения. – СПб., 2011.

1.3. «Бытийный текст» русской литературы и философии

Взаимоотношение литературы и философии – один из вопросов, который не может быть решен однозначно, раз и навсегда. И литература, и философия – это живые творческие организмы; они существуют по своим, непринуждаемым законам, суть которых в извечной открытости, диалогичности, восприимчивости к метафизическим проблемам. Они часто вступают во взаимодействие, образуя невероятно сложный, и в то же время удивительный узор, который украшает тело культуры. Это взаимодействие обладает особой притягательностью и для философов, и для писателей, и для исследователей.

Говоря о русской культуре, необходимо отметить, что здесь это взаимодействие приобретает особую значимость, поскольку непосредственно связано с вопросом о статусе русской философии. Поиск русской философской идентичности, инициатором которого был П. Я. Чаадаев, не прекращается и по нынешнее время. Это открытый вопрос, обладающий особой эвристической силой. Если русская литература как феномен мировой культуры не вызывает никаких сомнений, то положение с русской философией иное. Именно ее бытийное положение и вызывает наиболее острые дискуссии. Мы полагаем, что это характеризует не слабость русской философии, как полагают ее отрицатели, сколько ее особую (без всяких национальных самовозвеличиваний) топику.

Несмотря на существующий разброс мнений и точек зрения относительно русской философии, есть одна, по нашему мнению, наиболее продуктивная и весьма обоснованная позиция, согласно которой специфика русской философии заключается в ее глубокой органичной связи с литературой. Здесь необходимо сразу оговориться и предостеречь от прямого отождествления философии и литературы. Речь идет именно о том, что русская литература, оставаясь в жанровом отношении литературой, является каким-то особо ценным источником для философских идей.

Эта позиция разделялась очень большим количеством авторитетных исследователей. И не только исследователи, но многие писатели и философы придерживаются именно такого воззрения на сущность русской философии и литературы. Можно привести для иллюстрации некоторые мнения. Так, В. В. Кожинов пишет: «Русская литература в ее высших выражениях никогда не ограничивала свою цель художественным воссозданием мира – пусть даже самым полным и проникновенным. По внутренней своей сути это – «философская литература»» [1, с. 138]. Это литература, но литература философская – таково существенное добавление известного литературоведа. Это значит, что мы может говорить, что художественная литература ставит перед собой философские задачи, решая их, присущим ей эстетическим способом. А вот С. Г. Семенова высказалась предельно емко: «…философия в России развивается и вызревает в лоне литературы» [2; 5].

В словах этих именитых литературоведов содержится много истинного понимания проблемы, поскольку они опираются и на их большой научный опыт в изучении вопроса, и на собственные оригинальные разработки, получившие признание в гуманитарном сообществе. Отталкиваясь от них, можно говорить о рождении философии из духа литературы в русской культуре. Эта формула немецкого философа («рождение чего-то из духа чего-то») хорошо описывает метафизический генезис различных пластов культуры. Несмотря на то, что первозданно-антропологически философия рождается из удивления перед чудом бытия, в культурно-историческом плане русской культуры выделяется литература как онтологический реципиент бытия.

В этом контексте необходимо указать на статью Михаила Аксенова Меерсона «Рождение Философии из Духа Литературы на сцене русского персонализма», в которой показывается, как персоналистическая философия возникает из антропоцентрического опыта русской литературы, и, прежде всего, из мира Достоевского [3, с. 125]. Эта заявка весьма близка нашей, в том числе и по названию работы, однако, автор ограничивается персонологической философией А. А. Козлова и П. А. Флоренского, инициированной антропологическими воззрениями Ф. М. Достоевского. Мы же полагаем, что не только персонализм, но вообще вся коренная традиция русского философствования связана с духовным и нравственным опытом русской литературы.

Хотя, В. В. Розанов вряд ли согласился бы с тем, чтобы эту линии русской философии называть «коренной». В своей рецензии на книги Ф. Шперка он разделил русскую философию на два типа: учебно-официальную, связанную с университетом и духовными академиями, и «философское сектантство», которое определил так: «темные, бродящие философские искания, которые, оригинально возникнув около середины прошлого века, продолжаются до настоящих минут» [4, 149]. Важно то, что Розанов это «философское сектантство», то есть «афористическую и неустроенную философию» связал с литературой, указав, тем самым, контекст ее происхождения. Эта мысль оказывается весьма живучей, плодотворной и продуктивной, так как раскрывает действительно своеобразные и оригинальные черты русской философии, которые обладают культурной конвертированностью, иначе, интересны за пределами России.

Под сенью Розанова становятся понятными многие построения отечественных исследователей. Например, вполне оправданно, что П. Н. Сакулин назвал В. Ф. Одоевского «создателем философской повести». Его слова о творчестве писателя являются знаковыми: «Одоевский – писатель, не перестает быть мыслителем. В литературе он хотел бы видеть синтез художественности, идейности и общественности. …В одинаковой мере входит кн. Одоевский как в историю русской литературы, так и в историю нашей философской мысли, столь еще бедной крупными именами» [5; 457]. Слова В. В. Кожинова о русской литературе как философской литературе находятся в одной тональности с этими словами П. Н. Сакулина.

От В. Ф. Одоевского и Д. В. Веневитинова зачинается традиция литературно-философского синтеза, в которой содержится наиболее сокровенное зерно отечественной духовной культуры. Действительно, самые значительные культурные достижения России мирового уровня находятся в этом пространстве. При этом, вопросы жанрового, семантического, стилистического и прочих различий между литературой и философией не снимаются. Здесь, как и во всяком большом вопросе, наличествуют крайности. С одной стороны, существует стремление свести всю философию к литературе, по сути дела нивелировав и ту и другую, с другой обратная тенденция – развести их на бесконечность, опустошив, тем самым русскую философию, определив ей навечно роль подражательности и вторичности по сравнению с западной философией.

Мы полагаем, что русская философия действительно самобытна, и что ее самобытность конкурентоспособна с высшими достижениями мировой философской мысли. Чтобы это понять, необходимо вновь и вновь прояснять взаимоотношения литературы и философии, в которых и заключено искомое своеобразие. Говорить о философском содержании литературного произведения мало для того, чтобы художественный текст рассматривать в качестве философского. Необходимо уловить некую философскую субстанцию, которая присутствует в литературном тексте, делая его по преимуществу философским. Такой субстанцией мы предлагаем считать «бытийный текст», который обладает теми метриками, которые, сохраняя художественность текста, раскрывают его уникальный философский характер.

Понятие «бытийный текст» возникает в результате классификации литературных текстов на два вида в зависимости от типа сюжета. Следует оговориться, что наличие сюжета является одной из главных базовых и фундаментальных характеристик художественного текста. В этом смысле некорректно говорить о бессюжетности художественной литературы. Если нет сюжета, тогда нет и художественного текста, а есть литературоподобная эссеистика, публицистика и т. д. При этом сюжет быть двух различных видов: событийным и бытийным.

Событийный сюжет – это наиболее распространенная форма художественного произведения с такими его атрибутами как завязка, саспенс, развязка (счастливая или трагическая). Это и есть фабула, и большинство художественных текстов строится по этому типу. Здесь главное – событие, которое происходит с героем (героями). Это есть история, рассказанная автором. Обязательными элементами такого произведения является раскрытие характера героя (героев) и описание его (их) внешности в совокупности с описанием окружающей действительности, в которой они находятся. В таком произведении могут присутствовать философские отступления или в виде размышлений автора (героя) или в виде диалогов. Но все подчинено единому замыслу, суть которого в событийном сюжете.

События жестко связаны со временем. Как говорит Л. Липавский: «В действительности мы никогда не встречаемся со временем, начисто лишенным событий» [6; 67]. Даже в глубоком подземелье узника, говорит философ, где нет ни света, ни звука событийность присутствует как знание, воображение, как процессы в теле узника. Лишь бы текло время. Если есть время, то есть и событийность. Время – это последовательность событий, а события – это последовательность времени. Время – способ существования событий, и наоборот. Таким образом, формируется следующая связь: событийность – временность – историчность. Именно эта связь образует структурную канву, семантическую нишу классического художественного текста, основанного на событийном сюжете. Всегда событие разворачивается во времени, что и образует суть истории, представленной в форме рассказа повести или романа.

Кроме этого, чистый писатель озабочен языком, то есть планом выражения своего произведения. Это озабоченность настолько сильна, что она может затмевать сюжет, который отодвигается на второй план по сравнению с языком. Очень хорошо выразил эту писательскую максиму Юрий Нагибин в «Дневнике»: «Суть не в том, что писать, а в том, как писать. Можно врать в сюжете – это не очень опасно, можно врать в идее – не беда; губительно врать в выражении своего чувствования мира. …Служить можно любой идее, все они сомнительны, но служить своим оружием, своим средствами» [7; 101]. Но в любом случае – это язык, который все равно обслуживает сюжет, это язык сюжета. Именно поэтому сюжет может быть любым – совершенно надуманным или безыдейным, но главное, чтобы он был. Будет сюжет – найдутся и «свои средства», то есть свой язык.

Наличие событийного сюжета в тексте является наиболее серьезным аргументом против того, чтобы считать литературу философией. В философии не может быть событийного сюжета. Это аксиома. В философском тексте, конечно, нет никаких персонажей с теми или иными характеристиками, со своим внутренним миром и индивидуальной судьбой. Со своей и только своей историей. Философия раскрывает универсальное всечеловеческое, выявляя бытийную сущность той или иной конкретной человеческой ситуации. Тем философия и сильна, что за множеством эмпирических мелочей она способна прозревать в фундаментальные вещи. Сюжетную литературу интересуют как раз мелочи.

В конечном счете, литература основана на событийном сюжете как временном феномене, в то время как философия устремлена во вневременное. С точки зрения философии жизнь бессюжетна, но не бессымсленна. Для литературы смысл жизни безразличен; писателя волнуют другие, прежде всего, эстетические заботы. Литература конструирует сюжет, который есть искусственный смысл; философия ищет живой смысл. Сюжет литературы не равен смыслу философии. Возможно ли воплотить философский поиск живого смысла в литературном произведении, суть которого искусственность, надуманность, лживость?

Мы подходим ко второму типу литературного сюжета, который можно обозначить как бытийный сюжет. Суть его в том, что здесь повествовательная канва определяется не событиями, происходящими с героями, а идеями и состояниями сознания. Это тоже сюжет, но сюжет внутренней жизни души, которая детерминирована не внешними обстоятельствами, но своим бытийным уделом. Здесь раскрывается универсализм человеческой ситуации, которая обнаруживается в совокупности случайных фактов. Эти факты – лишь фон, а не структурообразующий элемент, как в литературе событийного сюжета.

Бытийный сюжет, как правило, влияет на организацию текста, который становится воплощением философской загадки. Текст с событийным сюжетом одномерен, линеарен, прозрачен, рационален, предсказуем. В нем нельзя обманывать ожидания читателя, поскольку он закодирован на определенную, совершенно известную жанровую композицию. Текст с бытийным сюжетом, наоборот, многомерен, непрозрачен, иррационален, непредсказуем. В нем большую роль играют языковые эксперименты, нарушающие привычные семантические, стилистические и текстологические каноны. Деформализация текста – формальный признак литературы с бытийным сюжетом.

Жиль Делез в статье «Литература и жизнь» кажется описал именно такой тип литературы. «Писать, – говорит философ, – не обязательно навязывать форму (выражения) материи пережитого. Литература, скорее, на стороне бесформенного, или незавершенного… Писать – это дело становления, которое никогда не завершено и все время в состоянии делания и которое выходит за рамки любой обживаемой или прожитой материи. Это процесс, то есть переход Жизни, идущей через обживаемое и прожитое». В конечном счете, говорит Делез, цель литературы – это «переход жизни в язык, который учреждает Идеи» [8; 17].

Итак, идея является главным «персонажем» текста с бытийным сюжетом. Идея может быть воплощена в то или иное лицо; это не важно. Главное жизнь идеи, поскольку она репрезентирует универсализм человеческой ситуации как таковой. Этот универсализм имеет библейский и греческий духовные архетипы, которые разворачивается в историческом пространстве, наполненном бесчисленными конкретными судьбами. Но все они, так или иначе, восходят к тем моделям, которые определены библейской верой и греческой философией.

Это открытые, или в другой терминологии, «проклятые» вопросы становятся главным структурообразующим ферментом «бытийного текста», определяя его дух, стиль и форму выражения. Проклятые вопросы не просто стимулируют философскую рефлексию на заданную тему (например, о любви и смерти, о счастье и страдании и т. д.), но организуют текст таким образом, что этот художественный текст становится философским текстом, поскольку в нем не герой рассуждает об этих проблемах, но дан голос самой Идеи через автора вещать о вечном. В этих случаях писатель перестает быть писателем и становится философом.

Если придерживаться формального принципа организации текста по наличию событийного и бытийного сюжета, то к первому типу можно отнести Пушкина, Гоголя, Тургенева, Толстого, Чехова, ко второму Достоевского, Белого, Платонова, Пильняка и т. д. Но, конечно, это условно, и строгой разделительной черты между текстами с событийным и бытийным сюжетом нет; традиционный событийный текст обязательно будет иметь хотя бы минимальное присутствие бытийного компонента, и, наоборот, текст бытийного сюжета может иметь формальные признаки традиционного художественного текста. И речь должна идти не о строгом разделении текстов на два типа, но о выявлении «бытийного теста» в структуре литературного дискурса.

Как мы уже отметили, основным элементом, создающим бытийный сюжет, является наличие проклятых вопросов. Конечно, эти вопросы имеют всечеловеческий характер, но есть серьезные основания считать, что именно в русской литературе они приобретают наиболее острый, «вселенский» характер, становясь типологической чертой отечественной философии.

Важно понять, что эти вопросы возникают не в результате жизненной драмы того или иного человека; они репрезентируют человеческую ситуацию как таковую. Человек есть настолько, насколько он вообще способен задаться проклятыми вопросами. Понятно, что на них не может быть дан ответ никем и никогда. Но это не значит, что это праздные вопросы, лишенные какого бы то ни было значения. Прагматического – да, но не человеческого. Это своеобразный этический и метафизический тест на человечность.

В русской культуре эти вопросы появились почти что на пустом месте. Ничто не предвещало их возникновения в домостроевском благочестии, православном уюте, самодержавной строгости. Духовная топика «Святой Руси» не предполагает метафизики. А здесь не просто метафизика, но какой-то предельный исконно библейский зов и крик. Уже Гоголь «заболел» самыми тяжкими антиномиями: красота и зло, вера и сомнения, смерть и Бог, творчество и аскеза, грех и жизнь. У Достоевского все это было усилено многократно, достигнув космического масштаба. Здесь уже не язык, и не сюжет, не изящная словесность, а сама жизнь, взятая на пределе своего бытия/небытия.

Таким образом, «бытийный текст», основанный на бытийном сюжете, обладает следующими признаками: наличие «проклятых вопросов», незавершенность, языковой эксперимент, жизнь идей. Исследовательская задача в этом плане может быть определена не как деление произведений на два типа, но в выявлении присутствия бытийного текста в литературе. Бытийный текст литературы представляет собой философскую субстанцию, обладающую в контексте отечественной философской культуры особыми метриками, среди которых главные – это неакадемичность, нетрактатность, этикоцентричность.

Вокруг этой философской субстанции организуется философский дискурс, направленный на осмысление того послания, которое в себе содержит бытийный текст. Формально, это напоминает и литературную критику, и литературоведение, но в сущности это философия по поводу литературы. В. В. Розанов и Л. Шестов – пожалуй, наиболее яркие выразители этого типа философии, философии по поводу бытийного текста литературы. Г. Адамович хорошо прояснил суть философской работы Л. Шестова в следующих словах: «…особенно тянуло его к мыслителям, мучительно искавшим ответа на те вопросы, которые в былой русской литературе принято было называть «проклятыми». Мир, по убеждению Шестова, бесконечно загадочнее, чем в простодушии своем люди обычно думают, загадочнее, чем даже самый смелый и развитой ум в силах себе представить; и доказать он хотел не какую-нибудь истину, а только то, что истина, так сказать, истинная истина – неуловима и недоказуема» [12, с. 155].

Духовные откровения великих писателей, в том числе и откровения смерти как важнейшая для человека проблема становились основой для глубочайшей этико-философской рефлексии. Такое видение философии вообще присуще русским мыслителям; здесь и Федоров и Бердяев, и Соловьев и Платонов, и С. Булгаков и Вышеславцев и многие другие. Если понимать философию как борьбу, борьбу против детерминизма наличного положения вещей, то это не значит, что в ней нет созерцательности, благоговения, удивления, замирания перед чудом и тайной бытия. Все это присутствует в полной мере в бытийном тексте русской литературы и философии.

Таким образом, русская философская культура представляет собой сложноорганизованную структуру, в центре которой бытийный текст литературы (философичность литературы), по краям которой организован специфический литературоцентричный дискурс философии. Бытийный текст по поводу бытия, бытия человека в том числе, в то время как литературоцентричная философия по поводу бытийного текста. Бытие – Слово – Идея: это путь, который проходит русская литература и философия в поисках истины и смысла.

1. Кожинов В. В. Немецкая классическая эстетика и русская литература // О русском национальном сознании. – М.: Эксмо; Алгоритм, 2004. – С. 137–146.

2. Семенова С. Г. Метафизика русской литературы. – Том 1. – М.: ПоРог, 2004. – 512 с.

3. Меерсон Михаил Аксенов. Рождение Философии из Духа Литературы на сцене русского персонализма // Достоевский и XX век. В 2-х томах: Т. 1. М.: ИМЛИ РАН, 2007.

4. Розанов В. В. Две философии (критическая заметка) // Собрание сочинений. Природа и история (Статьи и очерки 1904-1905 гг.). М.: Республика; СПб.: Росток, 2008.

5. Сакулин П. Н. Из истории русского идеализма. Князь В. Ф. Одоевский. Мыслитель. Писатель. – М.: Издание М. и С. Сабашниковых, 1913. – Т. 1, ч. 1-2.

6. Липавский Л. Исследование ужаса. – М.: Ад Маргинем, 2005. – 447 с.

7. Нагибин Ю. Дневник. – М.: АСТ: ОАО «ЛЮКС», 2005. – 702 с.

8. Делез Ж. Критика и клиника. – СПб.: Machina, 2011. – 240 с.

9. Померанц Г. Открытость бездне. Встречи с Достоевским. – М.-СПб.: Центр гуманитарных инициатив, 2013. – 416 с.

10. Булгаков С. Н. Иван Карамазов как философский тип // Сочинения в двух томах. – Т. 2. Избранные статьи. – М.: Наука, 1993. – С. 15–46.

11. Бердяев Н. А. Sub specie aeternitatis. Опыты философские, социальные и литературные. – М.: Канон+, 2002. – 656 с.

12. Адамович Г. Одиночество и свобода. – М.: Республика, 1996. – 447 с.