Текст книги "Его величество"

Рылеев молчал. Он был уверен – нет смысла ждать прощения и все эти обещания – игра слов, заигрывание, с целью выведать связи его с другими руководителями восстания, планы их. Он чувствовал усталость во всем теле и хотел уединения.

– Сядь, – словно улавливая ход его мыслей, сказал Николай Павлович.

Он усадил Рылеева в кресло, подал стакан воды:

– Выпей!

– Ну чего? Говорить со мной можешь? – после паузы спросил государь.

Рылеев хотел подняться с кресла, но император удержал его за плечо:

– Нет, сиди.

Николай Павлович сдерживал себя от грубых слов, старался говорить вежливо, выглядеть добрым, услужливым. Это претило его характеру, но, будучи уверенным, что перед ним едва ли не самый главный из лидеров тайного общества, император готов был на все. Он не замечал, что иногда в порыве сам становился многословен, да так, что говорил о сокровенном, о чем запрещал думать себе.

– Кто я? – спрашивал Николай Павлович, проходя мимо Рылеева с закинутыми за спину руками. – Бригадный командир. Что я смыслю в делах государства? Да ничего. Я и царствовать не мечтал. Так сложилось, что брат мой, цесаревич Константин отказался от трона. Поверь! Я не хотел крови. Я был против пушек, я был за переговоры, но вы от них отказались. Мне жалко каждого из вас. Вы же наши граждане, а не чужеземцы какие…

Он прервался. Закрыл лицо руками.

«Как красиво лжет, – подумал Рылеев и вдруг засомневался. – Может, и не лжет. По голосу слышно, говорит без фальши».

– Вы хотите, чтобы я сказал вам всю правду, ваше величество? – Кондратий вновь попытался встать, но был посажен на место.

– Я всегда говорил только правду, какой бы она ни была, – спокойным голосом проговорил Николай Павлович. – Для меня ложь равна предательству.

– Тогда слушайте. Я увлек всех. Я ни в чем не раскаиваюсь, – начал пылкую речь Рылеев. – Но разве в том моя вина, что желал я людям свободы, желал создать общество свободных людей и дать им Конституцию. Ту самую Конституцию, о которой мечтал ваш брат император Александр I в начале своего правления.

Кондратий Федорович говорил книжно, литературно грамотно, подбирая каждое слово, будто отвечал на экзамене русской словесности.

– Знайте, государь, что вам не истребить свободомыслие, – слова Рылеева заставили государя вздрогнуть.

Кондратий Федорович испуганно замолчал, столкнувшись со строгим взглядом государя, глубоко дыша, словно набирая в легкие воздуха перед долгим подводным плаванием, а потом вдруг разразился чуть ли не криком:

– Что о вас? А вот что! Когда вы еще великим князем были, вас уже никто не любил, да и любить было не за что: единственные занятия – фрунт и солдаты; ничего знать не хотели, кроме устава военного, и мы это видели, и страшились иметь на престоле российском прусского полковника или, хуже того, второго Аракчеева, злейшего. Как сами изволили давеча выразиться, взошли на престол через кровь своих подданных; в народ, в дитя свое вонзили нож.. И вот плачете, каетесь, прощения молите. Если правду говорите, дайте России свободу, и мы все – ваши слуги вернейшие. А если лжете, берегитесь; мы начали – другие кончат. Кровь за кровь – на вашу голову или вашего внука, правнука! И тогда-то увидят народы, что ни один из них так не способен к восстанию, как наш. Не мечта сие, но взор мой проницает завесу времени! Я зрю сквозь целое столетие! Будет революция в России, будет! А теперь казните, убейте…

«Посылаемого Рылеева содержать за мой счет, – писал государь крепостному коменданту Сукину. – Давать кофий и прочее, а также для письма бумагу, и что напишет ко мне приносить ежедневно. Дозволить ему писать, лгать, врать по воле его».4242
  Мережковский Д. С. 14 декабря. М., 2011. С. 117–120.


[Закрыть]

К Николаю Павловичу приводили подпоручиков Шторха и Жеребцова из Гренадерского полка, лейтенанта Бодиско из Гвардейского экипажа, капитана Якубовича, капитана Корни-лова. Последним зашел Булатов.

– Как, и ты здесь? – император удивленно посмотрел на полковника .

Перед ним стоял, плотно сжав губы, офицер, прошедший Отечественную войну и получивший за отвагу награды. Ему лично император Александр I, после сражения за Париж, вручил золотую шпагу с надписью «За храбрость».

– Вас это не должно удивлять, – ответил Александр Михайлович. – Вчера с лишком два часа стоял я с твердым намерением убить вас; но каждый раз, когда хватался за пистолет, сердце мне отказывало…

Долгим был разговор у него с поручиком Каховским.

Петр Каховский произвел на императора сильное впечатление. Николай Павлович позднее признавался в своих записках: «Каховский говорил смело, резко, положительно и совершенно откровенно. Причину заговора относил к нестерпимым притеснениям и неправосудию, старался причиной им представлять покойного императора. Смоленский помещик, он в особенности возмущался на меры, принятые там для устройства дороги по проселочному пути, по которому государь и императрица следовали в Таганрог, будто с неслыханными трудностями и разорением края исполненными. Но с тем вместе он был молодой человек, исполненный прямо любви к Отечеству, но в самом преступном направлении».

В сопроводительной записке для коменданта Петропавловской крепости император напишет: «Каховского содержать лучше обыкновенного содержания, давать ему чай и прочее, но с должной осторожностью».

Потом добавит: «Содержание Каховского я принимаю на себя».

Близкий к императору генерал-адъютант Бенкендорф поинтересуется:

– Ваше величество, почему такая забота о Каховском? Он ведь убил Милорадовича.

– Я знаю другого Каховского, которого не знаете вы, – ответил ему государь.

Бессонная ночь с 14-го на 15-е декабря 1825 года тянулась долго и трудно. Никогда еще в своей жизни Николай Павлович, разговаривая со столь разными людьми, по сути, преступниками, не заглядывал так глубоко в свою душу, не проверял себя на честность, на выдержку. Близился рассвет, вместе с ним в сознание Николая Павловича приходило новое понимание своих обязанностей, своей роли в укреплении законности и порядка в стране. Они складывались из разговоров с мятежниками, оказавшимися весьма не глупыми людьми.

Еще раньше, где-то ближе к полуночи, Николай Павлович в парадном мундире лейб-гвардии Преображенского полка вышел вновь в зал и в длинной очереди вдруг увидел молодого офицера. Подойдя ближе, он узнал внука великого полководца Суворова.

«Не может того быть!» – пронеслось у него в голове.

Юнкер лейб-гвардии Конного полка князь Суворов-Рымникский был взят под стражу по показанию одного из своих однополчан. Напуганный рассказами о жестоком императоре, который никого из восставших не щадит, не зная, как оправдаться, он безвольно ждал участи.

– И ты с ними? – спросил император.

– Я не виноват, государь! – воскликнул офицер, увидев неожиданно перед собой Николая Павловича.

У него появилась надежда. Он весь подался вперед, хотел поднять руку, чтобы осенить себя крестом, но веревки больно стянули запястья. Сделав еще одну безуспешную попытку, юноша сник.

По группе арестованных прокатился волной шум. Послышались недовольные восклицания, мол, все мы здесь невиновные. Юнкер поморщился, поднял глаза на государя и повторил:

– Я и правда не знаю, за что арестован.

– Даешь слово?

– Даю.

Шум стих. В зале повисла тишина. Десятки пар глаз обратились к императору. О Николае Павловиче ходили разные слухи. Кто-то отзывался о нем как о заботливом командире. Но большинство говорили, что, будучи командиром гвардейской бригады, а потом и 2-й гвардейской пехотной дивизии, проявил себя как неуравновешенный, вздорный начальник.

Молчание затянулось. Арестованные, еще недавно возмущавшиеся наглостью молодого офицера выпросить оправдание у императора, теперь жалели его.

– Ступай домой; внук Суворова не может быть изменником Отечеству, – сказал государь.4343
  Несколько слов в память Николая I // РС. Т. 86. 1896. С. 458.


[Закрыть]

* * *

Император спешил к генерал-адъютантской комнате. Менее часа назад, у себя в кабинете, он слушал генерала Толя, который зачитывал показания одного из мятежников. Перечислялись фамилии бунтовщиков, которых требовалось немедленно найти и арестовать. Николай Павлович, с трудом преодолевая сонливость, бросил генерал-полицмейстеру Шульгину, сидевшему рядом: «Арестуйте немедленно всех по списку» – и вышел из кабинета. Он дошел до столовой и вот-вот должен был соединиться с семьей, как вдруг вспомнил – среди перечисленных в списке бунтовщиков была фамилия Норов.

«Норов, Норов, – повторял он, напрягая память. – Фамилия редкая. Быть не может, чтобы капитан Василий Норов, бывший командир 3-й гренадерской роты лейб-гвардии Егерского полка стал мятежником. Он совершенно другого склада человек. Совпадение?»

Прислушиваясь к гулкому эху своих шагов, отчетливо звучавшему в утренней тишине, Николай Павлович мысленно возвращался к небольшому городку Вильно в март 1822 года.

…В то утро был назначен смотр полка, отправлявшегося на два месяца в деревни. Стояла пасмурная погода. Солнце едва проглядывало сквозь толстые слои тяжелых облаков, низко висевших над равнинной площадкой, на которой выстроились две роты батальона полковника Толмачева.

Николай Павлович в мундире лейб-гвардии измайловского полка – курточке с шитым воротником и двумя бортами пуговиц – неторопливо проходил перед строем, недовольным взглядом рассматривая солдат, спрашивая их, почему так плохо держали строй, почему все его замечания, высказанные ранее, не исправили.

Остановившись возле одного из офицеров, великий князь, выговаривая свои замечания, ущипнул его. Офицер прикусил губу. Следующим был капитан Норов.

– Ваше высочество, я щекотлив, – угадывая намерение великого князя, сказал офицер.

– Ах, мой милый, – усмехнулся Николай Павлович, взяв его за руку, – если бы ты знал, как Наполеон обращался со своими маршалами.

Норов тут же нашелся:

– Но, ваше величество, я также мало похож на маршала Франции, как вы на Наполеона.

Спустя два месяца, в ненастный день, по возвращении батальона с деревни, был назначен новый смотр.

Недовольный, что обе роты так и не усвоили приемы, на которые он указывал в прошлый раз, Николай Павлович вновь и вновь отправлял их на марш. Вконец разозлившись, великий князь подозвал к себе батальонного командира полковника Толмачева, сделал ему выговор, пообещав, если в скором времени упущения не исправят, тогда от обоих офицеров будут отняты роты.

Когда великий князь отчитывал полковника, ему показалось, что стоявший впереди своей роты капитан Норов что-то сказал с неудовольством.

Взнуздав коня, Николай Павлович направил его ко второй роте. Шапка темных, курчавых волос, широкие вразлет брови, карие глаза, стрелка усов – лицо капитана еще в прошлый раз не понравилось великому князю. Он помнил, как офицер резко ответил ему по поводу Наполеона, оскорбив самолюбивого командира.

Лошадь остановилась против строптивого офицера. Между Николаем Павловичем и капитаном Норовым простиралась большая лужа. Великий князь, ни минуты не сомневаясь, дал шпоры лошади и она, прянув в лужу, окатила Норова грязной водой.

Поутру полковник Толмачев доложил великому князю, что капитан Норов просится из гвардии в армию. Поинтересовавшись о причине просьбы, Николай Павлович получил ответ – Норов считает себя обиженным, что великий князь ему выговаривал и обещал отнять роту.

«Сие показалось мне весьма странным. Подумав немного, отвечал я Толмачеву, чтобы он остерег Норова, что если подаст просьбу, не дождавшись случая показать мне роту в порядке, лишит меня возможности аттестовать его к чину», – вспоминал император, шагая коридором дворца.4444
  РГИА. Ф. 1018. Оп. 1. № 28. Л. 6.


[Закрыть]

В деталях вспоминался следующий день. Полковник Толмачев снова передал просьбу Норова. Теперь он просил уволить в армию по домашним обстоятельствам и прибавлял, что готов выйти, хотя и капитаном. В поведении Толмачева Николай Павлович заметил нервозность. Позднее выяснилось, что у командира батальона утром собрались офицеры и заявили, чтобы великий князь отдал сатисфикацию Норову.

«Тогда вроде бы все уладилось, – продолжал вспоминать император. – К моему счастью приехал командир 2-й гвардейской дивизии Карл Иванович Бистром, в состав которой входила моя бригада, поговорил с офицерами. Потом было два развода, довольно исправных, роты прошли без замечаний, офицеры, в особенности Норов и Мандерштерн, не манкировались».4545
  Там же. Л. 7.


[Закрыть]

Оборвав течение мыслей, Николай Павлович зашел в комнату. Генерал-адъютант Толь и находившийся с ним в помещении генерал-адъютант Левашов встали.

– Карл Федорович, – обратился государь к Толю, – ты тут мне читал объяснения одного из арестантов. Называлась фамилия Норов. Я распорядился арестовать всех по списку. Прошу, как только найдется Норов, так сразу ко мне. Оного бунтовщика зовут Василий Сергеевич, запиши, пожалуйста.

* * *

Письмо к брату в Варшаву император начал писать 14 декабря перед началом допросов. Он собирался закончить ночью, но интенсивность встреч с арестованными позволяли делать лишь отрывочные пометки:

«Дорогой, дорогой Константин! Ваша воля исполнена: я – Император, но какою ценою, Боже мой! Ценою крови моих подданных! Милорадович смертельно ранен. Шеншин, Фредерике, Стюрлер – все тяжело ранены. Но наряду с этим ужасным зрелищем, сколько сцен утешительных для меня, для нас! Все войска, за исключением нескольких заблудшихся из Московского полка, лейб-гренадерского и из морской гвардии, исполнили свой долг как подданные и верные солдаты, все без исключения.

Я надеюсь, что этот ужасный пример послужит к обнаружению страшнейшего из заговоров, о котором я только третьего дня был извещен Дибичем. Император перед своей кончиной уже отдал столь строгие приказания, чтобы покончить с этим, что можно вполне надеяться, что в настоящую минуту повсюду приняты меры в этом отношении, так как Чернышев был послан устроить это дело совместно с графом Витгенштейном; я нисколько не сомневаюсь, что в первой армии генерал Сакен, уведомленный Дибичем, поступил точно так же. Я пришлю вам расследование или доклад о заговоре в том виде, в каком я его получил; я предполагаю, что вскоре мы будем в состоянии сделать то же самое здесь. В настоящее время в нашем распоряжении находятся трое из главных вожаков, и им производят допрос у меня.

Главою этого движения был Бестужев; он пока еще не в наших руках. В настоящую минуту ко мне привели еще четырех из этих господ».

Несколько позже.

«Милорадович в самом отчаянном положении; Стюрлер тоже; все более и более чувствительных потерь! Велио, конной гвардии, потерял руку! У нас имеется доказательство, что делом руководил некто Рылеев, статский, у которого происходили тайные собрания, и что много ему подобных состоят членами этой шайки; но я надеюсь, что нам удастся вовремя захватить их.

В 11 ¹/₂ вечера.

Мне только что доложили, что к этой шайке принадлежит некий Горсткин, вице-губернатор, уволенный с Кавказа; мы надеемся разыскать его. В это мгновение привели ко мне Рылеева. Это – поимка из наиболее важных. Я только что узнал, что Шеншин, быть может, будет спасен – судите о моей радости!

Я позволил себе, дорогой Константин, назначить Кутузова военным губернатором, временно, впредь до вашего согласия; соблаговолите не отказывать мне в нем, так как это единственный человек, на которого я могу положиться в настоящий критический момент, когда каждый должен находиться на своем посту.

В 12 ¹/₂ ночи.

Горсткин – в наших руках и сейчас будет подвергнут допросу; равным образом я располагаю бумагами Бестужева.

В 4 часа.

Бедный Милорадович скончался! Его последними словами были распоряжения об отсылке мне шпаги, которую он получил от вас, и об отпуске на волю его крестьян! Я буду оплакивать его во всю свою жизнь; у меня находится пуля; выстрел был сделан почти в упор статским, сзади, и пуля прошла до другой стороны.

Все спокойно, а аресты продолжаются своим порядком; захваченные бумаги дадут нам любопытные сведения. Большинство возмутившихся солдат уже возвратились в казармы, за исключением около 500 человек из Московского и Гренадерского полков, схваченных на месте, которых я приказал посадить в  крепость; прочие, в числе 38 человек гвардейского экипажа, тоже там, равно как и масса всякой сволочи (menue canaille), почти поголовно пьяной. Часть полков Гренадерского и Московского находилась в карауле, и среди них – полнейший порядок. Те, которые не последовали за сволочью, явились с Михаилом в отличнейшем порядке и не оставляли меня, настойчиво просясь броситься в атаку, что, к счастию, не оказалось необходимым. Две роты Московского полка сменились с караула и, по собственному почину, под командою своих офицеров, явились присоединиться к своему батальону, находившемуся возле меня. Моряки вышли, не зная ни почему, ни куда их ведут; они отведены в казарму и тотчас же пожелали принести присягу. Причиною их заблуждения были все лишь одни младшие офицеры, которые почти все и вернулись с батальоном просить прощения, с искренним, по-видимому, сожалением. Я разыскиваю троих, о которых нет известий.

Только что захватили у князя Трубецкого, женатого на дочери Лаваля, маленькую бумажку, содержащую предположения об учреждении временного правительства с любопытными подробностями».4646
  Николай I. Молодые годы. С. 118–120 // Ф. 728. Оп. 1. № 1425. Л. 8–9 (на франц. яз).


[Закрыть]

* * *

Сопроводив первую партию мятежников в Петропавловскую крепость, прежде чем передать их коменданту, Бенкендорф обратился к ним с короткой речью:

– С крайним нетерпением я ожидал от вас, ввиду своей совершенной неосведомленности, разъяснений о том, с каких это побуждений вы поднялись за свободу для крепостных и стали ратовать за принятие конституции? Во время допросов никто из вас о сем не поведал. А потому, милостивые господа, смею надеяться, что те, кто дал свободу крепостным, отпустил с землей, подъемными и посильной помощью, поднимут руки. Если таковые имеются, то я, не теряя ни минуты, решительно примусь за действия к помилованию оных, так как оные действительно поступают согласно собственной совести. Я жду.

Нет никого? Как странно… Мои крепостные в Эстляндии были отпущены на свободу императором Александром I. В Тамбовской губернии, если кто из вас знает, в Сосновке у меня есть богатое имение. Славится оно возделыванием сахарной свеклы, лесным хозяйством, садоводством. Есть там винокуренный и крахмальный заводы, водяная мельница. А богатое почему? Да потому, что в 1818-м я отпустил своих крестьян. Все вышли с  землей, с начальными средствами. Я заплатил за каждого из них податей за пять лет вперед в государственную казну. И я не считаю себя либералом или освободителем! Мне так выгоднее. Эти люди на себя лучше работают. Я уже все мои расходы покрыл и получил прибыль. И я не выхожу на площадь с безумными заявлениями или протестами против государя или, тем более, против империи!

Так как вы ничем не можете доказать чистоту своих побуждений, то дело сие – политическое, судить мы вас будем как бунтовщиков и предателей Отечества, навроде Емельки Пугачёва. А теперь – всех по камерам! В одном этапе с уголовными пойдете, господа бунтовщики!

Глава четвертая
НЕ ЦАРСКОЕ ДЕЛО

Возвратившись с прогулки, Николай Павлович направился было в генерал-адъютантскую комнату, чтобы спроведать своих помощников генералов Толя и Левашова, как к нему подошел личный секретарь вдовствующей императрицы Марии Федоровны Григорий Иванович Вилламов.

В короткий, но бурный на события период междуцарствия, Николай Павлович побаивался этого статного мужчину с непроницаемым лицом каменного сфинкса. Каждое его появление в комнатах и вызов к матушке, принимал с тревогой. Было известно, что в заговоре генералов, сплотившихся вокруг генерал-губернатора Милорадовича, имеющих намерение посадить на трон Марию Федоровну, Вилламов играл не последнюю роль.

Церемонно поклонившись, Григорий Иванович подал записку, от вдовствующей императрицы, отступил на шаг и занял выжидательную позу. Тусклый взгляд черных глаз его, словно потухших угольков, не выражал никаких мыслей.

Император быстро пробежал по коротенькому тексту. Ничего срочного и обязательного в записке не было. Матушка просила, «если это не помешает делу» навестить ее «в любой удобный для тебя час».

«Умеет же она обставлять свои просьбы, – улыбнулся Николай Павлович. – Вроде бы и не требует сейчас же прибыть, а прочитаешь записку и сразу почувствуешь непременную обязанность прийти к ней».

Разговор с Марией Федоровной проходил в ее кабинете. Пригласив сына сюда, а не в свои комнаты, где они обычно разговаривали, матушка давала ему понять, что настроена на серьезный лад.

– Докладывают, ваше величество вторые сутки с членами здешней шайки разговоры ведет, в допросах участвует, расписывает, кого куда поместить, что дать в камеру из принадлежностей, – с укоризной покачивая головой, приступила к беседе Мария Федоровна. – Али лгут? Ты скажи. Сейчас ведь никому верить нельзя. Вот я тебя и позвала спросить, правду говорят, иль нет, будто ты бандитам лично допросы устраиваешь.

– Не лгут, матушка, – кивнул император.

– Устаешь?

– Немного.

– Как это немного? Знаю, две ночи не спал.

– Я днем отдыхаю.

– Здоровьем тебя Бог не обидел, но сие не значит, что ты его растрачивать попусту должен, – сердито сказала Мария Федоровна.

– Отнюдь, не попусту, – возразил он, наклонив вперед голову, словно подтверждая свое несогласие.

– Не царское сие дело, Николай. Твой отец, император Павел I, самолично в допросах участвовал в особо редких случаях. У него иных забот доставало. Он реформы проводил в армии, экономике, финансах, – Мария Федоровна, вспомнив о муже, пустилась в воспоминания.

Николай Павлович делал вид, что слушает ее внимательно, сам же, глядя на нее, рассуждал:

«Скажи ей сейчас, что бабка Катерина во всякую мелочь влезала, так она сразу напомнит, что никто иной как Екатерина потворствовала вольнодумству, и свяжет ее знакомства с Вольтером и Дидро, а там и с нынешними мятежниками».

– Петр Великий топором на верфях работал, – резонно заметил он, радуясь найденному сравнению.

– Вон ты куда! – засмеялась Мария Федоровна. – Так когда сие дело было? По тем временам не зазорным считалось государю и топором поработать, и чулки себе починить. Тебе бы о продолжении реформ, начатых братом Александром, подумать надо. Обратись к Константину, он старше тебя, знает много и подскажет, как действовать.

– Я, матушка, в допросах участвую за тем, чтобы больше проникнуться, понять, что было в прежних царствованиях упущено. Моя решимость – не искать виновных, дать каждому оговоренному возможность смыть с себя пятно подозрения. У арестантов есть хорошие мысли по изменению законов. Очистить их надобно от всего наносного, горячечного, вроде бредовых идей всеобщей свободы и всеобщего равенства, в результате которых погибнет род человеческий, – продолжил ее мысль Николай Павлович. – И про цесаревича Константина Павловича я не забыл. Нынче письмо буду дописывать, которое начал утром, в нем ему все расскажу о своих планах.

– Хорошие мысли, говоришь, у бунтарей? – складки ее губ разгладились, но фраза не получила дальнейшего продолжения, матушка поднялась с кресла.

Будучи полной женщиной, Мария Федоровна привыкла крепко шнуроваться, отчего движения ее и походка были строги, элегантны. Когда она поднялась с кресла, сбросила с себя платок, Николай Павлович сразу подметил на ней широкий пояс с бантом и улыбнулся про себя: – «Она и с возрастом не перестает следить за модой. Ай да молодец, матушка!»

– Иди же к своим бунтарям. Иди, ваше величество, – она махнула платом. – Не думай, я ничего не имею супротив твоих действий. Но прошу единственного, не обременяй сильно себя, побереги здоровье. Брат твой, Александр, не берегся, вот и… Иди же. Иди.

– Пойду, – сказал он, но, оставаясь в сомнениях, продолжал сидеть в кресле. Прошла минута, другая, Николай Павлович поднялся и просительным тоном сказал: – У покойного императора Александра Павловича остались бумаги в кабинете. Среди них есть проекты реформ и других благих начинаний. Я посмотрю их и выберу самое ценное, а потом передам их членам нового комитета, который будет заниматься разработкой законов.

Мария Федоровна утвердительно качнула головой, но ничего не сказала.

Он прошел в свой кабинет, подвинул оставленный утром на краешке стола лист бумаги с начатым письмом к Константину, принялся читать его:

«15 декабря.

Да будет тысячу раз благословен Господь, порядок восстановлен, мятежники захвачены или вернулись к исполнению своего долга, и я лично произвел смотр и приказал вновь освятить знамя Гвардейского экипажа. Я надеюсь, что вскоре представиться возможность сообщить вам подробности этой позорной истории; мы располагаем всеми их бумагами, а трое из главных предводителей находятся в наших руках, между прочим, и Оболенский, который, как, оказывается, стрелял в Стюрлера. Показания Рылеева, здешнего писателя, и Трубецкого раскрывают все их планы, имеющие широкие разветвления внутри страны. Всего любопытнее то, что перемена государя послужила лишь предлогом для этого взрыва, подготовленного с давних пор и с целью умертвить нас всех, чтобы установить республиканское конституционное правление. У меня имеется даже сделанный Трубецким черновой набросок Конституции, предъявление которого его ошеломило и побудило его признаться во всем. Сверх сего, весьма вероятно, что мы откроем еще несколько каналий фрачников, которые представляются мне истинными виновниками убийства Милорадовича.

Только что некий Бестужев, адъютант дяди, явился ко мне лично, признавая себя виновным во всем.

Все спокойно».4747
  Там же. С. 120–121.


[Закрыть]

Первая мысль была – отложить письмо до вечера. Он еще не заходил к генералам Толю и Левашову, у которых наверняка появились новые сведения о бунтовщиках.

«Поговорю с ними и допишу, – подумал он, поднимаясь, но, встав из-за стола, вспомнил о матушке: – Я ей сказал, что пошел дописывать письмо. Получается – соврал». – Машинально посмотрел на дверь, словно ожидая в ней появление Марии Федоровны, потер ладонью шею и сел за письмо:

«Будучи обременен занятиями, я едва имею возможность отвечать вам несколькими словами на ваше ангельское письмо, дорогой Константин. Верьте мне, что следовать вашей воле и примеру нашего ангела – вот то, что я буду иметь постоянно в виду и в сердце; дай Бог, чтобы мне удалось нести это бремя, которое принимаю я при столь ужасных предзнаменованиях с покорностью воле Божией и верою в его милосердие.

Я посылаю вам копию рапорта об ужасном заговоре, открытом в армии, который я считаю необходимым сообщить вам ввиду открытых подробностей и ужасных намерений. Судя по допросам членов здешней шайки, продолжающимся в самом дворце, нет сомнений, что все составляет одно целое и что также устанавливается определенно на основании слов наиболее дерзких, это – что дело шло о покушении на жизнь покойного императора, если бы он не скончался ранее того. Страшно сказать, но необходим внушительный пример и так как в данном случае речь идет об убийцах, то их участь не может не быть достаточно сурова.

Я поручаю Чичерину доставить вам эти строки, потому что он будет в состоянии поставить вас в известность обо всем, что вы пожелаете узнать о здешних событиях, и мне приятно думать, что вы не будете недовольны, повидать его. Я позволил себе, дорогой Константин, назначить его своим генерал-адъютантом, так как я не мог бы сделать более подходящего выбора для подобного назначения.

Я представляю вам, дорогой Константин, копию приказа по армии, быть может, вы позволите сделать то же самое по отношению к войскам, состоящим по вашим командованием, так как мне кажется, что все то, что будет напоминать им об их благодетеле, должно быть им дорого…».4848
  Там же. С. 121.


[Закрыть]

В кабинет вошел Левашов.

– Что-то срочное, Василий Васильевич? – спросил нетерпеливо император, бросив на него быстрый взгляд.

– Ваше величество! Только что к нам доставили Михаила Федоровича Орлова, – доложил генерал-адъютант. – Вы желали сами с ним поговорить.

– Поговорю, – сказал император, отодвигая на край стола недописанное письмо. – Вы можете остаться. У нас секретов нет. Правда? – он, улыбаясь, посмотрел на Орлова, стоящего чуть позади от Левашова.

– Какие секреты? – Орлов театрально развел руками.

Николай Павлович, молча, указал ему на кресло возле стола.

Михаил Федорович Орлов жил в отставке в Москве. Бывший флигель-адъютант покойного императора Александра I, пользовавшийся его расположением, считал, что принадлежит к тем людям, которым Бог дал право вершить великие дела. Увлеченный этой идеей, он скоро оказался чуть ли не руководителем заговора. И лишь когда общество поставило перед собой цель свержения самодержавия и убийство царствующей семьи, Михаил Федорович заявил, что выходит из мятежной организации.

– Не будем терять времени, Михаил Федорович, его нет у тебя, и у меня тем более, – обратился к арестанту император. – Прошу рассказывать подробно, ничего не утаивать. Нам многое известно об обществе, его целях, мы знаем почти всех участников. Большинство из них находятся сейчас в Петропавловской крепости. Тебя же, как старого флигель-адъютанта покойного императора, допрашивать не хочу, не желаю слепо верить уликам на тебя, а с душевным желанием выслушаю твой откровенный рассказ о заблуждениях.

– Ваше величество! – снова картинно махнул руками Орлов. – Какой заговор? Какое общество?

– Прошу тебя говорить правду, – сказал император, нервно дернув головой.

– Я правду говорю, – буркнул Орлов.

– Я уже сказал, что не допрашиваю тебя. Расскажи правду. Просто расскажи, что знаешь, – Николай Павлович терял терпение.

– Я ничего об этом не слышал и если бы услышал, то не поверил, посмеялся бы над этим, как над глупостью, – продолжал Орлов насмешливым тоном.

– Прошу вас, Михаил Федорович, не заставьте меня изменить моего с вами обращения; отвечайте моему к вам доверию искренностью, – сделал еще одну попытку разговорить Орлова император.

Тот рассмеялся и еще язвительнее сказал:

– Разве об обществе под названием «Арзамас» хотите вы узнать?

– До сих пор с вами говорил старый товарищ, теперь вам приказывает ваш государь; отвечайте прямо, что вам известно, – повысил голос Николай Павлович.

– Я уже сказал, что ничего не знаю и нечего мне рассказывать, – прежним тоном ответил Орлов.

– Император поднялся с кресла. Под тонкой белой кожей заметно ходили желваки. Лицо его вытянулось к подбородку. С трудом сдерживаясь, император сквозь зубы процедил Левашову:

– Вы слышали? Принимайтесь же за ваше дело.

Обернувшись к Орлову, едко усмехнулся:

– А между нами все кончено.4949
  Там же. С. 152.


[Закрыть]

К письму Константину он мог вернуться после полуночи. Короткую приписку удалось сделать между допросами:

«В 12 ¹/₂ часов ночи.

Чичерин не может еще отправиться к вам, дорогой Константин, так как ему нужно быть на своем посту. Все идет хорошо, и я надеюсь, что все кончено, за исключением расследования дела, которое потребует еще времени. Подвергните меня к стопам моей невестки за ее любезную память обо мне; прощайте, дорогой Константин, сохраните ко мне ваше расположение и верьте в неизменную дружбу вашего верного брата и друга. Николай».5050
  Там же. С. 121.


[Закрыть]