Текст книги "Противоречивая степь"

Еще задолго до приезда младшего сына Жунус думал, как ублажить его.

«Наверное, в первую очередь надо выбрать хорошего скакуна. Степняк, когда садится на коня, обретает свободу. Потому что перед ним как на ладони вся степь, открыты все пути», – рассуждал про себя Жунус. Он стал обдумывать, кому из сыновей поручить это щекотливое дело – Усману или Темиргали. Выбор пал на старшего – Усмана.

«В нем что-то есть от меня. Та же щедрость, заботливость к окружающим, лишен всякой зависти – этот не подведет», – подумал тогда он.

Усман сразу же был оповещен об этих намерениях отца и с радостью их принял. Усман тридцатилетний, среднего роста, такой же пухлый и широкогрудый, как и его отец, с ниточкой холеных черных усов. Также унаследовал от отца рассудительность, доброжелательность и сердечность – редкие среди баев качества, особенно с людьми, зависящими от них.

Человек, обладающий таким богатством, как у Жунуса, получив его в наследство, сразу же сменил бы свое отношение к окружающим его людям. Но Жунус, с богатством обретя величие, ни разу не дал повода заподозрить его в использовании им диктаторской власти.

По гостям, которые уже вдоволь напились и наелись, было видно, что застолье идет к концу. Жунус что-то шепнул старшему сыну, и тот, не привлекая к себе внимания, тихо, незаметно вышел из юрты. По той легкости, с какой молча, не дослушав отца, поднялся Усман, Жунус подумал: «Этот заранее побеспокоился выполнить мою деликатную просьбу», – и с довольной улыбкой протянул руку к подносу с бешбармаком, пятерней взял кусочек мяса и раскатанного теста, отправил себе в рот. Для хорошего коня нужно было позаботиться и о красивой упряжи. Брат Жунуса, Момын, направляясь в Бурлинский аул из своего урочища Каратала, заехал по пути в село Новые Санжары и забрал приготовленную другом-кунаком мастером-шорником Николаем Рыбалко дорогую красивую упряжь.

За юртой послышалось игривое ржание коня. Для насытившихся гостей это как бы послужило знаком, и все одномоментно со словами благодарности хозяину, проведя ладонями по лицу, хваля Всевышнего, повскакивали со своих мест и стали выходить из юрты. Рядом с юртой, пританцовывая на месте, удерживаемый Усманом за уздечку, стоял молодой жеребец. Аксакалы зацокали языками, глядя на этого красавца. Степняки понимали толк в лошадях. Высокий, пегой масти, вдоль хребта серый ремень, грива и хвост коротко подстрижены. Выгнув шею дугой, конь, насторожив острые уши, водил удивленными блестящими зрачками, глядя на высыпавших из юрты людей.

– В наших табунах среди ахалкетинцев нет такого коня, – говорили аксакалы, не переставая удивляться доброму коню.

Разговор поддержал Темиргали:

– Это Усман пригнал из оренбургских степей, конь орловских кровей.

Все нашли жеребца красавцем, несмотря на необычную для этих мест масть, и, продолжая восхищаться им, одобрительно покачивали головами:

– Такой, не зная камчи, побежит быстрее ветра, не конь, а настоящий Тулпар.

Подхватив из рук Усмана узду, Жунус подошел к коню, потрепал его по шее. Все стоящие посмотрели на Тулегена, и тот под знаки одобрения подошел к коню, поставил ногу в стремя, вскочил на него. Почувствовав на себе седока, конь заметался из стороны в сторону, но натянутая узда принудила его к покорности, и он успокоился. Тулеген ослабил поводья, и жеребец своими пружинистыми ногами пошел легкой рысью. Сделав круг под одобрительные возгласы аульчан, подъехал к стоящим. Усман сделал знак рукой кому-то, и один из пастухов, подбежав к Тулегену, кладя руки на грудь, сделав поклон, принял от него коня. Гости, постояв немного и еще раз поблагодарив хозяина, стали неторопливо расходиться по аулу для отдыха, на ходу обсуждая новости. Жунус с сыновьями вернулся в юрту. Стояло то вечернее время, когда солнце угасло, но не зашло за горизонт, и в ярком свете объявилась полная луна.

Внутри женщинами было уже прибрано и была зажжена большая керосиновая лампа с абажуром, подвешенная к своду юрты. Сели за чистую скатерть. Следом вошедшие женщины подали чай на подносе, а затем торопливо вышли…

– Как долго ты думаешь пробыть здесь? – понимая, что вскоре сына ждет служба, и не зная, с чего начать разговор, обратился Жунус к Тулегену.

– Не знаю, отец. Я теперь человек военный. По истечении краткосрочного отпуска предписано явиться в Туркестанский округ для назначения.

Тулеген вдруг неожиданно соскочил с места, прошелся тихо по юрте, а затем опять присел к сидящим и продолжил, разрядив затянувшееся молчание:

– Соскучился по родным, по степи. – Он застенчиво опустил голову. – Побуду немного, с вашего позволения. – И улыбнулся, глядя на братьев: – А потом кое-какие еще дела в Омске, положение, знаете ли, обязывает, друзья и прочее. Так что долго у вас не задержусь.

На слово у «вас» Жунус сделал удивленный вид, как будто сын не дома, а в гостях.

– Здесь все наше… твое, сынок. Тебе решать, как со всем этим поступать. – Жунус все подбирал слова, чтобы приблизить к себе сына, вернее, к реальности, видя, что он совершенно не заинтересован в его делах.

– Спасибо, отец! Я думаю, «всем этим», как вы выразились, займутся мои старшие братья.

Усман и Темиргали, глянув на младшего, одновременно приложив руки к груди, сделали поклон и удивленно перевели взгляд на отца.

– Ну а меня, я думаю, ждут впереди большие и, надеюсь, интересные дела. А если что, я непременно обращусь к вам за помощью, за «своим».

И в его улыбке, пробежавшей по лицу, не было ничего язвительного. Братья ответили ему опять одобрительным поклоном.

– У нас скота много, как звезд на небе, всем хватит. – Темиргали самодовольно ухмыльнулся, отхлебнув из пиалы душистый чай.

На его хвастливость никто не отреагировал, хотя в его словах прозвучала искренность.

– Каждый взрослый человек должен иметь наперво кров с очагом, чтобы в нем вершились дела, угодные Аллаху, чтобы росли дети, – задумчиво произнес Жунус. – Все, дети мои, оборачивается на круги своя.

– Вы правы, отец, сия чаша неминуема для каждого из нас. Мы пойдем. Отдыхайте, отец. Пусть вам на радость добрый сон приснится! – видя уставшее лицо старика, ответил за всех Усман.

Жунус кивнул, выразив этим свое согласие. По старшинству подходя к отцу, каждый из сыновей двумя руками брал его ладонь, и с поклоном, пожелав хорошего отдыха, вышли из юрты.

Выйдя от отца, братья подошли к недалеко стоящей юрте, поставленной накануне для Тулегена, о чем свидетельствовала свежая насыпь земли у ее основания. От находящегося рядом очага подбежал молодой джигит-нукер и поклоном поприветствовал хозяев. Усман объяснил брату, что тот приставлен к нему для исполнения разных просьб и поручений и заодно будет присматривать за его жилищем. Тулеген молча кивнул.

– Ну, отдыхай с дороги, – пожал ему руку Усман.

– Завтра будет еще больше людей. Будут скачки и байге, – с рукопожатием равнодушно произнес Темиргали.

Двадцатишестилетний Темиргали чуть выше среднего роста, худощав, безусый и всегда чем-то недоволен. С пастухами и работниками развязен и нагловат – полная противоположность Усману. Не упустит случая унизить человека лишь только за то, что тот беднее его…

Братья разошлись, и Тулеген вошел в свою юрту. У входа стояли привезенные вещи.

«Ну вот ты и дома, брат Тулеген. Не будет тебе здесь ни стульев, ни простых казарменных табуреток», – говорил он себе, оглядывая убранство жилища.

От топчана с постелью и полудюжины цветных подушек пахло свежим бельем. Справа стоял небольшой столик с посудой для чаепития.

«Привыкай, братец, к здешним условиям. – Он взялся распаковывать вещи. – Живет здесь Азия по своим давно заведенным порядкам. Порядкам! – Тулеген усмехнулся. – Разве это не твои родные места? Не твоя вотчина? – спрашивал сам себя. – Как ты, брат, быстро отвык от своих обычаев», – уже лежа навзничь на топчане, размышлял он.

Незаметно надвигались сумерки, стало прохладно, и везде у очагов все еще были слышны возгласы, смех, пение – аульчане погружены в праздность и досыта едят и пьют, пользуясь байской щедростью.

Тулеген встал, согнав с себя дремоту, вышел из юрты и пошел к мазанке охотника Токжибая. Ему было как-то не по себе, глядя на сегодняшнее бесшабашное веселье. Он всматривался в до боли знакомые места, по которым бегал подростком, узнавал укромные уголки. Почти ничего не изменилось за эти годы. Правда, в ауле стало больше серых юрт, у входа которых прикреплен кусок светлой кошмы, выражавший признак внешнего достатка и желание их хозяев выделиться среди других.

Послышался девичий смех. Девушки в сверкающих от украшений нарядах стайкой, как молодые газели, толпились возле одной из юрт, и каждая поглядывала на Тулегена с тем умилением, какое только может выразить девица, готовая принести в жертву свою невинность. Проходя стороной, поприветствовал их поклоном головы. Он по возможности сторонился людей, которые с некоторым любопытством поглядывали на сумрачного молодого хозяина, так и не увидевши его ни разу у какого-нибудь очага за праздничным дастарханом. Идя к старику на самый край аула, Тулеген не мог знать, что минула уже третья весна, как не стало Токжибая-охотника. Стоявшая на краю его мазанка досталась сироте-пастуху Мукашу. Тридцатилетний Мукаш рослый, широкоплечий, безбородый, наделенный от природы немалой силой, как будто данной ему в награду за тяжелое детство. Рос на подачках аульчан и унаследовал от своего покровителя Токжибая не только его хибару, но также премудрости охотничьего ремесла и старое ружье, которое в свое время Токжибаю было подарено еще отцом Жунуса.

Пока молодые и старые пастухи пировали в ауле, Мукаш оставался с отарами овец на пастбищах и присматривал за скотом. Но с наступлением сумерек его сменили молодые, а он вернулся в аул. Рядом с его мазанкой горел очаг, который по кругу облепила ребятня. Подойдя к ним, он опустился на кусок затертой кошмы. К очагу подошел старый пастух с деревянным подносом и пиалой. На подносе дымилась баранина, а пиала была наполнена до краев прохладным айраном[7]7
  Айран – кислое молоко.


[Закрыть]. Он поставил все перед Мукашем, тот, поблагодарив старика, принялся наверстывать упущенное – жадно обсасывал косточки молодой баранины.

Ребята, ютившиеся у очага, сочувственно поглядывали на Мукаша, которому не довелось вместе со всеми посидеть за праздничным дастарханом, и ждали, пока он утолит свой завидный аппетит, а затем расскажет какую-нибудь приключившуюся на охоте историю. Искусно обглодав ребрышки, Мукаш потянулся за большой мясной костью и, пристально осмотрев ее, положил перед собой. Облизав пальцы, вытер руки о зашарпанный халат, взял пиалу и запил все поглощенное айраном. Глянул на сидевшую ребятню, прислушивающуюся к наставлениям старого пастуха. Мукаш легко встал на калачиком сложенных ногах, выпрямился, сразу обратив на себя внимание всех сидящих.

Наступила тишина. Мукаш отступил на несколько шагов назад, сдвинул свой малахай на затылок, завел руками полы потрепанного халата назад и, подбирая тональность, подражая охотнику Токжибаю, которого тоже часто слушал с самого детства, начал повествовать одну из его приключившихся историй.

Он то громко восклицал, то затихал и шептал чуть слышно, топтался на месте, притопывая своими изрядно поношенными сапогами, закатывал рукава халата, щурил и без того узкие прорези глаз.

Затем, встав вполоборота, левой рукой стал еще глубже, до плеча, закатывать рукав правой, вытянув ее вперед. Резко рванул шаг вперед, поднял вытянутую руку вверх и, вскрикнув: «Апырай!» – еще раз опустил ее вниз, сделав ею жест в сторону противоположного плеча.

Ребятня, кто открыв рот, кто выпучив глаза, одновременно выдохнула, произнеся: «Ох-х!» Старый пастух встал, плюнул в сторону и со словами «Шайтан-черт» отошел от очага.

Мукаш, довольный собой, как ловко он произвел на всех впечатление, опустился на кошму и, не поднимая глаз на сидящих, принялся обгладывать отложенную кость.

Суть байки Мукаша сводилась к следующему.

Как-то вечером услышал он, как в загоне затревожились овцы. К ним заскочил буре-волк. Мукаш бросился к нему. За ружьем некогда было бежать, да и не заряжено оно было, и ножа при себе не было. Он кричал, но волк не стал убегать, а, ощетинившись, повернул в его сторону. Мукаш засучил рукава и стал следить за его действиями, чтобы упредить прыжок. Волк бросился на него, но Мукаш прямо в раскрытую его пасть сунул руку и через задний проход схватил за хвост. Поднял руку, на которой висел волк, вверх, а затем резко тряхнул. Шкура осталась в руке, а волк «отдал концы». Он шкуру на плечо – и пошел отдыхать.

Вернувшись, старый пастух, подходя с охапкой хвороста к очагу, заметил идущего к ним Тулегена. Подложив хворост в костер, что-то быстро сказал ребятне, и те сорвались с места, помчались на лужайку. Старик и Мукаш почтительно сложили руки на груди, встречая подходящего гостя.

– Абсалам-магалейкум! – поприветствовал он стоящих.

– Угалейкум-ассалам, – ответил за обоих старик. – Пожалуйте, агай, к нашему очагу!

– Спасибо, отец. А что, старик Токжибай в своей хижине? – глянув в сторону мазанки, улыбчиво спросил Тулеген, подсаживаясь к костру.

– Вай-вай! – запричитал старый пастух.

Он провел по лицу ладонями, как бы совершая омовение, глухо произнеся слова молитвы, затем с недоумением посмотрел на Тулегена.

– Молодой батыр не знает? Три раза уже со степи сходил белый снег, как нету с нами уважаемого аксакала, – склонив голову, ответил старик.

Наступило молчание. Тулеген, подавленный услышанной новостью, медленно молча поднялся и отошел в сторону.

Затем быстро воротился и со словами «Простите, отец» опять подсел к очагу.

– На все воля Аллаха, мир его праху, хороший был человек, – прервал затянувшееся молчание старик. – Его жилище дает кров теперь другому джигиту, агай. – Он положил руку на плечо Мукаша. Тулеген молча посмотрел на рослого парня, ответившего поклоном на его взгляд. – Тоже охотник. Меток и ловок, как и его наставник, – хвалил Мукаша старик.

– Бывал на охоте с Токжибаем? Хорошо знаешь степь? – спросил Тулеген.

– Да-а, агай! – протяжно произнес Мукаш. – Как не быть, не знать? Через всю степь с уважаемым изъездили за байбак, лиса, волк – все брал.

– Завтра поедешь со мной?

– Хорошо, агай!

– Молодой батыр на охоту собирается? – спросил старик.

– Да! Не совсем! Посмотрю степь. Дичи много?

– Много-много, – ответил Мукаш.

– Хорошо. Я, пожалуй, пойду, а ты завтра будь готов. Как солнце повиснет над кибитками, будем выезжать.

Тулеген поспешно вернулся к себе и, погруженный в раздумья, долго еще лежал, не смыкая глаз, а за юртой уже стояла густая азиатская ночь.

На второй день, как только стало благословиться на свет, замаячил рассвет, аульчане подложили хворост в еще не затухшие совсем очаги, и котлы опять запарили наложенным парным мясом. Пастухи, особенно молодые, с нетерпением ждавшие утра, наконец добрались до аула, наделав много шума на своих резвых лошадях.

Немного погодя за ними не спеша въехали старые пастухи, их лица выражали безразличие и зависть, каждый жалел, что уже не сможет принять участие в таком захватывающем мероприятии, как скачки. Они сочувственно поглядывали на выбранное за юртами место скачек, где недавно, словно скошено, все было выпасено овцами.

Пиршество было роскошным. Гости и все аульчане второй день досыта пили-ели, веселились. Время второй час пополудни, и от застолий все тронулись на лужайку. Смотреть состязание собрался почти весь аул с гостями. Все расположились небольшими кучками, каждый со своими, прямо на земле. Для Жунуса и знатных гостей принесли кошмы. И вот выехали конники-джигиты, и Жунус, как почетный судья данного мероприятия, дал отмашку рукой. Кони с наездниками сорвались в быстрый галоп под одобрительный свист и возгласы присутствующих. Все погружены в веселье. А у Жунуса душа неспокойна. Он огляделся вокруг, и среди близких ему людей не было Тулегена.

После позднего завтрака он в сопровождении Мукаша покинул аул. Степь раскинулась перед ними во всей своей красе. Солнце стояло уже высоко и своими теплыми лучами залило всю степь. От нежного летнего ветерка нагибало шелковистые метелки ковыля, покачивало стебли трав и цветов, и такое волнение убегало в бескрайние дали. Где-то там, вдали, у горизонта, небо заволокли облака.

При взгляде на эти просторы Тулегену невольно из глубины души приходила на память песня старика Токжибая про степь и него самого, чувствовавшего себя песчинкой на этих бескрайних просторах.

Он, бросив поводья, соскочил с коня и устремился бежать вперед от ноющего сердца. Вдохнув в себя этот пьянящий степной воздух, опустился на колени, и слабый ветерок, прошедший по его лицу, сорвал выступившие капли слез. Лег наземь…

То там, то здесь между стеблями трав снуют разные насекомые, бабочки и жучки, стрекочут без умолку кузнечики. До чего же ты хороша, степь! Все мы, от маленькой букашки до нас самих, твои дети, мать-природа, которых ты поишь и кормишь, но не каждому открываешь свои тайны. Тулеген перевернулся навзничь. Перед ним раскинулось безоблачное синее небо. Степной орел, распластав крылья, медленно кружил над тихой степью и зорко просматривал каждый кустик травы, чтобы добыть себе пищу. Тишина вечности опутывала со всех сторон, порождая одиночество.

Крик диких гусей, двигающихся к озеру Конур, отдавался где-то там, в стороне. Склонив голову, Тулеген следил за улетающим орлом и увидел идущего с лошадьми Мукаша. Поднялся и, идя ему навстречу, внимательно рассматривал все вокруг.

– Говорил, много дичи. – Влезая на коня, Тулеген кинул взгляд на Мукаша. – Ничего пока я не вижу.

– Какой «нет»? Смотри, сколько птица и лиса. – Склонившись к земле, Мукаш указал на чуть заметные на плеши земли следы. – А вот прошли длинноногие косули.

Лошади дружно шли шагом. Вдруг Мукаш резко соскочил, придержал коня и поднял руку:

– Немного отдыхай.

Тулеген увидел, как Мукаш рассматривает чьи-то большие следы. Мукаш повернул голову к Тулегену:

– Буре-волк. У-у, шайтан, не ходи, отара.

Он стал ругаться и что-то причитать, вглядываясь в следы.

– Каждый живой свой след имеет, – уже в пути давал Мукаш азы охотничьего мастерства своему попутчику. – Без след нет ни человек, ни мышь, ни лиса. Охотник глаза имеет, охотник след читает и все видит.

Глядя на Мукаша, Тулеген подумал: «А еще говорят, азиаты темный народ: разводят скот и тем кормятся, и ничего больше их не интересует. Никакие они не темные, отсталые, да, – глядя на Мукаша, думал про себя Тулеген. – Учить их надо».

И правда, как будто в подтверждение сказанного Мукашем, начинают перед ними вырисовываться бугорки и холмики. Это сурчины, а их обитатели кормятся недалеко в траве. Тарбаганы-сурки, заметив наездников, подняли крик и свист. Наконец вся колония обращается в бегство, они торопятся скрыться в норах. Тулеген с волнением ловит взглядом проносящихся зверьков.

Среди сородичей этих зверьков всегда найдется смельчак, который, став столбиком на задние лапы, будет озирать все вокруг блестящими глазами, наполненными глубочайшим любопытством.

А вон вдали, вытянув над ковылем длинные шеи, показались с детства знакомые величавые птицы дрофы. Они пасутся на просторах, покрытых низким ковылем-тырсой. Все их движения степенны и легки. Дрофы провожают путников взглядом больших настороженных глаз.

Вдали гуляющее по горизонту марево вдруг разошлось, и явственно заблестела водная гладь. Это озеро Конур. Ближе к озеру местами пошли небольшие шоры-солонцы, от которых несло сырым духом, а дрожащие по воздуху белые перья ковыля стали уступать место пепельным зарослям полыни.

На небольшом травянистом бугорке среди зарослей полыни стояла пара журавлей-красавок. На приозерных болотцах ярким контрастом своего белого пера выделяются утки-пеганки. За мелким камышом с большого, покрытого мелкой рябью чистоводья взлетела лебединая стая. Не успели наши путники спешиться, как над их головами пролетела стая серых гусей, да так низко, что у каждого в руках появился зуд ухватить их за крыло. Казахи не едят пернатых и не охотятся на них, поэтому гуси привыкли к всадникам и подпускают довольно близко.

Озеро широко раскинулось на беспредельном пространстве равнины. Над озером вьются крачки, а никем не пуганные утки плавают большими стаями. Здесь никогда не ступала нога охотника, никогда под нею не гнулась озерная осока.

«Как приятно после стольких лет затворничества в городской суете повстречаться с угодьями родной земли, – глядя в озерную даль, думал про себя Тулеген. – Видеть эти степные травы, птиц, зверей, и в этот упоительный час, когда ясно чувствуется всем сердцем родной край». Он украдкой отирал радостно накатывающиеся слезы.

Взволнованно и трепетно принимая все виденное вокруг, Тулеген с неподдельной грустью думал: «И всем им нет до меня дела. Для этого мира я не просто лицо незнакомца, а… ничто».

И такие мысли пробудили в нем чувство обиды оттого, что для степи он чужой.