Текст книги "Противоречивая степь"

Утром на третий день пребывания в родном ауле он проснулся, едва взошло солнце, и, закрыв глаза, полежал немного, вспоминая прошедший день. Затем встал и вышел из юрты.

Слабые порывы ветра доносили из степи запах полыни, а от земли трава распространяла прохладу.

«Жаль, что кроме меня, так давно не бывавшего в родных местах, в ауле никто не может с новой силой почувствовать этот запах родного простора», – подумал про себя Тулеген.

Аул опять погрузился в размеренную, спокойную жизнь, только множество собак шумно грызлись между собой, обгладывая кости, разбросанные почти у каждой юрты после двухдневного гулянья. Невеселые мысли Тулегена были прерваны подбежавшим к нему джигитом отца:

– Ата просит вас к себе на чай, агай!

Вместо ответа Тулеген кивнул, глядя на него, сделавшего уважительный поклон, кладя руки на грудь.

В юрте отца уже сидели с ним старшие сыновья Усман и Темиргали. Войдя к ним, Тулеген поприветствовал родственников.

– Вы простите меня, отец, что я вчера не присутствовал на скачках, – не удержался, потянуло в степь.

Жунус молча жестом руки пригласил сесть его за дастархан, принимая этим самым извинения.

– Вот ты ученый, брат, – начал разговор за чаем Темиргали, – скажи, почему урусы называют нас киргизами, ведь мы казахи…

– И в бумагах, что подписаны нашими дедами о воссоединении с белым царем, тоже мы именуемся киргизами. Как такое могло быть? – высказался на поставленный вопрос Усман.

Тулеген понимающе кивнул головой.

– Видите ли, – начал он, – степь большая, очень большая, в ней есть не только равнинные бескрайние пастбища, как у нас, а также попадаются пески и даже горы. И много разных племен, а в них, соответственно, родов, проживает на этой территории, и в основном все кочевники, но некоторые живут оседло. У подножия гор, называемых Тянь-Шань, живут кочевники и именуют себя киргизами. А в тех местах, где больше всего песков, их называют пустыней Кара-Кумы, живут племена, называющие себя туркменами. По долинам реки Фергана живут люди, занимающиеся земледелием, выращивают белоснежный хлопок, как русские хлеб-пшеницу. Они называют себя узбеками. Ну а на самой необъятной равнине левобережного Прииртышья, от Семипалатинска до Павлодара, от Павлодара до Омска, от Омска до Петропавловска, от Петропавловска до Кокчетава, от Кокчетава до Акмолы и от Акмолы до Семипалатинска, кочуют разные племена скотоводов-казахов, и наш род в том числе.

От перечисленного Тулегеном старшие братья весело заулыбались, каждый понимая, что больше всего территории принадлежит их племени казахов.

– Почему русские называют всех киргизами? – подумав, продолжил Тулеген. – Все эти народы объединяет одна вера – все мусульмане. У всех, правда, свои обычаи и обряды. И говорят по-разному, но понять их можно. Все эти племена, о которых я упомянул, слишком разобщены, и каждое пытается взять верх над другими. Из-за частых стычек и междоусобиц отдельные племена стали просить у России защиту. Добровольно изъявляли желание войти в ее состав, дабы получить покровительство и защиту от посягательств других племен. Слишком сложно управлять «госпожой Азией» при такой разобщенности. А поскольку все народы объединяет одна вера, то российские чиновники не стали себя утруждать при принятии законодательных актов по управлению этими территориями, и все стали значиться киргизами. Что касается казахов, то было принято «Временное положение об управлении в степных областях Оренбургского и Западно-Сибирского генерал-губернаторства», которое было утверждено в 1868 году. Местная родовая и феодальная знать казахов, баи, хотели, чтобы казахи были обособлены и выделены в отдельное делопроизводство. Подали прошение царю, но Сенат отклонил их просьбу, хотя было пересмотрено «Временное положение» и принято «Степное положение», которое действует и сейчас с некоторыми изменениями и повторяет ранее сложившуюся систему административных органов управления. Были сохранены все выборные органы казахов в аулах и волостях. Вот так обстоят дела наши, – закончил Тулеген.

Старый Жунус то и дело возвращался к сказанному сыном и находил его правым в своих рассуждениях.

– Пока, наверно, не заслуживаем внимания и снисхождения, чтобы явить себя миру отдельно от России, – произнес вслух Жунус.

– Вы, конечно, правы, отец, потому что старше нас, – ответил Усман.

Темиргали толкнул старшего брата локтем, сказал:

– Нам пора.

– Мы пойдем, отец. Надо посмотреть, все ли собрали для дальней дороги. Завтра отправляем часть людей с табунами лошадей и отарами овец на летние пастбища в Кулунду, – продолжил Усман.

– Да, конечно, ступайте, распорядитесь, – властным тоном произнес Жунус, сам давно отошедший от хлопотных дел.

Сделав уважительный поклон, Усман и Темиргали вышли из юрты.

Жунус с сыном остались одни.

– Какой у тебя утомленный вид. – В голосе Жунуса, прервавшем затянувшееся молчание, прозвучала тревога.

– Что поделаешь, отец.

– Тебя что-то беспокоит? Скажи отцу.

Тулеген молчал.

– Тебе надо хорошо отдохнуть перед дальней дорогой.

– Что меня беспокоит! Меня беспокоит судьба нашего народа. За сотни лет ничего не изменилось, время как будто остановилось в степи. Вся культура народа сводится лишь к исполнению обычаев и обрядов, с хвалой Всевышнему за его милость и снисхождение, а социальные вопросы бытия до сих пор решаются феодальными отношениями.

– Наш народ мудр, сам найдет дорогу в будущее, – задумчиво произнес Жунус.

– Наш народ стоит на низшей ступени социального развития, отец! И нужна мобилизация усилий, прежде всего изнутри, чтобы стать хоть сколько-нибудь понятными и приемлемыми современному мировому сообществу. Социальные вопросы справедливости, материального благополучия решаются не путем равенства и необходимой потребности, а целиком зависят от тех, у кого большее количество табунов лошадей и отар овец. И вы уповаете на их сознание?!

Слова упреков, сказанные Тулегеном, в которых сквозило презрение, летели, летели в лицо Жунуса, как острые стрелы, и попадали ему не в лицо – в самое сердце.

– Дед моего деда так жил, – не зная, что ответить, с какой-то растерянностью глядя на сына, произнес Жунус.

– Плохо деды жили, – сказал Тулеген. – Дальше своего аула ничего не видели. Все норовили заграбастать побольше, а чуть что – готовы были друг другу глотки перегрызть. Дружба у них была услужливо-льстивая.

– Не пойму я тебя, сынок. Давно ты стал думать об этом?

Наступило молчание.

– Был такой ученый Маркс, – прервал молчанье Тулеген, – так вот, он утверждал: «Когда идея овладевает массой, то она становится материальной силой». Вооружившись идеей, можно не только повелевать стадом и не только принуждением, но и изнутри, через тупое сознание. Народ надо вести за собой, учить его жить по-новому! Я не забыл ваших слов, отец! Учиться! А теперь я должен идти своей дорогой, идти к тому свету впереди, что увидел благодаря учебе. Тогда, во время учебы, это меня еще не захватывало. А теперь не дает мне покоя. Долг перед народом – вот мое предназначенье.

– Я не могу спорить с тобой, сынок!

– Мне самому еще надо во всем разобраться, – чуть слышно произнес Тулеген. – Братья задали вопрос, почему нас, степняков, всех огульно зовут киргизами. Мы будем ими до тех пор, отец, пока не поймем, что нужно менять наше отношение к окружающему миру, не ограничиваться в своей жизни только обычаями предков и упованием на волю Всевышнего. Наша задача сейчас – не показывать зубы России, а вживаться в нее, в этот другой мир, через просвещение искать пути духовного обогащения народа, изучать достижения науки и техники, которые поставил себе на службу человек, и все это перенести на свой народ, чтобы улучшить и облегчить его существование в этих суровых условиях. Россия – это наш свет в конце тоннеля, выход из вековой тьмы. Наши деды были мудры, встав под ее защиту. Но сейчас этого мало, нужно движение вперед… Я, пожалуй, пойду, отец! Да и вам пора отдыхать.

– Да! Конечно, ступай. Загляни к матери. Мы ужинаем поздно, если ничем не занят, приходи.

– Спасибо, отец! Отдыхайте.

Тулеген, выйдя от отца, направился к себе. Недалеко, у небольшой белой юрты одного из приказчиков Жунуса, отвечавшего за поступление податей и налогов, ее хозяина отчитывал приехавший урядник за какие-то недочеты-прегрешения с присущим русским людям этого сословия красноречием в спорных вопросах. И с каждым резким словцом он рубил рукой, а на второй загибал пальцы. А приказчик-казах, худощавый, в покрытой зеленым вельветом безрукавке и белой, вышитой серебряными нитками тюбетейке, на каждый загиб его пальца виновато кивал головой.

Тулеген, увидев эту сцену, остановился, сделав надменный вид, прислушиваясь, и направился к ссорившимся…

– Урядник! Потрудитесь объяснить, что происходит?

Урядник, краснощекий, русый, с рыжими пышными усами, увидев казаха в офицерском мундире, сделал удивленный вид: «Нет, бывало такое, но чтобы здесь, в этой глуши, забытой Богом и людьми!»

Как бы предвидя удивление урядника, Тулеген, так и не дождавшись объяснений, продолжил:

– Смею вас заверить, уважаемый, что офицерские погоны жалованы мне монаршей милостью их императорского величества за труды не менее важные, чем обязанности сборщика налогов.

Служивый, не зная, что ответить, отрапортовал:

– Урядник Сухоруков, ваш благородь.

– Вы закончили, любезный?

– Так точно. Разрешите итить, ваш благородь.

– Сделайте милость. Не смею задерживать.

Урядник, взяв под козырек, тяжело взгромоздившись, пришпорил коня. Тулеген, проводив его взглядом, повернулся к приказчику, тот почтительно сделал уважительный поклон, приложив руки к груди.

Под впечатлением от происшествия, которому Тулеген невольно стал свидетелем, его опять стали преследовать гнетущие мысли. Из разговора с отцом он понял, что пройдут еще десятки лет и все так же, как теперь, в степи будет жизнь протекать своим чередом – не затронутая цивилизацией.

Навязчивые идеи о прозрении своего народа уносили его от настоящей, окружающей его действительности, и, как бы пытаясь избавиться от них, пожирающих его сознание изнутри, он повернул обратно и быстро зашагал к юрте матери.

С самого начала прибытия Тулегена в родной аул его мать Сулема, еще молодая женщина, не переставала ждать его появления у себя в гостях.

Ее небольшая белая юрта сияла чистотой и роскошным убранством. Справа у входа стоял небольшой, окованный серебряной чеканкой сундук работы хорезмских мастеров. Рядом с тахтой возвышалась гора аккуратно сложенных одеял и подушек, упрятанных в вышитые разноцветными кружевными, в восточном стиле, орнаментами пододеяльники и наволочки. Слева небольшой стол-дастархан, покрытый белоснежной кружевной скатертью. Он был заставлен разными сладостями, которые так любил в детстве ее сын.

Были тут и нават, и жент, много конфет. Немного жали-жая, подкопченной конины, жирные слои которой светились ярким янтарем. По всей юрте стоял запах ароматных баурсаков. Когда Тулеген подходил к юрте матери, из нее вышла с какими-то вещами девушка и, увидев его, быстро воротилась обратно. Через минуту показалась мать. После слов приветствия сына она прижалась к его груди, а затем вошли в жилище. Сидевшая на тахте поджав под себя ноги девушка быстро соскочила с места и стеснительно прикрыла лицо ладонями.

– А это моя помощница Алия, дочь наших дальних родственников, – с какой-то особой гордостью сказала Сулема.

– Здравствуй, красавица.

Девушка слегка поклонилась.

– Она тоже умеет говорить по-русски.

– Но! Весьма похвально.

С самого детства Алия тянулась к солнцу, как весенний цветок, и к семнадцати годам стала стройной, как стебель султана ковыля, а в темных отблесках глаз, напоминавших блеск воды степного колодца, стояла такая глубина, что, заглянув в них, можно было утонуть. Она была в длинном шелковом полупрозрачном голубом платье, под которым угадывались стройные линии тела.

– О, восточные сладости! – переведя взгляд на скатерть, по-детски обрадовался Тулеген.

– Это все моя помощница, – отозвалась с улыбкой мать.

Тулеген взглянул еще раз на девушку, та зарделась от похвалы, ее глаза, опушенные ресницами, дарили тепло и нежность.

Сели пить чай.

– А как скачет она на коне!.. – продолжала мать нахваливать свою воспитанницу.

– Что ж вы хотите, дочь степей! – По лицу Тулегена пробежала улыбка. – Может, завтра составите мне компанию? Я тогда не стану отрывать от дел пастуха Мукаша. – Тулеген взглянул на девушку.

– Поедет, – с радостью ответила за нее мать.

Та с милой улыбкой на лице стеснительно кивнула.

Он говорил о своих годах учебы, как живут в больших городах, как учатся и одеваются барышни. Женщины, затаив дыхание, слушали его. Он был настолько поглощен своим рассказом, что не заметил, как девушка не сводила с него глаз. Сулема по-матерински была проникнута к девушке любовью и заботой и с появлением сына молила Всевышнего, чтобы молодые люди нашли в своих сердцах привязанность друг к другу, которая перешла бы в большое чувство. Она за беседой занималась заставленной скатертью, все подсовывая сыну угощения.

– Спасибо, мама! И тебе, Алия, тоже. Все было очень вкусно. Ну что, пусть готовят нам лошадей? Не передумала? – С мягкой улыбкой Тулеген вопросительно посмотрел на застенчивую девушку.

– Хорошо, будем готовы, – смеясь, опять за нее ответила мать.

Утром, подъехав к юрте матери, он не успел спешиться, как оттуда вышла Алия. Она подошла и, взяв из рук Тулегена поводья второго коня, легко, как перышко, поднятое ветром, оказалась в седле.

На ней были легкие белые просторные шаровары и в тон зеленой байковой безрукавке легкая, с длинными рукавами и поднятым воротником кофта. На голове – вышитый серебром зеленый чепчик, увенчанный на макушке вензелем.

Выбравшись из аула, Алия умеючи пришпорила коня, сорвавшегося в галоп, вырвалась вперед, но Тулеген дал волю своему орловскому рысаку, и скоро они поравнялись, перейдя на легкую рысь.

И степь широко развернулась перед ними, нет ей ни конца ни края. Летний теплый день пошел на убыль, но солнце еще было высоко, даря тепло всему живому, тянувшемуся к его лучам, к свету жизни.

Тулеген все говорил и говорил, уже с деловитостью заправского знатока, о новой жизни, в которую сам, как в пучину, был когда-то брошен волею судьбы, где люди живут другим миром, и при этом не скрывал своего восхищения перед родными местами, этой девственной степью, овеянной чистотой и свежестью, как юная Алия.

Время от времени он поглядывал на свою спутницу, а та при каждом взгляде, еще стесняясь его, опускала ресницы, прикрывала рукой лицо, неумело пряча свою трогательную улыбку, но глаза так и манили к себе ее спутника. Она старалась ехать рядом.

Кони, как будто понимая обоюдные чувства симпатии молодых своих хозяев, неторопливо вышагивали на пружинистых ногах, стараясь не быть участниками в их интимных делах.

Кажется, так бы и ехали по этой бескрайней степи всю жизнь.

Оставим их одних: дела, угодные Аллаху, свершатся и без нас…

Время пребывания Тулегена в родных местах, где прошло его беззаботное детство, подошло к концу. Пора собираться в дальнюю дорогу. За все эти дни с волнующим трепетом он побывал в укромных местах и знакомых закоулках. Поездил по широкой девственной степи, налюбовавшись ее богатой и красивой, ни с чем не сравнимой природой. И, сидя у себя, как бы подытоживая, обдумывал, как найти точки соприкосновения между двумя противоположными мирами: такой спокойной степью с ее многовековым устоявшимся укладом – жизнью степняков – и тем бурлящим, ищущим, мыслящим, прогрессирующим, открывающим горизонты возможностей для улучшения жизни человечества.

Закравшиеся внутрь мысли об этом грызли его сознание, не давали ему покоя. Как бы ему хотелось, чтобы его народ шел в ногу со всем развивающимся миром…

«И мой народ познал бы плоды цивилизации, сам стал бы на путь развития, – так размышлял Тулеген. – Но трудно будет соединить несоединимое, как бараний жир с водой. Здесь нужны радикальные меры, поскольку надо будет переломить сознание людей с обеих сторон – с вековыми устоями одних – и заставить понять, принять его другими».

Размышляя над этим и не находя ясного ответа, он иногда вскакивал от ужаса, от безысходности, а может, и просто от собственного бессилия самому чем-нибудь помочь. Но каждый раз на грани отчаяния он брал себя в руки и, начиная с малого, обдумывал, как при существующем укладе жизни степняков найти почву для того, чтобы взошли ростки нового миропонимания в народном сознании.

Тулеген очнулся рано и, мечтательно склонив голову, лежал. Утренний, ранний сон самый полезный, только почему-то не спалось ему. Наступило утро дня отъезда. Он вышел из юрты. Над горизонтом занималась заря, окрашивая его в оранжевый цвет. Травы, набравшиеся ночной росы, распространяли прохладу. И вскоре в голове наступила ясность, поборов дремоту. Тихо-то как вокруг! Недалеко, рядом с аулом, бродят стреноженные рабочие лошади и дойные кобылицы. Одна кобыла сильно заржала, нарушая предрассветную тишину, и сразу же на ее зов отозвался по-детски звонким, дребезжащим голоском жеребенок.

«Бездушная тварь и та любит своего ребенка», – с трогательной улыбкой подумал Тулеген.

Медленно, как будто исподволь, выползавшее солнце все ярче стало освещать горизонт. Все постепенно просыпалось и тянулось к утренним лучам солнца, дарившим всему живому жизненную энергию. Каждая травинка пела о жизни, и нежный утренний жансалык-ветерок перебирал их ласково, будто боясь надломить хрупкие стебельки.

Утренняя прохлада прошлась по телу слабым ознобом, и Тулеген возвратился обратно в жилище. Покончив с утренним моционом-туалетом, собрав в дорогу вещи, просматривал сделанные пометки-записи…

Уже совсем рассвело, когда он направился к жилищу отца. У отца уже сидели старшие сыновья. На слова приветствия вошедшего Тулегена братья поднялись с места и обменялись с ним рукопожатиями. Все трое подсели к столику-дастархану напротив отца. Жунус с достоинством человека, довольного собой, с улыбкой на лице спросил:

– Ну что? Смотрел наши табуны и отары?

На что Тулеген уклончиво ответил:

– Я рад, отец, за ваше благополучие.

Жунус властно кивнул. Вошли снохи, жены старших братьев, и, разлив в пиалы, подали всем кумыс. Затем степенно вышли и так же скоро воротились обратно с подносами в руках. В связи с отъездом не ко времени подали сочный бешбармак и наполненные пиалы с акель-сурпой.

Ели все молча, каждый думал о своем.

– Ешь хорошо, до ближайшего стола неблизко. В дорогу всегда надо быть сытым, – глядя на Тулегена, обеспокоенно говорил Жунус за едой.

Покончив с завтраком, за чаем Жунус сунул руку под подушку и вынул кожаный бумажник:

– Это тебе на первое время, возьми, сынок. А там уж, когда дашь о себе знать, я распоряжусь.

На слова отца старшие братья одобрительно кивнули.

– Спасибо, отец! На будущее я постараюсь вас сильно не обременять заботами. – Тулеген, приняв деньги, приложил руки к груди.

– Служи хорошо, – продолжил Жунус, – помни про нас и свой народ. – В мягком голосе отца прозвучала неуверенность, но и какая-то надежда на правильно выбранный сыном путь.

По ту сторону юрты слышались голоса собравшихся родственников и аульчан, которые прервало игривое ржанье лошадей.

Подъехал тарантас с уже уложенными вещами Тулегена.

– Слава Всевышнему. – Жунус провел по лицу ладонями и встал.

Вслед за отцом поднялись сыновья, благодаря за сытный завтрак. Вышли из юрты.

– Ну, пора, сынок! Храни тебя Аллах!

Тулеген обнялся с отцом и братьями. Подошел к стоявшим впереди толпы матери с Алией. Припавшая к груди сына мать, прощаясь, тешила себя надеждой на скорую встречу с ним. Взглянула на свою воспитанницу, и вслед за скатившимися слезами по ее лицу пробежала нежно-трогательная улыбка.

Тулеген подошел к рядом стоящей Алие и быстро поцеловал ее в щеку, и она, переборов в себе смущение стыда перед аульчанами, с вспыхнувшим румянцем и легкой улыбкой на кончиках губ ладонями коснулась его груди. Подойдя к тарантасу, взошел, набросив на плечи дорожную накидку.

– Спасибо-рахмат за все вам, родные и земляки, – обратился к провожающим. – Мира вам и добра. – Он поклонился и сел.

– Бисмиллях… – произнес слова молитвы и провел ладонями по печальному лицу Жунус.

– Бисмиллях… – повторили за ним все стоящие, благословляя Тулегена на трудные ратные дела.

Лошади, не понукаемые кучером, как только тот взял в руки вожжи, не сорвались рысью, а тронулись шагом, будто понимая печаль разлуки своего хозяина с родными местами. Но затем, поравнявшись с серыми юртами на краю аула, сами перешли на легкую рысь. Тулеген обернулся и долго глядел на уходящих куда-то вдаль аульчан. Он все смотрел не отрываясь, с жалостливой тоской, пока кибитки не стали маленькими, как приозерные кочки, затем аул скрылся за пологим скатом холмистой степи. На душе Тулегена было чувство не радости, не грусти, как когда-то, много лет тому назад, когда он подростком вот так впервые покинул родные места, а было чувство озабоченности за свой народ, аульчан, с чувством зрело рассуждающего человека.

Думая о них, он размышлял: «Сердца у них добрые, не пожалеют скотину, если доведется, последнего коня оседлают за правое дело, важно только их доброту и энергию направить в нужное русло».

Степной простор широкий, но дорога у него теперь одна – только в обратный путь, туда, в тот мир, куда впервые был увезен из этих родных мест, на чужбину, ставшую теперь такой родной и понятной.