Текст книги "Противоречивая степь"

Когда забрезжил рассвет, отряд все еще находился в пути. Тулеген все торопил и торопил своего подуставшего коня, потому как больно волнующе щемило сердце в ожидании встречи с родными местами. Бойцы спешили за своим командиром. Он, ехавший впереди, по еле различимым признакам, нанесенным на карту, которую просматривал накануне, находил верный путь. Основной месяц лета, июль, шел на убыль вместе со временем. Тишина окружала со всех сторон.

«Жуткая тишина, аж немножко тревожно», – подумал Тулеген.

Сильно потянуло сыростью в и без того перенасыщенном ночной прохладой воздухе. Над горизонтом в стоящей темной мгле стали вырисовываться очертания камыша – это озеро Конур. В заливных прибрежных лугах стояла высокая и сочная трава, над которой местами, словно бородавки, возвышались кочки.

«Аул совсем уже близко», – с трогательной улыбкой на лице подумал Тулеген.

В камышовой чаще глухо прокричала выпь. А где-то в глубине озера, встречая рассвет, подняли гомон гуси…

Перед самым рассветом отряд напоролся на засаду. Притаившиеся за высокими кустами ракиты на подступах к аулу аульчане открыли беспорядочную стрельбу по всадникам.

– Назад! – закричал Тулеген по-русски и круто повернул коня.

Но бойцы были убиты сразу наповал. Отстреливаясь, он поскакал, чтобы укрыться в прибрежных камышах озера.

– Ах-х! – вскрикнул Тулеген…

Пуля попала в спину. Повернув руку, схватился за рану, но в глазах все поплыло, закружилась голова, и он вывалился из седла.

Подъехавший к упавшему джигит вскрикнул:

– О Аллах! – Он соскочил с коня и склонился к умирающему, приложив руки к груди, повторяя слова молитвы.

Тулеген приподнялся на руках и широко раскрытыми глазами с жалостливой обидой молча посмотрел на него, а затем на горизонте показалось солнце, оранжевый восход которого с неудержимой силой поглощал ночную тьму. Он подумал: «Хорошо бы с природной тьмой ушла бы и тьма отсталости моего народа и, как на этом горизонте, взошла бы заря счастья и процветания».

Он с судорогами в руках опустился, и голова тихо склонилась к левому плечу. Подъехал Усман с несколькими джигитами, бросив поводья, спешился.

– Ваш брат, ага! – глядя на Усмана растерянным взглядом, поднимаясь, произнес джигит.

Усман стоял не двигаясь, еще не совсем понимая, какое горе постигло их семью. Подойдя, склонился над лежащим, положив руку на голову, посмотрел в лицо брата. Усман поднял глаза:

– Он мертв?

– Да, ага! Мы отвезем его домой, ага.

Усман медленно поднялся, как будто тяжесть брата тянула его книзу.

«Он мертв, брат мой Тулеген», – несколько секунд он простоял в замешательстве, растерянности, затем, тихо ступая, пошел прочь от этого ужасного зрелища…

Когда бездыханное тело Тулегена привезли к отчему очагу, солнце уже вышло из-за горизонта и все вокруг оживило своими ослепительными лучами. Легкий трепет пробежал по собравшимся у юрты Жунуса аульчанам. Стоящие с неподдельной скорбью, понуро опустив головы, тихо причитали. Жунус вышел из юрты. Все расступились, и он подошел к телеге, где на кошме лежало тело сына.

Что думал он в эту минуту, увидев сына мертвым? Ему, всякое повидавшему на своем веку, хватило мужества стойко принять удар судьбы и на это раз. На его суровом холеном лице не дрогнула ни одна жилка, только из щелок темных глаз скатились по щекам слезы. Джигиты, подняв тело, внесли его в жилище и уложили на ковер…

Жунус долго сидел, глядя прямо перед собой, не двигаясь, словно не сын, а он был мертвецом. Лишь только пришедшие откуда-то из глубины души воспоминания о детстве сына заставили его неожиданно вздрогнуть и опять затихнуть. Его объял ужас, нелепость происшедшего, легшая тяжестью на плечи, и он, осунувшись, погрузился в раздумья: «Как же так? Моего мальчика больше нет. С самого его раннего детства сколько я добрых надежд возлагал на этого смышленыша… Как все хорошо шло, складывалось. Помня мои слова напутствия, превозмогая все трудности, вкусил азы науки, сорванец, получил хорошее образование».

Некстати по его лицу пробежала легкая улыбка, и мгновенно опять оно обрело скорбный вид. Глаза Жунуса подернулись туманом, ему грезилось, и он видел перед собой не реальность, не лежащее бездыханное тело, а бравого молодого аксакала, одетого в мундир с золотыми погонами. И он еще раз испытал то трогательное чувство, когда увидел сына после возвращения с учебы… Из задумчивости старика вывел голос над ухом подошедшего Усмана:

– Пора, отец! Солнце повернулось к закату.

Не дожидаясь ответа, кивнул рядом стоящему Темиргали. Тот вышел и через минуту вошел с джигитами. Тело Тулегена завернули в небольшой ковер и вынесли из юрты.

– Вы бы остались дома, отец! – мягко положив руку ему на плечо, сказал Усман, который подошел помочь встать.

Жунус, не глядя на сына, молча кивнул.

Процессия похорон, состоящая из мужчин аула, медленно потянулась к родовому кладбищу. Жунус остался один. Тревожные воспоминания мучили его первые минуты, когда унесли сына.

После гибели сына Жунус, переживший глубокую трагедию, постигшую его, в последние дни с какой-то особой любовью, внимательностью и трогательностью стал приглядываться и прислушиваться ко всему, что окружало его.

«Как удивительно ярко светит солнце сегодня!.. И березы как-то непривычно шумят, – радостно восклицал Жунус. – У человека есть три опоры в жизни: подруга или друг, дети и свобода – это то, что дает мать-природа. Все остальное приобретается суетливой жизнью. И где бы люди ни жили, всюду таится какая-нибудь трагическая история, о которой и не подозреваешь. Таится эта невидимая сила и всегда ударит по тебе, когда и не думаешь», – продолжал размышлять он.

Теперь буквально все трогало его сердце, но больше всего люди, которые окружали его. Пробежит ли мимо малолетка, оборванный пастушок, или седобородый аксакал, завидя хозяина, приложит руки к груди, отдаст ему приветственный поклон, а он с неподдельной радостью ответит ему тем же.

Со щемящей тоской он теперь понимал, ценил и любил окружающий его мир, к которому все эти годы, с самой молодости не обремененный материальными заботами о существовании, был равнодушен.

«Как было бы мудро и справедливо, – с волнением думал Жунус, – если бы все люди на свете, узнав о моем горе, вместе со мной постигли бы красоту земли и сладостный вкус жизни».

Весь окружающий мир стал теперь для него значительным и полным глубокого смысла.

«Как прекрасно все устроено в мире, – продолжал думать он. – О добрый и богатый мир! Как много ты даешь нам!»

– Но и как дорого мы расплачиваемся с тобой за это… – мрачно, с печалью неожиданно для себя вслух вымолвил Жунус.

«Конечно, со временем пройдет боль, нет такой боли, чтоб не проходила, и с годами уйдет все в историю, оставив о себе память. Появятся новые поколения, и настанут другие времена. Все меняется, потому как мир не стоит на месте. Мой мальчик был прав, нельзя остановить развивающийся мир, к которому и нам пора уже давно примкнуть и в ногу идти, пользуясь всем тем, чего достигло человечество, и самим делать все, чтобы умножить эти достижения на общее благо людей», – так все размышлял он, и сам дивился своим мыслям, и даже с каким-то стыдом для себя обнаружил, как это он раньше не понимал таких простых, казалось бы, но жизненно важных вещей.

Его душа успокоилась, когда он, кажется, все уже обдумал, оценил, понял и решил на время покинуть эти места, чтобы ему лишний раз ничто не напоминало о случившейся трагедии.

«Сыновья сами уже справятся со всеми делами, – рассуждал Жунус. – Мне лишь остается уповать на милость и волю Всевышнего, моля его о том, чтобы горе обходило моих близких. А моя душа требует покоя».

На следующий день, как только солнце чуть отошло от горизонта, позавтракав раньше обычного, Жунус вышел из жилища. Легкий ветерок доносил запах полыни. Он слегка прикрыл глаза, и перед ним поплыли бесконечные просторы родной степи.

К юрте Жунуса подбежал нукер Аблай:

– Ваши джигиты готовы в путь, ага!

Жунус одобрительно кивнул. Те аульчане, которым надо было отправляться с ним в путь, были уже собраны в дорогу, и поэтому все обошлось утром без излишней суеты и церемоний прощания. Несколько дней назад он не думал ни о какой дороге, не было никакой необходимости покидать родные места. Но гибель сына сильно сказалась на его настроении и взглядах на происходящее вокруг, и он временно решил покинуть эти места, чтобы развеять по степи горечь утраты, червоточившую его душу. Ночь накануне прошла беспокойно, он практически не сомкнул глаз. Но раз решено, надо отправляться в путь…

Караван был собран налегке. Хозяина сопровождали с полдюжины джигитов-нукеров, столько же навьюченных поклажей верблюдов со своими погонщиками, и на краю аула к ним присоединилась пригнанная со степи небольшая отара овец с двумя уже немолодыми пастухами.

Ближе к полудню вся процессия отъезжающих стала вытягиваться в живую цепочку. Впереди всех на рыжей масти ахалкетинце, слегка покачиваясь грузным телом, в седле восседал Жунус. Озабоченное лицо было отражением его мыслей: «Правильно ли я поступил, решив покинуть родную вотчину?» За спиной остался аул, и сердце сжалось, и пробежал по всему телу холодок, отрезвив мысли. Жунус не оглядывался, чтобы не выдать своих переживаний к родному месту, которое дороже всего на свете. Скорее туда, на край света, на пастбища у подножья гор, к берегам больших озер. И уже без всяких переживаний, даже с какой-то деловитостью сам себе задал вопрос: «Что от того изменится, что я уехал? Луна как была, так и останется. – Посмотрел на светлое небо с еле видимыми днем ее очертаниями. – Сына не вернешь. Скота и так вдоволь, хоть и порядочно в последнее время чиновники обирают. – Дробное постукивание копыт лошадей ехавших сзади джигитов придавало монотонность мыслям в его рассуждениях. – Раз решено, так уж тому и быть, – уже утвердительно отрезал он. – Перемены нужны прежде всего в самом себе, а для этого надо отвлечься от суетливых дел и мрачных мыслей, вводящих тебя в хандру».

И, как бы сам себя убеждая в правоте этого, отпустив поводья, пришпорил коня, сорвавшегося в галоп.

Эпилог

Прошли двадцатые роковые, настали тридцатые трагические годы, и все они были насыщены тревожными событиями, будоражившими степь…

В летнее время во дворе усадьбы председателя колхоза Энбекши-Казах Усмана Калижанова, у входа в низкую беленую мазанку на клочке кошмы сидел древний старик. Неподвижное смуглое лицо, словно каменное изваяние, не подавало никаких признаков жизни. Лишь только узкие щелки черных глаз, изредка подергиваясь, были признаком того, что в нем теплилась жизнь. Мало уже осталось тех, почти никого, кто знавал его как полновластного хозяина в степной вотчине.

А теперь он был хозяином только своих мыслей, и круг его забот свелся лишь к воспоминаниям. Аллах даровал ему долгую жизнь, и он, вспоминая пережитое, все искал, в чем ее смысл.

Несмотря на свою глубокую старость и время, которые беспощадно изменили его внешность, он был при трезвом уме и светлой памяти.

«Память! Это благодаря ей, солнцу и степному ветру я все еще живу и стою на ногах, – размышлял Жунус. – Человек – дитя природы, и, как у природы, есть у него свои жизненные периоды. Свои весна, лето, осень и зима, – продолжал размышлять старик. – Давно прошли мои весны, время моего детства и юности, так давно, что память еле выхватывает из потайных своих уголков скрывающиеся где-то там, внутри, те события, плывущие в сознании сизой дымкою, и от этого становится все печальней и трогательней на дряхлеющем сердце. – Ему пришло на память детство, поучающий и величественный вид отца, его авторитет среди аульчан. – О Всевышний! Зачем ты даешь память, ворошишь умершее прошлое?..»

Вспомнилось ему, как впервые его, одиннадцатилетнего мальчика, отец взял на какую-то важную встречу. Так он хотел, чтобы сын быстрее взрослел и вникал в дела, судьбоносные для их народа. Они скакали с отцом по степи в сопровождении джигитов-нукеров, которые на почтительном расстоянии двигались позади. К ним приближалась такая же группа всадников со своим хозяином. Отец поднял руку, и джигиты приотстали, их кони перешли на шаг. То же самое сделали ехавшие навстречу, оставив своего хозяина одного. Когда поравнялись, отец с незнакомцем поприветствовали друг друга по мусульманскому обычаю. Незнакомец, ехавший рядом с отцом, заговорил о каких-то важных делах, и лицо отца сделалось задумчивым и строгим. Единственное, что запомнилось мальчику, – это несколько брошенных незнакомцем фраз, до сих пор оставшихся в его памяти: «Сенат отклонил нашу просьбу… Принято “Временное положение” об управлении нашими степями…»

Только позднее, с годами, когда он сам уже принимал важные решения, понял значение тогда сказанного.

Глаза старика, подернувшиеся несколько раз блеском, так и не проронили слезу скорби об ушедшей юности.

Пройдут весенние года в жизни этого человека, наступит долгожданное лето. Самая прекрасная пора для совершенствования, расцвета сил и жизненной энергии. Память продолжает воскрешать давно ушедшее прошлое. У старика дернулись уголки губ в намерении изобразить трогательную улыбку, но тут же лицо опять приняло лик изваяния.

Первая влюбленность в дочь пастуха… За что после признания отцу получил вместе с его яростными словами камчей по хребту. Воспоминания о том дне до сих пор вызывали по спине зуд.

После нескольких лет учебы у муллы и в медресе жизненный опыт уже пришлось набирать одновременно со взрослением, поскольку отец, обремененный заботами того тоже нелегкого для становления казахов времени, рано слег, так больше и не поднявшись. Много поучительного, интересного, трогательного и дорогого сердцу пережито за тот счастливый период жизни. Приобретение самостоятельности, чувства ответственности не только за себя, но и за судьбу большого рода. К тому же прибавилось много хлопотливого сугубо личного – обзаведение семьей, рождение детей, забота о самых близких ему людях.

Всякое было за этот период жизни молодого хозяина. Пришлось по неопытности часто искать совета и поддержки у родовой знати, которые были не всегда искренни и полезны. Но постепенно он сам стал отличать белое от черного и уже властно брал в свои руки, под контроль всю создавшуюся ситуацию для разрешения тех или иных дел. Принудил всех соглашаться и уважать его мнение, но никогда не давал повода окружающим усомниться в его правильности.

Неумолимо прошло время лета для него, за которым последовала осень. Это время зрелости, самостоятельности и деловитости. Этот период жизни Жунуса был связан не только с хорошими делами, но и с трагическими, полными драматизма событиями. Двадцатый век давал о себе знать. Рушились вековые догмы бытия, наступал на горло технический прогресс, скоротечно все менялось, и подвергалось сомнению даже то, что было определено вековыми устоями. Степь стала такой противоречивой в суждениях и взглядах на будущее существование казахского народа…

Трагически погиб сын Тулеген. Прошедшей ночью ему приснился сон, что сын живой: на крылатом коне Тулпаре, в мундире с золотыми погонами летел и пел песню про бескрайнюю степь, под звуки которой он проснулся… Сгинул куда-то сын Темиргали в годы Гражданской войны. Виной тому, наверное, послужила его излишняя вспыльчивость в то судьбоносное время, когда нужно было принять его таким как есть и смирить свое «я». Усман – старший, у которого приходится доживать свой век. Грамотен, всегда рассудителен, обладает порядочностью, а главное, чувством меры во всем, что было немаловажно в те роковые годы и теперь, в это полное трагизма время. Сумел заручиться поддержкой народа – уважаемый человек. Новые времена породили и новые нравы – видно, уже так устроен мир. Так сидящее «изваяние» думало и рассуждало, перебирая в памяти все то, что произошло за его долгую жизнь.

Если разум давал память, а память еще какие-то жизненные силы, поддерживаемые трепетным сердцем, то тело, обретя за многие годы жизни дряхлость и болезни, было уже бессильно перед естественными законами природы. Наступила зима-старость. Как и у природы, этот период жизни человека тоже имеет свои прелести. Стоя на вершине жизненного пути, есть что посмотреть с высоты, оценить прожитое своей житейской мудростью, с учетом богатого опыта познанного и приобретенного. И счастлив тот человек, кто шел по прямой на всем своем жизненном пути, но чаще всего людей беспощадно носили жизненные, а затем и политические ураганы и загоняли в безвыходное положение. Стойкие упорно искали выход и боролись, но, к сожалению, редко все кончалось в пользу порядочного человека.

В жизни Жунуса тоже были годы мира и благополучия, борьбы и поражений. К концу жизни ему досталось горе, унижение и тяготы.

Так рассуждал старик о смысле жизни, вороша те события, что выпали на его долгую жизнь…

Ветром донесло слабые звуки: «Курлы-курлы», он медленно поднял голову к небу.

«Журавли летят. Экий набрался клин. Так пролетали мои весны и осени. – Он грустно и неотрывно из-под ладони следил за клином журавлей, пока те не исчезли в его старческих глазах. – Может быть, это последняя моя осень и в один из ее дней по воле Аллаха в том журавлином строю и я найду место, чтобы улететь-уйти туда, за горизонт жизни, оставив в душах людей о себе память».

Его рассуждения, полные печали, оказались пророческими – это была его последняя осень. И кто знает, нашел ли он смысл жизни в своих воспоминаниях о давно ушедших днях, смог ли успокоить свою душу… Мы уже об этом не узнаем, ибо в жизненном цикле человека не дается две весны.

P. S.

Коренные изменения в культуре и экономике Казахстана произошли после Октябрьской революции. Сформировалась Казахская Автономная Республика, затем Союзная Республика Казахстан. Казахский народ сам выбрал свой дальнейший путь развития и при помощи и поддержке России превратился в интеллектуально развитый народ. Казахстан стал страной с передовой индустрией и высокоразвитым сельским хозяйством. Благодаря поддержке России изменился быт и культура казахов.

Кочевники перешли к оседлости, ликвидирована неграмотность, выросли национальные кадры рабочего класса и интеллигенции. Все, о чем мечтала и что пыталась сделать для своего народа передовая молодая интеллигенция казахов на рубеже XIX–XX веков, воплотилось в жизнь в наши дни. В настоящее время Россию и Казахстан связывают самые тесные узы дружбы народов двух стран. Россия и Казахстан неразделимы в своем экономическом пространстве, и все делается в этом плане государствами ради единственной цели – процветания своих народов.

В современном историческом уже прошлом эти две страны стали на путь демократического развития и в тесном союзе идут к новым достижениям в экономическом развитии.

Большая заслуга в этом принадлежит первому президенту России Б. Н. Ельцину и его последователю В. В. Путину, президенту Казахстана Н. А. Назарбаеву и его последователю К. К. Токаеву.

Исторически так сложилось, что этим двум странам идти вместе в будущее, тесно взаимодействуя во всех областях жизни на благо и процветание своих народов.

Рассказы

Аспирант Кондрашов

Осень. Середина сентября, а по погоде вроде еще лето, тепло даже в тенечках. В конце 60-х годов аспирант истфака Кондрашов, выбравший тему и писавший диссертацию о морском флоте периода 1905–1907 гг. со всеми его проявлениями в исторической судьбе России, прибыл в село Новосанжаровка, ближе к вечеру, когда солнце собралось уходить на покой и, щадя все живое от припека, перед закатом холодно повисло над горизонтом красным шаром.

Скудная информация о судьбе моряков-бунтовщиков, которой обладал он, завела его поначалу в деревню Жуковка. По архивным выдержкам он обнаружил прелюбопытнейшую вещь. В свое время некий боцман с броненосца «Потемкин», по известной причине уволенный вчистую в отставку, поселился сначала на родине, в Херсонщине, а затем переселился в Сибирь, в деревню Жуковку, и Кондрашов имел намерение и питал надежду заполучить от ближайших его родственников хоть какую-то информацию о человеке, причастном к событиям, связанным с кораблем, столь нагремевшим своей неординарностью в исторической судьбе российского флота. На месте ему жители деревни объяснили, что «есть такая девяностолетняя бабуся, жена моряка, но она сейчас проживает с внучкой по фамилии Антонова в соседнем селе Новосанжаровка».

Он изрядно подустал: не столько физически, сколько был не удовлетворен и обескуражен мрачными мыслями, занимавшими его голову: «А вдруг и здесь не получу ценной информации?..» Так, глубоко задумавшись над своими изысканиями, вяло плелся по дороге с изрядно засохшими рытвинами грязи по ее обочинам. Навстречу бежит с криком небольшой гурт ребятишек.

– Ребята! – окликнул он сорванцов. – Не подскажете, где здесь проживают Антоновы?

– Вон там, напротив озера, там, в глубине, за тем домом, что со ставнями, стоит землянка, – ответил за всех самый рослый из них, показав рукой на ближайшую справа хату, окна которой были обрамлены синими наличниками.

За указанной ребятами усадьбой он, повернув направо, попадает на пустырь, где вдали виднеется маленькая землянка. Непрошеный гость трогательно осматривает все вокруг. Все в большом запустении. Небольшая покосившаяся хата с крохотными окошками, казалось, специально спряталась вглубь от улицы, чтобы скрыть от посторонних глаз свой невзрачный вид. Двор изрядно зарос бурьяном и лопухом. Из идущей рядом траншеи-канавы торчат растущие верхушки лозин с мелкой, уже желтеющей листвой. Низенькую хатку с улицы прикрывают два разросшихся сиреневых куста. У землянки крыльцо обросло грязью. Во дворе нет никого, только гребутся куры.

Входная дверь приоткрыта, через нее слышно внутри жужжанье мух, скопившихся на крохотном, затянутом паутиной окошке в сенях.

– Есть кто дома? – окликнул Кондрашов, тронув заскрипевшую дверь.

Никто не отзывается, тихо. Вдруг внутри что-то закопошилось, послышалось шуршанье шагов, и из-за скрипучей двери показалась старуха. Высокая, дородная, она ловко вразвалку, пригнувшись, переступила порог и, как гусыня, ступая с ноги на ногу, вышла на крыльцо. Увидав незнакомого человека, неловко замялась, поправляя на голове и без того уложенный давно выцветший платок.

– Здравствуйте, бабушка! Заросло все тут, еле вас отыскал.

– Нынешний год дал Господь дождей, все так и преть, не успеваем вырывать, – старинным говором, но приветливо отозвалась бабушка.

Я такой-то, назвал себя Кондрашов, и по такому-то делу. Бабушка замялась, боясь сказать что-то невпопад, но затем пригласила в хату. Несмотря на ветхость и убогость снаружи, внутри хаты все прибрано и сияет чистотой, из неудобств только снующие по углам мухи. Бабушка одета в цветное длинное ситцевое платье, поверх которого белый передник, а на ногах тапочки кустарного пошива.

Обычно старики в таких случаях жалятся на свою немощность, а эта, наоборот, пытается показать перед гостем, что еще «не выжила из ума».

– Садитесь на лавку у окна. – Поколебавшись, и сама опустилась на табурет напротив.

– Вам сколько лет, бабушка?

– Дак в аккурат перед тем как сюды перебраться, девяносто отмеряла. Да здесь уже два Рождества. Стало быть, девяносто два-то. – Неловко улыбается.

Он не спускает с нее глаз: «Подумать только, передо мной человек, переживший двух царей, две революции, две мировые войны, и еще свидетель уймы всяких событий, выпавших на ее время». И сидит перед ним это «ископаемое», опустив плечи, и теребит в руках конец платка, не зная, с чего начать разговор и чем угодить гостю. Из-под платка виден седой от самых корней, зализанный назад пучок длинных волос. Глаза полны слезой и кажутся почти безжизненными и чужими всему окружающему ее миру.

– Что ж, дело хорошее – писать про старину, – поддерживала разговор бабушка.

– Вы с кем живете?

– Дак с внучкой. Правнуки-то уже пошли на свой хлеб, самостоятельны. Один в рекрутах, стало быть, служить, а другой уже робить в городу.

– А внучке вашей сколько лет тогда? – удивился он взрослым правнукам.

– Дак на Покров нонче полста лета будеть.

Кондрашов удивленно покачал головой.

– Как в старину жили, – любопытствует он, – лучше, чем сейчас, или хуже?

– Лучше, – она махнула рукой и, немного замявшись, опять взялась поправлять платок, – а теперь их никого нету, с кем жить.

И с глубоким выражением грусти на лице начинает впадать в забытье, погрузившись в мир своих далеких воспоминаний. Когда смотришь на этого переступившего девяносто лет человека, тебя охватывает страх перед тем прошлым, откуда пошла ее долгая жизнь, и трепетно больно за то, что вот-вот смерть в любой момент может оборвать связь между тем далеким, по-своему прекрасным прошлым и этим сегодняшним осенним вечерним днем. Хочется как можно больше узнать, заглянув в эти почти безжизненные глаза: какие они видели и помнят еще события?

Вечереет. Из приоткрытой двери сеней с улицы потянуло холодком. В хате, в какой угол ни глянешь, все так трогательно. На окнах вышитые занавески. В дальнем углу образа с лампадкой, обрамленные вышитым рушником-полотенцем.

– А вы из каких будете, бабушка, из хохлов или кацапов? – с легкой улыбкой на лице, стараясь не обидеть собеседницу, спросил он. – Кажется, так у вас здесь называют украинцев и русских. И как вас зовут? – наконец спросил он.

– Дак Акулиной зовут, а по батюшке Прохоровна… Из каких? А бог его знает, сынок. И то и другое все к одному – православные.

– Ну, понятно, – отвечает он, тронутый видом человека, пережившего не только всех своих сверстников, но и собственных детей.

– Расскажите, Акулина Прохоровна, про свою молодость. – Он все издалека собирается подойти к самому главному вопросу, что его безмерно интриговал и больше всего интересовал. – Свадьба была у вас с мужем?

Поколебавшись, она начинает говорить медленно и путается, выражает мысли неточно и с трудом:

– Венчанные, милок. Свадьба… была… да-а. Помню, зима, – по ее лицу пробежала легкая улыбка, – а мы в санях на тройке с бубенцами, и тут буран поднялся. – Она опять немного замялась. – Ну и пургу же разыграл тогда Господь, света белого не видно, да. Едем, стало быть, и тут на повороте колесо отвалилось, а мы в кусты спрятались и ягоды едим.

Старость не дает ей собраться с мыслями, но она пытается собрать в душе невозможное, и никак не может, и продолжает путаться, рассказывая про свою молодость.

«Боже мой! Каким долголетием судьба одарила этого человека – простую крестьянку. А к чему, если ее глазами нельзя увидеть прошлое?»

– Хозяйство у вас было? – продолжил расспрашивать.

– Было, милок. Все было… Волы и те были… Ярмо накинул – и ну в отруба. Все было, да вышло.

– Ну а мужа своего, моряка, вы помните? – наконец он подошел к главному.

– Дак Колю? Помню.

Она встала с табурета и направилась к шкафу, копошась, вынула оттуда старую пожелтевшую фотографию и, утирая концом платка слезившиеся глаза, протянула ему фото, где был изображен бравый моряк, с усами, в бескозырке, на ленте которой было начертано: «Черноморский флот». Помнить-то помнит мужа, но вот рассказать что-то дельное толком не может. Мало того, что за девяносто лет, так еще вдобавок неграмотная. Из сказанного единственное, что он понял, – это то, что ее «боцман» был лихого нрава, за что в Гражданскую и сгинул где-то по причине непокорности. Краткие порывы рассказать что-то дельное сбивают ее с толку.

«Надо начать все сначала», – подумал он.

В хате стало заметно темнеть, и он свой визит пытается сократить, насколько возможно.

– Я выйду на улицу, покурю.

– А-а, ступай, милок, ступай. Скоро внучка прийдеть.

Не успел он подняться, как заскрипела дверь в сенях.

– Кто там? – спросила Акулина Прохоровна.

– Да я, бабуль. Ты еще не спишь? – послышалось из сеней.

– Дак какой наш сон… Принимай гость.

В горницу вошла невысокого роста, худощавого телосложения женщина.

– Здравствуйте! – привстал с лавки Кондрашов.

– Здравствуйте… Вы кто и к кому? – щуря глаза, тщетно пытается узнать в нем кого-нибудь из родственников.

Он опять представился и отрапортовал причину своего появленья здесь.

– С Акулиной Прохоровной мы познакомились, а вас как зовут?

– Я Мария, Марья Петровна. – Она вздохнула и, пожав плечами, продолжила: – Да мы-то только того и знаем, что наш дед служил на флоте и был одно время на том корабле, что вас интересует. Но подробностей вряд ли мы наберем. – Она глянула на бабушку. – Не знаю даже, чем вам помочь. Ну да ладно. Сейчас будем ужинать. Я работаю в животноводстве – зоотехник, поэтому прихожу поздно. Это сегодня как-то еще удалось вырваться пораньше, будто знала, что будут гости. – Неловко засмеялась.

– Я даже не знаю, как мне поступить, – начал оправдываться Кондрашов за позднее свое присутствие.

– Ничего, – радушно ответила хозяйка. – Вам все равно не уехать сейчас в город. Места у нас, сами видите, сени да горница, но зато еще тепло, хоть и не лето, пристроим где-нибудь. Уж не взыщите за неудобства.

– Это вы меня простите, доставляю вам излишние хлопоты.

– За чаем и поговорим ладком, – все с той же любезностью ответила хозяйка.

– Я на улицу пока выйду – покурю.

– Да, пожалуйста, я вас позову. – Включила свет.

– Хорошо, – отозвался Кондрашов.

Выйдя из сеней, прикурил сигарету. Огней на улице нет. Во дворе пусто – куры давно спят. Темны и тихо стоят вдали силуэты деревенских хат. Только эта крохотная хатка на пустыре в сумерках слабо белеет…

Стол был заставлен разными овощами с огорода в больших глубоких тарелках. Хозяйка налила борща с курицей, запах которого вкусно разносился по всей горнице.

– Мы ужинаем поздно. У меня работа допоздна, а бабуля одна не хочет. – Она достала и выставила на стол графин с самодельной водкой и три рюмки. – Ну! – улыбаясь, глянула на гостя. – Мужское дело рюмки наполнять.

Кондрашов, кивнув, наполнил две рюмки и перед третьей посмотрел на хозяйку.

– Бабуль, выпьешь рюмочку? Сама говоришь, гость у нас. – Насмешливо перевела взгляд с бабушки на Кондрашова.

– Выпью, дочка. Как не выпить-то, раз Бог даеть.

Он наполнил и третью рюмку. Марья Петровна подала ее бабушке.

– Будем здоровы, – подняла рюмку хозяйка.

– Спасибо вам, что приютили. Может, еще поговорим. Здоровья вам, хозяюшки. – Он трогательно посмотрел на обеих женщин.

– Вы наливайте себе, не стесняйтесь, – любезно предложила хозяйка, – вы мужчина, а мы уже все…

– Я вам постелила в сенях на топчане, одеяло теплое, пуховое, укрывайтесь получше, а то под утро прохладно уже, осень все-таки, – сказала Марья Петровна, выйдя из хаты, когда Кондрашов докуривал очередную сигарету.

– Спасибо, Марья Петровна.

– Пойдемте в горницу, бабуля засыпает поздно, так что можно немного посудачить, – позвала она.