Текст книги "Противоречивая степь"

Когда вошли, стол был уже прибран. Бабушка молча лежала с открытыми глазами.

– Вот так и живем, все в трудах да в заботах, – присев, развела руками хозяйка. – Без всякого отдыха с раннего утра допоздна, и так изо дня в день. Если бы знать, что кому-то понадобится, – перевела разговор, – о чем вы интересуетесь, можно было в свое время порасспрашивать родителей. А сейчас… – Она глянула в сторону лежащей бабушки. – Дед в Гражданскую еще сгинул. Куда пропал, одному Богу известно. Мне в то время всего годик был, я его и не знала, моряка нашего. Мама умерла восемь лет назад, а отец еще до войны умер. Они могли бы, конечно, кое-что порассказать.

– Это Петруша-то? – отозвалась до этого молчавшая Акулина Прохоровна.

– Да, бабуль. Про отца я говорю, вашего сына Петра.

– Помню Петрушу-то. Оженился рано, наш первенец-то, в восемнадцать лет.

– Отец родился еще на Херсонщине, – продолжила Марья Петровна. – Там такие же степные места, как и здесь, вот поэтому и переселились сюда, в степь, чтобы все напоминало о родине. Поначалу все хорошо было, хоть и трудновато в первые годы, как рассказывала мама. Все в основном брали от природы. И земля здесь хорошая, жирная, плодородная была, это сейчас все в запустении. Так что кто трудился тогда, жили сносно-безбедно, или, как бабуля выражается: «Грех было Бога гневить, в достатке всегда все было». Из детства помню, что кто только не понаехал в эти края, – разный народ, а жили как-то дружно. Бывали, правда, и ссоры, но без злобы, так себе, просто каждый выговорился, и все. У отца четыре лошади было, тогда ведь все жили единолично, а потом, это когда я уже большенькая была, стали загонять в колхозы. Поразорили все дворы. А после войны жизнь совсем пришла в упадок. Одни вдовьи дворы. Народ, уже считавшийся коренным, поразъехался… А с 50-х годов – целина. Жизнь немного затеплилась. Техники нагнали, люди опять-таки разные поприезжали. Жилье кое-какое стали строить. Мы тоже надеемся: может быть, дождемся дома. – Она глянула с грустью на бабушку. – Вот так и живем. Касаемо деда, нашего моряка, – с облегчением вздохнула она, – тогда ведь, в царское время, на флоте служили по десять лет, а то и больше. Раз в два года приходил человек на побывку на месяц-полтора и опять уходил. На одной из побывок и присмотрел себе девку – бабулю нашу. Дед был на корабле боцманом – это матросский старшина, старший, значит, среди там какой-то группы простого люда. Мало-мальски грамотен был, мог писать и читать. Ходил в свое время в церковно-приходскую школу. Были такие при приходах – церквях. На флоте прослужил несколько лет, прежде чем попал в команду на корабль «Потемкин». Да на нем-то дед и был всего месяца два-три, из-за плохого содержания началось там восстание – бунт. Как говорил отец, дед принимал в нем самое деятельное участие, был, можно сказать, один из его зачинщиков. Это ведь потом выяснилось, что там произошел бунт, а поначалу просто где-то был, пропал, по словам отца, и объявился дома уже в 1907 году. Оказывается, он с несколькими матросами был за границей – в Румынии. Затем несколько человек вернулось домой. По возвращении, чтобы не судили, было, по-видимому, предложено уехать в Сибирь. Так мы здесь и обосновались. Вот все, пожалуй, что я могу вам сказать, остальное уже домыслите сами, вы человек ученый. – Радушно улыбнулась…

Улеглись все спать. Он лежал смирно и переваривал события прошедшего дня. В сенях было тепло и тихо. Но иногда сквозь тишину его слух улавливал слабый шум листьев от ветерка, порывом проходившего по стоявшему близ лозняку. И тогда из плохо прилегающей двери с улицы тянуло негою. Кондрашов, обувшись, запахнувшись в одеяло, вышел раздетым на крыльцо и присел на завалинку у хаты.

«Вот я в деревне, – начал рассуждать он. – Осень. День прошел ясный. И на душе так тепло и отрадно. Деревня – отчий дом. Когда у нас проявляются чувства чего-то родного и близкого, под которыми мы понимаем слово «родина», то память воспроизводит вот такие низкорослые землянки, где не может быть места черствости и равнодушию. Эти лозинки, березки и озера. Из таких мест все выходили на проселочную дорогу в большой мир».

Откуда-то потянуло запахом дыма.

«Кто-то протопил печь, видимо, в доме малые дети», – подумал он.

В темном небе послышалось живое гуденье. Это птицы улетают в теплые края. Начался массовый отлет их на юг. Казалось, что стаи летят прямо над хатою, так слышен был их шум. Сердце билось трепетно и звенело в ушах.

– Как прекрасна эта ночь! – И по его лицу волнующе-трепетно пробежала улыбка…

«Да бог с ним, с этим “Потемкиным”, моряки сами разберутся, – съязвил про себя Кондрашов. Его сейчас больше занимала тема крестьянства России. – Здесь такое поле деятельности для изысканий – хватит на три докторских, не то что на кандидатскую».

И он уже в приподнятом настроении духа, воротясь в сени, завалился в постель и, укрывшись с головой, моментально крепко уснул.

Бабушкин привет

Метель, всю ночь вихрями носившаяся по дворам и крышам домов, к рассвету стала затихать. Утром облачность прошла, и по свеженаметенному снегу разлились лучи яркого солнца. Мы, дети-школьники, дома валялись лениво в постели, пока мама не приготовит что-нибудь печеное, жареное, одним словом, вкусное к обеду выходного дня. С утра протоплено в печи – тепло. В передней, служившей и кухней, круглый стол покрыли свежей скатертью и стали готовиться к обеду, обставив его стульями. Как только уселись за стол, в сенях стукнула щеколда двери и послышалось грубое шуршанье по промерзшему полу. Дверь в переднюю отворилась, и вошла старуха, занося с собой морозную свежесть. После яркого уличного света она плохо видела, хотя лучи солнца доходили и вовнутрь.

Она шмыгнула по сторонам глазами, ища, по-видимому, икону, поскольку была набожна, и, не найдя таковой, опустив голову, наложила правой рукой на себя крестное знаменье.

– С воскресным днем вас!

– Здравствуйте! – ответила мама.

– Привет вам от Маруси принесла. – И вынула из кармана костлявой рукой какую-то почтовую открытку. Неловко покрутив ее в руках, засунула не спеша обратно.

– Спасибо, – сказала мама, – садитесь с нами обедать.

Она молча опустилась на поданный ей стул, не раздеваясь, только сдвинула с головы втрое сложенный неопределенного цвета платок. Она для нас, ребятишек, была похожа на старуху из сказки – Бабу-ягу. Нос клювом. Рот перекошенный, с проваленными губами из-за отсутствия зубов. Все лицо ссохлось и усеяно глубокими морщинами. Глаза постоянно слезились.

На ней было драповое длинное, по-видимому с чужого плеча, изрядно поношенное пальто, обута была в кирзовые, размера на два больше, разбитые сапоги, носки которых на морозе были загнуты вверх.

Старуха эта была каких-то Слатвинских, как потом говорила нам мама. Она была по молодости подругой тетки отца, нашей бабы Муси, жившей в Харькове и проживавшей когда-то в этих местах. Баба Муся время от времени посылала нам весточку и, по-видимому, своей подруге молодости тоже.

Поговаривали, что у ходившей к нам бабушки война забрала мужа и сына, а младший, последыш Иван, жил здесь же, в деревне, и был, как в той сказке, Иванушка-дурачок. Никчемная личность – пьяница и проходимец. Не жаловал свою родительницу вниманием и помощью с хлебом насущным. И жила она одна в брошенной кем-то землянке, а чем жила и как жила, одному богу было известно.

Знали только, что ходила она по дворам, чаще всего по выходным, и только зимой – летом, по-видимому, кормилась с огорода. Ходила не побираться, нет, а по «делам»: кому приносила привет, а кому давала совет. Посещала она нас в тот год почти всю зиму – по выходным. И мы уже настолько привыкли к ее посещениям, что считали чуть ли не своей. Бывало, если нет ее недели две кряду, мы, садясь за стол, со всей серьезностью говорили: «Что-то бабушки давно не было». На что мама с обеспокоенностью на лице отвечала: «Здорова ли старушка?»

Но потом она вновь в очередной раз появлялась на радость нам, детям, еще не понимавшим и не воспринимавшим весь трагизм ее положения…

В то мартовское воскресенье, когда уже запахло весной, родителей не было дома – приглашены были куда-то в гости.

Мы с сестрой учили заданные на выходной день уроки. Я приладился с тетрадками и книжками на широком подоконнике, стоя коленками на стуле, а сестра обложила себя учебниками за круглым обеденным столом. Я прочел заданное и, стараясь запомнить прочтенное, закрыл книжку и потянулся, зевнув, глядя в окно. По сугробу двора шла она, старуха. Шутя окликнул сестру: «Бабушкин привет идет».

Сестра молча принялась сдвигать учебники и выставлять на стол еду. Как всегда, пройдя через сени, она вошла со своим «приветом».

– С воскресным днем вас, домочадцы.

– Здравствуйте, бабушка, – ответила на приветствие сестра, – присаживайтесь, – указала рукой на диван. – Мама с папой в гостях, я сейчас. – И продолжила копошиться, готовя угощение.

Бабушка присела на край дивана.

– Изучаете книжки? – Она глянула на стопку на столе. – Это хорошо, когда будете обучены, чтоб все понимать, как в жизни все есть и происходит. А мы малограмотные, кроме чтения и письма, и ничего более не одолели. Да нам, малограмотным, и невдомек, что пишется и понимается в этих книжках, а вы будете просвещенные. Это хорошо.

Поправив платок, хотела сказать еще что-то, но сестра, приготовив все на столе, чуть ли не приказным тоном сказала: «Бабушка, садитесь кушать». Бабушка шустро сдвинула платок на плечи и молча подсела к столу…

Годами двумя-тремя позднее, когда уже не было нашей бабы Муси – померла, эта бабушка в очередную зиму все ходила, передавая от нее приветы, посещая нас по выходным, и у нас не было ни малейшего повода в чем-то упрекнуть это убогое существо. Трудное время выпало на ее долю. В лихую годину от зари до зари гнувшая спину на полях и в хлевах, потерявшая в войну самых близких ей людей, – оказалась под старость никому не нужна: ни людям, ни государству.

С тех пор прошло почти пятьдесят лет. Мы с сестрой уже сами дедушка и бабушка. И иногда нет-нет да и придут на память те далекие воспоминания из детства. Где теперь покоятся ее кости?

И сегодня в бурном потоке событий наступившего двадцать первого века иногда хочется с яростным выражением лица, до скрежета зубов, и сжатыми кулаками прийти к чиновничеству, погрязшему по уши в коррупции и некомпетентности, в цинизме и равнодушии, и принести уже от сегодняшних стариков «привет», обличая их в морально-нравственном падении.

Лукьяныч

Меня, старшеклассника Володю, как и многих моих сверстников, родители определили поработать с начала уборочной кампании до занятий в одно из отделений совхоза к Ивану Лукьяновичу Рыбалко, выполнявшему разные хозяйственные работы, в распоряжении которого была бортовая бричка, куда впрягалась пара лошадей. Лукьяныч – коренастый мужичок, хохол лет сорока – сорока пяти – говорил вперемешку по-русски и по-хохлацки. В летнее время закрепленная за ним повозка с двумя кобылами – рыжей, с маленьким жеребенком, и вороной масти – находилась все время на его подворье. Поутру, управившись со своими личными хозяйственными делами, он тут же запрягал лошадей и выезжал на работу.

– Здравствуйте! Меня к вам приставили в помощники, дядь Вань! – сказал я, придя к нему на подворье, когда лошади были уже готовы к выезду.

– Здорово, коль не шутишь, – не смотря в мою сторону, ответил Лукьяныч.

– Я такой-то, – назвал себя по фамилии.

– Бачу и так, шо на мамку похожий, – ответил он, знавший уже причину моего появления. – Чого стоишь? Стрыбай в бричку – поехали. Ты как, до конца лета, или «отличник» отучился уже? – с насмешливой улыбкой на лице спросил он уже в дороге.

– До первого сентября. Еще год учиться – десятый класс. А что делать будем?

– Шо трэба, то и будэм робыть. Сейчас на прачку забежим, забэрэм билье и по бригадам в Каратал и Белики, грязное обратно в стирку. Когда, може, якый инструмент надо подвезти, продукты – усяка работа, нэ соскучишься. Разни там поручения…

Заехали на прачечную, погрузили узлы с постельным бельем и выкатили за село.

– А вы курите, дядь Вань?

– Я-то? Нашо травыться. А ты шо, уже смокчишь?

– Нет! Это я так спросил. Обычно все мужики курят. А насчет водочки как?

– Хто ж от ее откажется? Когда в праздник какой, Рождество или Троица, отчего ж немного не погулять? Меру тикэ надо знать.

Лошади, бежавшие легкой рысцой, перешли на шаг.

– Но! – понужал вожжами их Лукьяныч. – Но, бо вдарю!

Лошади опять взялись рысью.

– В этом году урожай, наверное, будет хороший? – посмотрев по сторонам на двухметровые ростки кукурузы, спросил я.

– Шо Бог дав, то и собэрэм.

– А вы в Бога верите? Бога ведь нет!

– Ну як нэма? Он в космос полетел, и то говорят: «Помогай нам бог» или «С богом», а когда на гулянке чарки поднимают, говорят: «Дай бог здоровья». Есть или нет, надо вирыть. Хто ж все оцэ создав? – Он провел перед собой рукой, в которой держал кнут, слева направо. – И нас с тобой тоже.

Наступило молчанье.

– А вы бы в городе жили? – не знаю, зачем спросил я.

– А на шо он мне? Мы привыкли жить на земле. Двор, хозяйство свое, усякая живность. А в городе шо? С квартиры вышов, полезай в карман за пятаком. Жить надо так, как деды жили.

– Степь любите?

– Да! – ответил он и, немного помолчав, продолжил: – Только степи не стало, одна просто ровная местность. А вот раньше было… – увлекся он разговором. – Выйдешь за село – конца-края нет степи, все в цветах, трава по пояс, овсы, клевера, а ягод сколько було, а белый, седой ковыль! Лучше нашего краю тогда у всем свете не было.

Опять наступило молчанье.

– Шо, заскучав? Скоро приедем. Но! – дернул вожжами. – Но, бо вдарю!..

Наконец добрались до Каратала, где была расположена бригада. Подъехали к какой-то землянке. Во дворе навес с большим столом, где, по-видимому, кормят людей, емкость с водой, дрова и всякая мелочь и высыпана непонятно зачем куча зерна на очищенной от травы площадке.

– Вы зерно лошадям даете?

– Ну а як же? Понемногу, а то объедятся, без зерна много на них не наработаешь. Зерна, овса полведерочка с утра и увечэри. Тпру-у, стоять! Давай с брички оклунки выгружай. Какие? То шо мы привезли – узлы с бельем, – ну оцэж и подавай, чи ты не хохол, не знаешь, шо таке оклунок. Давай бэрэм и хозяйке на полки, справа там. – Он указал рукой на приоткрытую дверь хибары.

Перетащили часть белья, Лукьяныч разнуздал лошадей и, зачерпнув ведром с кучи зерно, рассыпал его лошадям и засыпал несколько ведер в зад брички. Время шло к полудню. Стало жарко, парит, пахнет кухней во дворе. Из-за вершин берез пробиваются ослепительные лучи солнца, а вдали великолепно плывут круглящиеся облака.

– Чего скучаешь? Работа не нравится? Лошади доедять, и дальше поедем. Можешь погулять пока.

Я пошел среди столетних берез. На полянах сладко пахли травы, цветы, много красного шиповника. Где-то по стволу выстукивал дятел. Я шарю глазами по стволам берез, щурясь от солнечных лучей. Дойдя до окраины, возвращаюсь обратно.

– Нагулявся? Едем дали на Белики.

Вырвались опять на дорогу.

«Отчего так особенно красиво все вокруг: и эти стройные старые березы, заросшие шиповником, и травы, пахучие до опьянения?» – с умилением любовался я природой.

Лукьяныч, видимо, тоже в душе упоен был всем этим великолепием и под цокот копыт по укатанной до блеска дороге, мурлыча какую-то мелодию, стал напевать вполголоса:

 
Вечер на двори, нич наступае,
Выйды, дивчино, сердце бажае…
Чистое небо зирочки вкрили,
Выйды, дивчино, до менэ, мила…
 

Он ненадолго замолчал, посмотрел в сторону, куда-то вдаль, и продолжил:

 
Дай подэвытысь в ясни очи,
Стан твий обняты гнучий, дивочий,
Глянуты в лычко билэ, чудовэ…
На косы довги, на чорни брови…
 

– А вы на гармошке играете? – после недолгого молчанья спросил я, увлекшись мелодичностью его напева.

– Не-а! Бог не дав такого таланту.

– А в кино вы часто бываете?

– Постоянно хожу, та если ищо картина хороша. От недавно шла «Свинарка и пастух», бачив?

– Нет! А про что?

– Ну як про шо! Про любовь, яснэ дило. – И он начал пересказывать и восхищаться картиной: – …уже свадьба, и он тут на билом коне… Не, хороша картина, ничего не скажешь. Но, айда! – Лошади перешли на шаг. Он дернул вожжами: – Но, бо вдарю!

– А помереть боитесь? – с какой-то развязностью спросил я, когда поравнялись с кладбищем при въезде в деревню.

– Чого ты за смэрть спросыв? Кладбище побачив – напужався. Чего ее бояться? Жывы, сколько Богом отмерено. От мотылек сутки одни жэвэ и то радуется, – указал кнутовищем на летящую рядом с бричкой какую-то бабочку.

Подъехали опять к одной из больших хат, но уже под чердачной крышей. Здесь было повеселей: прикомандированная из города на уборку молодежь расположилась в красном уголке – клубе, заставив зал койками. Вышли во двор две девчонки.

– Принимайте, девчата, – Лукьяныч стал подавать узлы с бельем, – что есть на стирку, давайте сюда. Чого сэдышь? Помогай девчатам.

– Нет. Я тут вас подожду.

– Девчат застеснявся? Нет бы шов поговорыв, може, яка понравилась, – подшучивал надо мной Лукьяныч.

Он зашел в помещение и почти сразу вышел, положив пару узлов с грязным бельем в бричку.

– Я пойду зайду в одно место, дило есть, а ты сыды, раз не хочешь до дивчат заходыть. – И ушел куда-то в проулок.

Сидеть в бричке, глядеть в хвосты кобылам мало меня радовало, и я решил проявить инициативу. Глянул на засыпанное Лукьянычем в бричку зерно, по-видимому для своих домашних нужд, достал ведро и, наполнив его до краев, рассыпал лошадям, заправски их предварительно разнуздав.

Лошади принялись есть, а я решил немного побродить рядом, у леска. Когда вернулся, лошади подобрали уже все до зернышка, а Лукьяныч все еще не появлялся. Зануздав лошадей, залез в бричку и улегся на узлы с бельем, глядя на плывущие облака…

– Задремал? – вдруг услышал над ухом голос Лукьяныча. – Все, собираемся обратно домой.

– У вас родственники живут здесь? – спросил я на длительное его отсутствие.

– Кум с кумой. А дэ малый? – спросил он, не видя рядом с упряжкой жеребенка. – Иды пошукай, дэ вин загруз.

Жеребенок стоял меж двух берез и запрокидывал голову вбок, выгибаясь, пытался что-то сделать, но у него не получалось, и он безуспешно повторял такие же движения раз за разом.

– Дядь Вань! Вон он чего-то согнулся весь, не заболел ли?

– Дэ?

– Вон у берез.

– А-а! Почесаться он хочет, а нэ достае. Крашенки зачесалысь. Айда давай. – Подошел к жеребенку. – Взяв бы та помог, чим зубы скалышь. – Глядя на меня улыбающегося, он помассировал ему интимное место, после чего жеребенок, резво взбрыкнув, побежал к упряжке лошадей.

Выехали за село…

– Как бы не было дождя, – прервал я затянувшееся молчание, когда солнце закрыла туча и сразу ощутилась прохлада.

– Ну шо ж, и поможешь маленько, ничего страшного.

– Сейчас бы закусить чего-нибудь – сказал я, когда стало немного подсасывать в животе. – Вы чего бы сейчас с удовольствием съели, галушки или мамалыги, а? – подшутил я над Лукьянычем, упомянув чисто хохляцкую еду.

– Из закусок-то? – отозвался он, улыбаясь. – Ну шо ж, можно и галушки та сальца с лучком, картошечки, огурчики, узварчику – всэ хорошо…

Когда проехали больше половины пути, правая вороная кобыла стала заметно приотставать, ослабляя постромки.

– Но… но, бо вдарю! – понужал Лукьяныч лошадей.

Лошади перешли на легкую рысь, но скоро опять пошли шагом. Вороная шла, тяжело дыша.

– Устали, наверно, дядь Вань! Может, постоим.

– Стоять ишэ хужэ, воны горячие.

Лошади продолжали идти шагом. Сразу заметили, что вороную стало сильно раздувать.

– Шо, объелась? – с тревогой выговорил Лукьяныч.

Наконец лошади стали. Не успел он сойти с брички, как вороная упала. Ее стало еще сильнее раздувать, и она буквально на глазах приняла неестественную, уродливую форму, стала как колобок, и из храпа пошла пена.

– Ой, божечко ж ты мий, объелась! Куда хватала, всэ тоби мало. А ну вставай, – он за недоуздок пытался поднять ей голову, – вставай, кажу, чого разлеглась? Абы ты знала, скикэ за тэбэ грошив прейдэтся платыть, ты быстро б добигла до дому, – причитал он.

По всему туловищу и ногам вороной были на лицо признаки судороги, и потом она наконец затихла – отошла.

– Ой, божечко ж ты мой. Ты, если что, подтвердишь, шо дорогой пала? – обратился он ко мне. – Подержи за недоуздок голову.

Я, осторожничая, приподнял голову лошади, а он принялся снимать с нее хомут и всю сбрую.

Толкнули назад бричку и повернули в сторону рыжей кобылы дышло, чтобы высвободить вперед проход.

Лукьяныч подвязал на дышло постромки от павшей лошади.

Мы сели и молча двинулись шагом, каждый переживая случившееся по-своему. Я с тревогой, понимая, в чем причина случившегося, подумал: «Хорошо, не похвастался, что накормил лошадей, а то было бы сейчас “кино”».

– И никого, как назло, нет. Да, дядь Вань? – сочувственно высказался я, глядя на его мрачное лицо.

– А все равно никто нам ничем нэ поможе. Шо тэпер? Ой, горэ-горэ! – все причитал он, покачивая головой.

* * *

Так закончился мой первый рабочий день.