Текст книги "Приметы и религия в жизни А. С. Пушкина"

Казнь

После разгрома мятежных войск 14 декабря Николай I создал Тайный Комитет для расследования заговора. В него вошли сановники государства, которые прекрасно знали, что император хотел примерно наказать виновных. Николая не могли остановить самые жестокие меры. «Если бы явилась необходимость, – говорил он шведскому послу, – я приказал бы арестовать половину нации ради того, чтобы другая половина осталась незараженной». Члены Тайного Комитета в течении полугода допрашивали бунтовщиков. Они нашли очень хороший повод для расправы – «умысел на цареубийство». При этом их совершенно не интересовала программа переустройства России, ради которой и было поднято восстание. В специальном «донесении», написанном для Николая I, члены Комитета даже не упомянули о ней, но зато подробно описали где, кто и когда хотел истребить царскую фамилию. Об объективности записки свидетельствует особое приложение, в котором говорилось, что «комиссия старалась не упоминать об обстоятельствах, кои сделавшись известными, могли бы обратиться в орудие зложелательства, дать повод к неосновательным толкам или быть причиною какого-либо волнения в умах».

«Донесение» было одобрено императором и опубликовано во всех газетах. Разумеется без приложений, а тем более без особых. Затем Николай издал манифест об учреждении Верховного уголовного суда, в состав которого вошли 73 человека от трех сословий. Такой представительный суд должен был показать общенародный характер процесса над бунтовщиками. Господ судей ничуть не смущало, что они нарушили законный порядок и вместо открытого заседания с обвинителем, присяжными и судьей, каждому из подсудимых предлагали подписать три вопросных пункта. Не смущало это и Николая I, хотя он разыгрывал из себя великодушного гражданина, который вынужден подчиниться высшей государственной необходимости. В результате во «всеподданнейшем докладе» был вынесен приговор, по которому 122 виновных были разделены на 11 разрядов, а пятеро «по особому свойству и важности их злодеяний» поставлены вне разрядов. Эти пятеро приговаривались к четвертованию, 31 бунтовщик первого разряда – к смертной казни отсечением головы, остальные – к лишению чинов и дворянства и различным срокам каторги.

Николай I не упустил возможности проявить милосердие и подписал специальный указ, в котором смертная казнь осужденным по первому разряду заменялась вечной каторгой. Остальным немного уменьшались сроки наказания. Относительно главных преступников государь заявил министру юстиции «что если неизбежная смертная казнь кому и подлежать будет, он сам её не утвердит, а уполномочит Верховный уголовный суд». А дабы судьи не дай Бог не ошиблись в выборе казни «какая сим преступникам судом определена быть может, государь император повелеть соизволил предварить Верховный суд, что его величество никак не соизволяет не только на четвертование, яко казнь мучительную, но и на расстреляние, как казнь одним воинским преступлениям свойственную, ни даже на простое отсечение головы, и, словом, ни на какую казнь с пролитием крови сопряженную». Получив такие директивы, Верховный уголовный суд на заседании 11 июля избрал повешение.

На следующий день в полном составе суд собрался в Сенате и после молитвы отправился в Петропавловскую крепость. Два жандармских эскадрона сопровождали судей до комендантского дома, а там все уже было готово к торжественной церемонии. За столами, покрытыми красным сукном – министр юстиции, митрополит, все члены Государственного совета, генералы и сенаторы. И все одеты как на парад. Когда судьи присоединились к присутствующим, служители открыли казематы и провели заключенных через задний двор в дом коменданта.

Впервые после долгой разлуки декабристы увидели друг друга. Многие настолько изменились, что узнать их можно было с большим трудом, но они все равно были счастливы: ведь они опять вместе, без цепей. А когда рядом товарищ, ничего не страшно. Раздался радостный смех, некоторые стали обниматься, посыпались вопросы: ведь никто из них толком ничего не знал. Не догадывались они даже и о том, что суд над ними уже состоялся. Их духовный пастырь – протоиерей Петропавловской крепости Петр Мысловский убеждал их, что несмотря на суровый приговор, в последний момент царь всех помилует. И такие слухи усиленно распространялись в обществе. Говорили, что Николай I подписывал приговор с искренним горем и будто бы восклицал при этом: «Каких людей Россия теряет, превосходных, умных, увлекшихся духом времени. Я не могу этого допустить. В своей конфирмации я удивлю всех своих милосердием». (конфирмация – утверждение приговора суда)

Когда все собрались и немного успокоились, обер-секретарь стал читать приговор и конфирмацию. А между тем члены Верховного уголовного суда смотрели на декабристов как на диковинных животных, с плохо скрываемым любопытством, без малейшего сострадания. Некоторые даже наводили лорнеты, чтобы увидеть страх и отчаяние. Напрасно. На лицах злоумышленников не было и тени испуга. А ведь в соседней комнате стояли лекарь и два цирюльника, готовые придти на помощь в любой момент. Но ни им, ни Мысловскому не понадобилось проявлять свое человеколюбие. Все осужденные достойно встретили приговор. А подполковник Лунин, обведя вызывающим взглядом толпу сенаторов, с которыми он был знаком до суда, во всеуслышание хмыкнул и закрутил усы. Он подумал: «Людей можно убить, а их идеи – никогда».

^{Казнённые декабристы}

Пятерых увели в соседнее помещение. Они должны были провести последние часы отдельно от тех, кого приговорили к жизни. Из-за какой-то случайности дверь в камеру смертников открылась и товарищи бросились к ним. Некоторые успели обняться, но их тут же разлучили. Надежда на помилование еще теплилась у заключенных. Они рассчитывали, что Николай I не станет начинать своё царствование с казни. Однако сам монарх придерживался иного мнения. Задолго до рокового дня он разработал обряд казни и передал его генерал-губернатору Петербурга, распоряжавшемуся экзекуцией.

«В кронверке занять караул. (кронверк-укрепление перед крепостной стеной для усиления крепости) Войскам быть в три часа. Сначала вывести с конвоем приговоренных к каторге и разжалованных и поставить рядом против знамён. Конвойным оставаться за ними, считая по два на одного. Когда все будут на месте, то скомандовать на караул и ударить в барабан. Потом генералу, командующему артиллерией, прочесть приговор, после чего еще раз ударить в барабан и командовать «на плечо». Затем сорвать мундир, кресты, переломить шпаги и бросить их в костер. Когда приговор исполнится, то вести их тем же порядком в кронверк. Потом возвести приговоренных к смерти на вал, а при них быть священнику с крестом. При этом вновь ударить в барабан, как для гонения сквозь строй, докуда все не кончиться».

Обществу же Николай I стремился предстать с другой стороны. Явно рассчитывая, что содержание его письма станет известно, он писал своей матери:

«Милая и добрая матушка!

Приговор состоялся и объявлен виновным. Не поддается перу, что во мне происходит; у меня какое-то лихорадочное состояние, которое я не могу определить. К этому с одной стороны примешано чувство ужаса, а с другой благодарности господу богу, коему было угодно, чтобы этот отвратительный процесс был доведен до конца. Голова моя положительно идёт кругом. Если я добавлю к этому количество писем, которые ко мне ежедневно поступают, одни – отчаяния, другие – написанные в состоянии умопомешательства, то могу вас уверить, любезная матушка, что только одно чувство ужасающего долга на занимаемом посту может заставить меня терпеть все эти муки. Завтра в три часа утра это дело должно совершиться; вечером надеюсь вам сообщить об исходе. Все предосторожности нами приняты и полагаясь как всегда и во всяком деле на милость божию, мы можем надеяться, что всё пройдет спокойно»…

Но для того, чтобы всё прошло спокойно, на одну милость божию Николай I полагаться не мог. К казни тщательно готовились. В Петербургской городской тюрьме архитектор Герней и военный инженер Матушкин строили виселицу. А генерал-губернатор Голенищев-Кутузов проводил генеральную репетицию: он проверял крепость верёвок, подвешивая к ним восьмипудовые мешки с песком. Убедившись в том, что существует некоторый запас прочности он, как это и подобает мастеру, хорошо знающему своё дело, «определил употребить верёвки тоньше, чтобы петли быстрей затянулись». Поздно вечером 12 июля виселица была разобрана по частям и на шести подводах отправлена в кронверк. Но к месту назначения прибыло только пять подвод, шестая, на которой была перекладина, пропала. Потом говорили, что лошади взбесились и понесли, а извозчик с трудом успел соскочить. Может быть, но скорее всего он, сочувствуя господам, специально заблудился, надеясь, что за это время придёт указ о помиловании.

Тщетные надежды!

Голенищев-Кутузов приказал срочно делать новую перекладину. И когда всех декабристов, кроме смертников вывели на кронверк, работы по изготовлению виселицы ещё продолжались. Однако заключённые настолько уверовали в царскую милость, что даже не обратили внимания на помост с двумя столбами. Они построились спиной к крепости. Военным велели снять мундиры. Профосы (Профос-исполнитель. От этого слова образовалось другое, всем известное – прохвост) отнесли эти мундиры и бросили их в костры, которые были зажжены в 20 саженях. Затем всех поставили на колени. Самым крайним оказался И.Д.Якушкин, а рядом с ним, всего в нескольких шагах верхом на пегой лошади сидел Голенищев-Кутузов. Он внимательно наблюдал за происходящим.

После чтения приговора над каждым из осуждённых должны были переломить шпагу. Но та, которая досталась для шельмования Якушкина, была плохо подпилена и когда профос ударил ею декабриста по голове, шпага не переломилась, а Якушкин упал.

– Ежели ты повторишь такой удар еще раз, – поднимаясь сказал он профосу, так ты убьёшь меня до смерти.

Голенищев-Кутузов, услышав это, рассмеялся.

Экзекуция закончилась очень быстро. После неё декабристов развели по казематам и начался второй акт трагедии.

Пятерых главных преступников вывели из камер и они пошли к своему бессмертию. Рылеев, проходя около темниц своих товарищей, громко сказал: «Прощайте, братья». Бестужев-Рюмин еле шел, а для того чтобы звук от цепей был тише, он продел сквозь них носовой платок и поднял кандалы, сковавшие его ноги. Осуждённые были совершенно спокойны и только когда они увидели виселицу, Пестель воскликнул: «Неужели мы не заслужили лучшей смерти?! Кажется, мы никогда не уклонялись от пуль и ядер. Могли бы нас и расстрелять».

Когда они поднялись на вал, с них сорвали верхнюю одежду и тут же сожгли её на костре, а им дали длинные белые рубахи. Поверх рубах надели доски, на которых была написана фамилия осуждённого и его вина, а цепи на руках и ногах заменили толстыми кожаными ремнями. Но виселица была еще не готова: плотники только начали подлаживать верхнюю перекладину. Голенищев-Кутузов, увидев, что это займет ещё много времени, приказал отвести пятерых в крепостную церковь. С них сняли белые мешки и повели. Там, рядом со своими гробами, они ожидали смерти еще около часа. Многие вспоминали пророческие стихи Рылеева:

 
Известно мне: погибель ждёт
Того, кто первый восстаёт
На утеснителей народа.
Судьба меня уж обрекла.
Но где, скажи, когда была
Без крови куплена свобода.
 

Наконец, когда всё было готово, командующий конвойными зашёл к ним и сказал: «Пожалуйте, господа!» И их повели к виселице второй раз. Впереди бравый капитан, за ним с обнажёнными шпагами помощники квартальных надзирателей, потом осуждённые, которых сопровождал П. Мысловский. Замыкали шествие 12 Павловских солдат и два палача. Декабристы шли медленно: ноги их так прочно были опутаны ремнями, что они могли делать очень маленькие шажки. Сергей Муравьёв-Апостол поддерживал Бестужева, который совсем обессилел. Михаил Бестужев-Рюмин был самым молодым: ему недавно исполнилось 22 года. Он бы и рад проявить твёрдость, но в душе у него уже ничего не осталось, даже ненависти к своим палачам. Ему хотелось только одного: не проявить слабости в последние минуты своей жизни. Они были мучительными для каждого из приговорённых и священник всей душой стремился утешить своих спутников. Это так ярко выражалось на его лице, что Сергей Муравьёв-Апостол, обернувшись к нему, сказал: «Тяжело вам вести пятерых разбойников на Голгофу». П. Мысловский ответил словами Иисуса Христа: «Истинно говорю тебе, ныне же ты будешь в раю» Это уже было нечто большее, чем простое сострадание со стороны протоиерея, какой же мог бы рай для людей «вне разряда». (По Библии Христа распяли на горе Голгофе вместе с двумя разбойниками. Один из них по дороге к месту казни кощунствовал и говорил Богу: «Если ты Христос, спаси себя и нас», другой же унимал своего товарища, а Иисусу сказал: «Помяни меня, господи, когда приидешь во царствие свое» И Бог ответил ему: «Истинно говорю тебе, ныне же ты будешь в раю».)

Около самой виселицы еще раз прочитали приговор Верховного уголовного суда, который заканчивался словами: За их тяжкие злодеяния – повесить. Все были абсолютно спокойны и, отдавая последний долг земле, посмотрели в небо, да так посмотрели, что у стоявших рядом всё нутро перевернулось. Даже у видавших виды квартальных надзирателей волосы на голове стали дыбом, до того это было жутко. А один из палачей, не имея сил казнить невинных, не выдержал и упал в обморок. Тогда его помощник принялся за исполнение своих обязанностей. Он проверил прочность ремней на руках и ногах и попросил декабристов подняться на эшафот. А они, прежде чем исполнить его требование встали тесно спинами друг к другу и пожали в последний раз руки, которые были связаны сзади. На них вновь надели белые мешки, накинули петли и выдернули скамейку из-под ног.

Трое тут же сорвались с виселицы. (Архитектора через несколько часов разжаловали в солдаты, хотя он не был виноват в том, что верёвки оборвались. Ведь их же проверяли на прочность. Скорее всего, плотники, делавшие виселицу, надрезали верёвки, надеясь на помилование, поэтому более удивительным кажется, что оборвались только три верёвки, а не все пять.) Сергей Муравьёв при падении вывихнул ногу. Боль была нестерпимой, а он даже не мог схватиться за ушибленное место и с трудом приходя в себя, выговорил: «Бедная Россия, и повесить-то у нас порядочно не умеют». Каховский разбился так, что в первый момент не мог даже пошевелиться. У него остались силы лишь на смачную ругань в адрес своих мучителей. Только Рылеев смог встать. По его лицу текла кровь, но гордо выпрямившись, он обратился к Голенищеву-Кутузову: «Вы, генерал, приехали посмотреть, как мы умираем. Обрадуйте вашего государя, его желание исполнилось: мы умираем в мучениях».

Вековые традиции всех народов требовали помилования. Ведь если осуждённый сорвался с виселицы, значит сам Бог против казни. Но для генерал-губернатора воля императора была важнее Божьей воли. И хотя никто не мог заподозрить в нём атеиста, он закричал: «Вешайте их скорее снова!». Услышав это, даже не отличавшийся особой сентиментальностью Бенкендорф, воскликнул: «Во всякой другой стране…» и тут же, спохватившись, оборвал свой возглас на полуслове. Больше он уже не мог смотреть на происходящее и, упав на шею лошади, не поднимал головы до конца экзекуции. А Рылеев, еще несколько секунд назад переживший свою первую смерть, вдруг вскипел. Вся ненависть его обратилась на главного распорядителя и с дикой злобой он крикнул: «Подлый опричник тирана, дай же палачу свои аксельбанты, чтобы нам не умирать второй раз!» И тому впору было последовать совету однажды казнённого: запасных верёвок не было, а ближайшие лавки, куда послали за ними, были закрыты. Казнь пришлось отложить. Палач и архитектор стали приспосабливать старые верёвки. На это ушло около получаса. Помост поставили на место и подняли на него упавших. Надели на них соскочившие мешки, затянули на шеях верёвки и через несколько секунд барабанный бой известил, что «человеческое правосудие исполнилось».

«Экзекуция кончилась с должной тишиной и порядком, как со стороны бывших в строю войск, так и со стороны зрителей, которых было немного, – доносил Голенищев-Кутузов императору, – Рылеев, Каховский и Муравьёв сорвались, но вскоре были опять повешены и получили заслуженную смерть, о чём вашему императорскому величеству всеподданнейше доношу».

В 6 часов утра повешенных сняли, а на следующую ночь отвезли на остров Голодай. Там их тайно захоронили в братской могиле. Землю над ними разровняли, чтобы нельзя было определить место их последнего успокоения. А 14 июля на Сенатской площади состоялся искупительный молебен. В центре был поставлен алтарь и митрополит Серафим окроплял водой ту часть площади, где находились восставшие. Таким образом он очищал столицу от посрамивших её злодеяний.

Приметы и религия в жизни А.С.Пушкина

 
Скажи, какие заклинанья
Имеют над тобою власть?
 
 
Ах, ведает мой добрый гений,
Что предпочёл бы я скорей
Бессмертию души моей
Бессмертие своих творений.
 

Детство

Через две недели после рождения ребенка Сергей Львович и Надежда Осиповна Пушкины повезли свое чадо на крещение в Елоховскую церковь. Там священник торжественно взял младенца на руки и, глядя на воспреемника, спросил:

– Отрекаешься ли ты от сатаны?

– Отрекаюсь, – ответил тот, а затем, символизируя очищение мальчика от злых духов, дунул и плюнул.

Батюшка, выдержав паузу, громко провозгласил:

– Крещается раб Божий и нарекается именем Александр.

Затем вручил младенца куме и пошел к другим прихожанам, а Пушкины, усевшись в карету, вернулись домой. На скромном обеде они то и дело пили за здоровье новорожденного, а виновник торжества крепко спал в своей кроватке. Приглашенные с интересом разглядывали мальчика, пытаясь найти у него черты родителей, а те уже думали, как они будут воспитывать Сашу.

Ребенок рос исключительно способным. К пяти годам он свободно читал по-русски и по-французски. Сергей Львович поощрял успехи детей. Одарённый незаурядными артистическими способностями, он принимал участие во всех домашних спектаклях, с чувством декламировал стихотворения любимых авторов и дети слушали его затаив дыхание. Этим его воспитательная миссия и ограничивалась. Надежда Осиповна также не уделяла детям должного внимания. Из всех родственников только бабушка нянчила их с удовольствием. В этом она находила единственное утешение своей неудавшейся жизни. Специально для внуков она купила под Москвой небольшую деревеньку Захарово и вся семья стала выезжать туда на лето. Для детей это было райское время. Они целыми днями бродили по рощам и лугам, а вечером слушали рассказы Марии Алексеевны. Саша так ярко представлял себе картины, нарисованные ею, что уже и сама она казалась ему сказочным персонажем:

 
Ах! Умолчу ль о мамушке моей,
О прелести таинственных ночей,
Когда в чепце, в старинном одеянье,
Она духов молитвой уклоня,
С усердием перекрестит меня
И шепотом рассказывать мне станет
О мертвецах, о подвигах Бовы…
От ужаса не шелохнусь, бывало,
Едва дыша прижмусь под одеяло,
Не чувствуя ни ног, ни головы.
Под образом простой ночник из глины
Чуть освещал глубокие морщины,
Драгой антик, прабабушкин чепец
И длинный рот, где зуба два стучало, —
Всё в душу страх невольный поселяло,
Я трепетал…
 

^{А.С.Пушкин}

Мария Алексеевна видела, какое удовольствие доставляют внуку народные предания и, мешая правду с вымыслом, рассказывала ему о сельской жизни, о народных приметах, о том, как защитить своё добро от злого зверя и дурного глаза.

А по воскресеньям у Пушкиных был парадный выход. Они одевались по последней моде и шли на обедню в храм Преображения. По дороге Надежда Осиповна церемонно раскланивалась со знакомыми, а Сергей Львович отпускал в их адрес остроумные шутки. В церковь семья направлялась не для того, чтобы отдать дань Всевышнему, а для того, чтобы людей посмотреть и себя показать.

^{Отец Пушкина – Сергей Львович}

Когда Саше исполнилось одиннадцать лет, родители решили отдать его в пансион аббата Николя в Петербурге. Сделать это взялся дядя, который как раз собирался в северную столицу. Он приехал туда со своим подопечным осенью, но договариваться с иезуитами не торопился: в Петербурге все ждали открытия нового учебного заведения – Лицея, где, по слухам, должны были обучаться великие князья. Говорили даже, что там впервые в России будут запрещены телесные наказания, а профессора будут приглашены из лучших университетов Европы.

Василий Львович стал делать необходимые визиты, ходатайствовать перед нужными людьми и добился того, чтобы Сашу зачислили в Лицей. Это действительно было самое лучшее учебное заведение России. Воспитанникам там прививали передовые взгляды и они росли в атмосфере дружеского общения с педагогами, особенно поощрявшими литературное творчество.

Гадалка

После окончания Лицея Пушкин был зачислен в коллегию иностранных дел и поселился у своих родителей в Петербурге. Он старался успеть всё и узнав, что в Северную столицу приехала известная гадалка Кирхгофф, вместе со своими друзьями направился к ней узнать своё будущее.

Увидев его, немка воскликнула: “О, вы важная голова!” Затем она взяла его руку и внимательно рассматривая ее, стала говорить Александру о его прошлом и настоящем. Пушкин внимательно слушал, но как только она сказала, что вернувшись домой, он найдет на столе пакет с деньгами, поэт потерял к её предсказаниям всякий интерес. Деньги он мог получить только от отца, а Сергей Львович отличался такой скупостью, что если бы и выделил ему небольшую сумму, то сделал бы это при личной встрече, обязательно сопроводив свое деяние длинной нравоучительной беседой. Гадалка же невозмутимо продолжала: “Скоро вам предложат переменить род службы, а потом дважды подвергнут ссылке. Вы будете пользоваться огромной известностью у своих современников и потомков. На 37-м году жизни у вас будут большие неприятности из-за жены. Опасайтесь белого человека или белой лошади. Если они не помешают, то вы доживёте до глубокой старости…”

^{Мать Пушкина – Надежда Осиповна}

Пушкин заплатил немке и тут же забыл об её предостережениях, а вернувшись домой узнал, что в его отсутствие заходил лицейский приятель Корсаков, который хотел проститься перед отъездом в Италию. Не застав Пушкина дома, он вернул поэту карточный долг, положив конверт с деньгами на стол Александра. Через несколько дней генерал А. Ф. Орлов предложил Пушкину сменить службу в коллегии иностранных дел на эполеты, а в 1820 г. за антиправительственные стихи поэта выслали из Петербурга.

Такой каскад совпадений сильно подействовал на впечатлительного юношу. Он уже не считал предсказания немки глупым вздором. Она в его глазах стала талантливой прорицательницей, которая по незаметным для обычных людей штрихам читает книгу Судьбы. Играя с огнем, Пушкин вставал к барьеру по самому ничтожному поводу и противниками его, как правило, становились мужчины с белокурыми волосами. Но Фортуна благоволила к своему избраннику: за время Южной ссылки он не был даже ранен, хотя полуденное небо, южное солнце и горячая кровь не давали ему покоя. Если же дело касалось женщин, то африканский темперамент всё время выводил его за рамки религиозных догм. За успех он был готов с точки зрения христианской морали заплатить самую дорогую цену.

 
Христос воскрес, моя Ревекка!
Сегодня следуя душой
Закону бога-человека,
С тобой целуюсь, ангел мой.
А завтра к вере Моисея
За поцелуй я не робея,
Готов, еврейка, приступить —
И даже то тебе вручить,
Что может верного еврея
От православных отличить.
 

Да и к своему Богу – Иисусу Христу – Пушкин относился запросто: в письме в А. И. Тургеневу он называл его умеренным демократом, а в поэме “Гавриилиада” так лихо переосмысливал рассказ о благовещении девы Марии, что это выглядело уже не очаровательной шалостью (1), каковые иногда допускались по отношению к церкви, а прямым богохульством.

Поводы для сомнений в справедливости учения Иисуса иногда подавали и сами священнослужители. Взять хотя бы архимандрита Фотия. Он имел прекрасные внешние данные, был очень хорошим оратором и на своих проповедях гипнотизировал прихожан. Многие дамы были от него без ума. Фотий ловко пользовался этим для продвижения по иерархической лестнице. Особое внимание он оказывал одиноким богатым женщинам. Среди его почитательниц была Анна Алексеевна Орлова – единственная дочь фаворита Екатерины II. После того, как архимандрит направился в захудалый Юрьев монастырь, под Новгородом, Анна Алексеевна поехала за ним, построила себе дом около монастыря и ежедневно ходила на молитву к своему духовному пастырю.

 
«Благочестивая жена
Душою богу предана,
А грешной плотию
Архимандриту Фотию», —
 

писал Пушкин.

Уже не очень молодые влюбленные не скрывали своих отношений, а архимандрит, казалось, даже бравировал тем, что нарушает обет безбрачия (2).

Это была благодатная тема для эпиграмм и они сыпались из Пушкина, как из рога изобилия.

^{М.С.Воронцов}

Одесса

Благодаря хлопотам друзей Пушкина перевели из провинциального Кишинёва в Одессу, где генерал-губернатором был его четвероюродный брат – М.С.Воронцов. Всесильный вельможа поначалу принял поэта весьма милостиво и часто приглашал к себе. Но независимое поведение Пушкина постепенно стало его раздражать, а когда Воронцов узнал, что поэт ухаживает за его женой, отношения и вовсе испортились. Генерал-губернатор стал придираться к каждой мелочи и пользовался любым предлогом, чтобы унизить Пушкина.

В 1824 году, когда весь Южный край подвергся опустошительному налету саранчи, М. С. Воронцов послал Пушкина вместе с другими мелкими чиновниками в поездку по небольшим городкам губернии, чтобы выяснить, “в каких местах саранча возродилась, в каком количестве, какие учинены распоряжения к истреблению оной и какие средства к тому употребляются”. Был он человек педантичный и требовал от подчинённых неукоснительного выполнения своих распоряжений. Пушкин же, относившийся к службе, как к пустой формальности и считавший своё жалование «пайком ссылочного невольника», был возмущен и хотел подать в отставку, но по настоянию друзей в командировку все-таки поехал, а вернувшись в Одессу, написал отчет:

 
Саранча летела, летела
И села.
Сидела, сидела, всё съела
И вновь полетела.
 

Какой бы злой шуткой ни выглядело это стихотворение, оно гораздо лучше отражало действительность, чем пухлые отчеты других чиновников, ибо реальных средств борьбы с саранчой в то время не существовало.

Следующую стрелу Пушкин пустил в своего родственника после того, как М.С.Воронцову не присвоили очередное воинское звание – полного генерала.

 
Полу-милорд, полу-купец,
Полу-мудрец, полу-невежда,
Полу-подлец, но есть надежда,
Что будет полным, наконец.
 

После этого при одном упоминании о Пушкине «полу-милорд» приходил в бешенство. Он начал бомбардировать Петербург просьбами выслать поэта из Одессы. «Избавьте меня от Пушкина, – писал он министру иностранных дел, – это, может быть, превосходный малый и хороший поэт, но мне бы не хотелось иметь его дольше ни в Одессе, ни в Кишиневе».

Правительство выполнило просьбу Воронцова только после того, как было перлюстрировано письмо поэта, в котором он признавался в своих атеистических взглядах."… Беру уроки чистого афеизма, – писал он Вяземскому, – здесь есть англичанин, глухой философ, единственно умный афей (атеист-В.В.), которого я знаю. Он исписал листов 1000, чтобы доказать, что не может существовать разумного существа, Творца и распорядителя, – мимоходом уничтожая слабые доказательства бессмертия души. Система не столь утешительная, как обыкновенно думают, но, к несчастью, более всего правдоподобная".

После этого Александра Сергеевича было велено "вовсе уволить со службы" и выслать в имение его матери – Михайловское.

Как и предсказывала гадалка, первая ссылка сменилась второй.

Перед отъездом Пушкина из Одессы Е. К. Воронцова подарила ему сердоликовый перстень, на котором по-древнееврейски было написано: "Симха, сын священного рабби Иосифа, да будет благословенна память его". Поэт тогда еще не знал древнееврейского языка и надпись считал каббалистическими знаками, а перстень – талисманом (3).

Михайловское

В деревне за Пушкиным был учрежден тайный надзор, а настоятель соседнего монастыря – игумен Иона был назначен его духовным пастырем. Монастырь этот когда-то был очень богат, но к началу XIX века обнищал и, став заштатной обителью, служил местом ссылки провинившихся монахов. Иона пытался было навести порядок в монастыре, но столкнулся с такой дикостью, что пришел в отчаяние. Он завёл дневник, в котором описывал свои несчастья.

Дневник игумена Ионы.

20.5.1824 г.

Пришел отец Василий в церковь к вечернему пению совсем пьяный, в продолжении коего силы его так ослабели, что он едва мог кончить служение. Не вечерня получилась, а комедийный феатр. После сего сел он на скамейку около святого престола, потом встал, затрясся, аки бес пред заутренней, и испустил…! Все видели и никто не возмутился, потому что не такое еще видели прихожане.

25.5.1824 г.

Вчера в святой обители и по всей Ворончанщине праздновался день святых отцов наших апостолов Петра и Павла. Обедню в Успенском соборе служил сам преосвященный епископ Псковский Евгений.

Потом крестьянин Алексей Михайлов стал умолять братию молебствием избавить от болезни жену его, а когда молебствие свершили, случился обильный стол, питие и яства.

Сильно захмелев, диакон Иван Федоров стал делать неприличные соблазны, подсев к хозяйской дочери, стал песни свадебные петь и говорить скоромные речи. Я, видя сие, крикнул команду погрузить его в телегу и всем ехать к себе домой. Диакон кричал и вырывался и мы еле довезли его до Святогорья, чуть и иных монахов не растеряв по дороге. Возвратясь в обитель, скоро пошел он, Иван, на скотный двор и стал таскать за волоса послушника младого… И бысть вопль и стенания на дворе до шестого часа пополуночи, пока сей несчастный не был пойман, скручен вервием и посажен мною на цепь железную.

12.9.1824 г.

Камо пойду от скверного духа братии и от лица их камо бегу?! Ей, господи, мазурики сущие, особенно отец Иоанн Фёдоров. Он тать и разбойник первостатейный. Это его рук дело, что открыл ревизор. Сердцем чую! В Успенском соборе, в образе Успения выдран жемчуг, в венце нет камня голубого. В иконе Тихвинской богоматери нет мелких жемчужин… Вечером молился, а сам всё думал – это дело рук отца Иоанна. Почему написал в консисторию доношение о дурной нравственности отца Иоанна и о необходимости закрытия питейного дома в слободке. Оттуда и идет вся зараза и грехи моей братии. (Так еще в прошлом веке боролись за трезвый образ жизни – В.В.).