Текст книги "11 сентября и другие рассказы"

Эмиграция

В Италии мы оказались с перечёркнутым прошлым, неопределённым настоящим и очень туманным будущим. Мой приятель, снимавший для своей семьи двухкомнатную квартиру, освободил одну комнату для меня и мы зажили так, как будто не выезжали из московской коммуналки. Поселились мы в Санта Маринело, который находился от Рима на таком расстоянии, что покупать билеты на автобус было непозволительной роскошью, а ездить без билетов – рискованной авантюрой. Пособия ХИАСа[1]1
  ХИАС – благотворительная еврейская организация, помогавшая эмигрантам из Союза.


[Закрыть] нам катастрофически не хватало, и я сразу стал искать работу, а через неделю уже батрачил на поле соседского фермера. Вскоре он называл меня «амиго»[2]2
  Амиго (итал.) – друг.


[Закрыть] и с присущим итальянцам темпераментом, помогая себе руками и мешая русские слова с английскими, рассказал, что во время войны был в России. Он помнил, как русские любят картошку и чтобы облегчить участь эмигрантов, готов продавать её по сходной цене с доставкой на дом. Он будет мне чрезвычайно признателен, если я придумаю что-нибудь для привлечения покупателей. Я сказал, что одной его признательности мне мало и в качестве гонорара потребовал недельный оклад. Он так образно показал мне, на что я могу рассчитывать, что я расхохотался. Он же, довольный собой, подобрел и обещал меня отблагодарить. На следующее утро я вручил ему своё произведение. Он тут же освободил меня от работы и начал репетировать. Слова мои он положил на музыку и после нескольких повторений, пел почти без акцента. Вдвоём мы нагрузили его небольшой грузовичок и поехали в Санта Маринело. Меня он высадил в самом начале центральной улицы, а сам, останавливая свою машину каждые 10 метров, вполне приличным речитативом пел:

«Русские, картошка,

хорошая картошка,

картошка, картошка,

дешевая картошка».

Картошка не была ни хорошей, ни дешёвой, да и мы не были русскими, но торговля у него шла бойко. На следущий день он уже сделал три рейса, а потом стал скупать картошку у своих соседей и продавать во всех близлежащих русскоговорящих пригородах. Накормив эмигрантов картошкой, он рассчитался со мной, превратил свой грузовичок в базар на колёсах и продавал уже всё подряд. В моей песне слово «картошка» он заменял нужным фруктом или овощем.

Гонорара, полученного от него, нам с женой хватило, чтобы съездить с экскурсиями на Юг и Север Италии. Мы спешили посмотреть всё что можно, опасаясь, что нас не сегодня-завтра отправят в Америку. А торопиться, как оказалось, было некуда.

Пока мы ждали решения своей участи, в Советском Союзе первый секретарь ЦК, горбатый борец за трезвый образ жизни, объявил свою страну свободной и демократической. Подданные, поймав его на слове, хлынули из России бурным потоком, который грозил смести всё на своём пути. В ответ президент Буш закрыл Америку. Наше положение стало отчаянным. Итальянский язык не понимал никто, английский знали единицы, но и они могли рассказать нам только о событиях глобального значения, которые нас не интересовали. Нам было гораздо важнее узнать, когда Госдепартамент даст нам добро на въезд в Штаты. Мы находились в Италии на птичьих правах: ни гражданства, ни денег, а после того как отказы посыпались один за другим, среди эмигрантов стали распространяться самые нелепые слухи. Наиболее активные создали комитет по борьбе за въезд в Америку. В том, что Соединённые Штаты должны нас принять сходились все: евреи и пятидесятники, отказники и диссиденты, верующие и атеисты. Сомнение в этом выражали лишь американские власти. Они разрешали въезд только прямым родственникам. Большинство же эмигрантов выехало из Советского Союза по липовым вызовам, к фиктивным родственникам в государство Израиль. Это большинство было очень напугано и начало настоящую войну, в которую скоро оказались вовлечены все эмигранты. Мы съезжались в Рим на демонстрации протеста и, объединившись, представляли собой грозную силу, особенно в свободном от КГБ мире. Количество, как учили нас в школе, перешло в качество и мы уже не боялись ни Бога, ни чёрта, ни Римского Папы, ни крёстного отца. А когда какой-то умник из наших посчитал, что в тюрьмах вечного города для нас не хватит мест, мы перестали бояться и римской полиции. Мы целыми днями носили перед Американским посольством транспаранты и скандировали лозунги, в которых требовали пустить нас в Америку. Это была настоящая осада. Работники посольства выходили за его пределы только в сопровождении карабинеров и только в случае крайней необходимости. Папа-Буш, недавно выигравший войну в Персидском заливе, самонадеянно считал себя самым могущественным человеком в мире и к бывшим советским подданным относился свысока, но мы оказались пострашнее террориста Саддама. Мы гордо называли себя борцами итальянского сопротивления и сражались с отчаянностью гладиаторов. За право въезда в Штаты мы готовы были разорвать в клочья кого угодно и не в Колизее, а прямо на улицах Рима.

К тому времени США уже приняли закон запрещающий переговоры с террористами, но для нас американские законодатели сделали исключение. Сенат послал своих представителей в осаждённое посольство. Мы выбрали своих, а когда стороны встречались за круглым столом, мы создавали шумовой эффект, играя роль стен, которые должны были помогать нам в родном итальянском доме. Местные жители поддерживали нас как могли. Мы уже давно сидели у них в печёнках и они рады были избавиться от нас любой ценой, даже за счёт своих союзников по НАТО. Да и мы уже устали наслаждаться красотами Италии, настроение было совсем неподходящим для восторгов. Мы каждый вечер собирались на центральной площади Санта Маринело и, ожидая почтальона из ХИАСа, обсуждали текущие дела. Сходка была для нас базаром, театром и дискуссионным клубом одновременно. Мы гадали, почему одни получили разрешение на въезд в Америку, другие отказ, как попасть в число первых и избежать участи вторых. Когда приезжал представитель ХИАСа, все замолкали. Он привозил нам письма и делал объявления. Его слова ждали как приговора суда. Однажды он назвал и мою фамилию.

– Коган!

– Здесь, – радостно крикнул я, но оказалось, что на письмо претендовало ещё три человека. Представитель ХИАСа окинул взглядом толпу, почесал затылок и, приблизив конверт к глазам, прочел название улицы. Я угрюмо замолчал, но мои однофамильцы продолжали борьбу. Тогда почтальон назвал номер дома, чем испортил настроение ещё одному Когану. В финал вышли двое, а победитель выявился, только когда был назван номер квартиры. С тех пор выкрикивая мою фамилию, почтальон всегда читал полный адрес, но ни одного письма за полгода жизни в Италии я так и не получил.

Я с женой и дочерью попал в Миннеаполис, который граничил со столицей штата – Сент-Полом. Оба города в начале 90-х годов представляли собой огромную деревню с несколькими административными зданиями в центре. Во всех справочниках они именовались города-близнецы, но городами назвать их можно было с очень большой натяжкой. Конечно, были здесь театры и концертные залы. Сюда регулярно приезжали второстепенные Бродвейские шоу и мы, чтобы не одичать, старались ходить на всё. Благо билеты у нас продавались в несколько раз дешевле, чем в Нью-Йорке, прямо пропорционально качеству исполнения. Российские артисты тоже заглядывали в наш медвежий угол. Пример им показал художественный руководитель театра марионеток, Главнокомандующий артистическим подразделением единого фронта коммунистов и беспартийных, М.Горбачёв. Он решил осчастливить жителей американского Среднего Запада своим появлением. Действительно, его приезд был важным событием в жизни нашего сонного города и мой спонсор, узнав о предстоящем визите, предложил мне с друзьями дать интервью для вечернего выпуска новостей. Ко мне домой приехала выездная бригада местного телевидения, руководитель которой усадил нас за стол и спросил, что мы думаем о визите Горбачёва.

– Ничего, – ответил я и это было сущей правдой. Мы оказались в другом мире и пока ещё были в положении слепых котят, которых бросили в реку. Мы отчаянно барахтались, пытаясь прибиться к берегу, и были заняты тем, чтобы выжить, но наша судьба жителей Миннеаполиса не интересовала. Они гордились тем, что Горбачёв для своего визита выбрал их город. Я понимал, что должен выдавить из себя какой-нибудь комплимент в адрес советского премьера и когда корреспондент повторил вопрос, я ответил, что при выезде из Советского Союза таможенники украли у меня фамильные драгоценности и я бы попросил Михаила Сергеевича поспособствовать возвращению моей собственности. Корреспондент хмыкнул и обратился к моим друзьям, но они отвечали ему в том же духе. Интервью быстро свернули и бригада уехала. Собравшись, мы уже не хотели расходиться и решили отметить нашу первую встречу с американской прессой так, как отмечали любое событие на своей прежней родине. Вскоре все были уже в прекрасном настроении, чувствовали себя не менее важными, чем Мишка Меченый[3]3
  М.Горбачёв.


[Закрыть] и ждали, когда нас покажут по телевизору. Но новости закончились, а о нашем интервью никто так и не упомянул. Это нас задело и мы начали перемывать косточки продажному журналистскому отродью, а поздно ночью пришли к выводу, что при всей свободе американского слова, цензура здесь свирепствует не меньше чем в России. Мы даже хотели поехать в студию и сказать им всё, что о них думаем, но проспавшись, о своём решении не вспоминали. Вместо этого на следущий день я поехал к спонсору за посылкой, которую отправил себе перед выездом из Москвы. Адрес я написал неверно и посылка болталась по миру больше года. В конце концов, американская почтовая служба нашла-таки дедушку в деревне и доставила потрёпанную коробку по назначению. За время путешествия ценность её резко упала. Шмотки, которые в Союзе по большому блату я втридорога покупал у спекулянтов, вышли из моды и я мог приобрести их на любой гаражке[4]4
  Гаражка – распродажа вещей, которые хозяева обычно выставляют в гараже.


[Закрыть] за гроши. Самым ценным в посылке было письмо от моей троюродной сестры с её адресом и телефоном. Я потерял его перед отъездом из Союза и думал, как бы изменилась моя жизнь, если бы письмо не угодило бы в посылку с этим хламом. Тогда я написал бы своим родственникам, а они вызвали бы нас в Нью-Йорк. Тогда всё было бы по-другому.

– О чём мечтаешь? – спросила меня Рая, когда вернулась домой.

– Я нашёл письмо от Лии.

– То, из-за которого мы перерыли весь дом?

– Да.

– Ну-ка покажи. – Она взяла конверт, взглянула на обратный адрес и тут же решила, что я должен позвонить своим родственникам в Нью-Йорк.

Я позвонил и представился. После короткой паузы раздалось несколько радостных восклицаний и на меня посыпался град вопросов. Моя троюродная сестра хотела знать, где мы живём, как устроились и кто нам помогает на новом месте. Говорила она медленно, тщательно подбирая слова, и я легко её понимал. Беседовали мы довольно долго, а в заключение Лия пригласила меня в Нью-Йорк. Я с благодарностью принял приглашение и повесил трубку.

– Когда мы едем? – спросила Рая.

– Не знаю.

– Я могу хоть завтра.

– А наша дочь? Ты хочешь, чтобы она пропустила школу?

– Что? – спросила Рая тоном, на который обиделись бы даже дауны, – Ты думаешь, Лена не наверстает неделю ковыряния в носу, которую здесь называют школой?

– Думаю, что наверстает.

– Так в чём же дело?

– У меня отпуска нет.

– Возьми за свой счёт.

– У меня счёта нет.

– На всё ты находишь отговорки. Неужели тебе самому не надоело сидеть в этой дыре. Я уже забыла, как выглядит настоящий город. Я умираю в провинции. Я хочу в Нью-Йорк.

Это был её постоянный рефрен. Её раздражала даже тишина по ночам. Птицы, чирикавшие на рассвете, казались ей нарушителями спокойствия, к зайцам она относилась как к незаконным носителям шкурок, а оленей, считала рогоносцами, сбежавшими из зоопарка. Она не была сельской жительницей и соседство четвероногих наносило страшное оскорбление её тонкой поэтической душе. Гораздо привычнее ей были любовные трели мотоциклов, сирены скорой помощи и рёв грузовиков. Я пытался убедить её, что жизнь в провинции имеет свои преимущества, но сам так насладился ими, что меня тянуло обратно, к порокам и недостаткам большого города.

Родственники встретили нас в аэропорту и повезли домой. По дороге они показывали достопримечательности Нью-Йорка, а дома, за чаем, сказали, что пытались разыскать нас в Италии и даже связались с нашими «двойниками».

– Кто это такие? – спросил я

– Это активисты движения «Отпусти народ мой», которые должны были с вами переписываться и всячески вам помогать.

– Нам никто не писал, – тут же доложила Лена.

– Знаю, – сказала моя кузина, – ваши «двойники» оказались очень религиозными людьми и единственное, что они делали – это регулярно за вас молились. Где вы живёте и что с вами происходит, они не знали. Я хотела забрать вас в Нью-Йорк, но в ХИАСе сказали, что для этого требуется ваше согласие. Адреса вашего у них не было, потому что в то время в Италии скопилось очень много эмигрантов.

Лия посмотрела на меня, как бы спрашивая, правда ли это. Я кивнул.

– У меня здесь всё записано, – продолжала она, – первый раз я позвонила в ХИАС в январе, а они дали мне ваш адрес только в мае. Я сразу же написала, но вы уже выехали в Миннеаполис.

Моя жена смачно выругалась. Только русский язык, великий и могучий мог точно описать состояние её души. Лия попросила перевести. Я замялся, а Лена, не моргнув глазом, сказала, что мама выразила крайнее разочарование таким неблагоприятным стечением обстоятельств.

– Неужели вам было плохо в Италии? – спросила Лия.

Я усмехнулся.

– Ну-ка расскажи, – потребовала она и я начал рассказывать.

За воспоминаниями мы просидели до поздней ночи. Потом Лия дала нам ключи от дома, показала комнату, где нам предстояло жить и попросила не занимать вечер пятницы.

– Почему? – спросил я.

– Я хотела пойти с вами в синагогу, в эту пятницу там будет важное событие.

Я удивился. И она, и её муж были типичными интеллигентами. Они с насмешкой относились к своему правительству, скептически говорили о Боге и с удовольствием обсуждали последние культурные новости. Тон их замечаний совсем не свидетельствовал о глубокой набожности. Да и я, как типичный продукт атеистической страны, обращался к Богу только когда мне требовалась Его помощь.

На следущий день мы поехали на Манхэттен и сразу же почувствовали себя на своём месте. Мы погрузились в знакомый мир городской жизни. Он манил и притягивал нас, нам хотелось шататься по столице без всякой цели, мы стремились пропитаться её воздухом, вобрать в себя её энергию и приспособиться к её бешеному ритму. Это было возвращение к нашей прежней жизни и даже наша дочь дорожила каждым моментом, проведённым в центре Нью-Йорка. К родственникам мы приезжали только ночевать. Они понимали наше состояние и не настаивали на обязательных совместных трапезах.

В пятницу мы поехали в синагогу. Был шабат[5]5
  Шабат – субботняя служба в синагоге.


[Закрыть], во время которого раввин кратенько рассказал, что происходит в мире. Его проповедь очень напоминала политинформацию, с той только разницей, что преступники, которых клеймили позором в Советском Союзе, стали жертвами, а борцы невидимого фронта, сражавшиеся за светлое будущее человечества, оказались волками в овечьих шкурах. Раввин ненавязчиво дал понять, что конгрегация его синагоги боролась с этими хищниками весьма активно, особенно он отметил заслуги нескольких членов общины и, назвав их по фамилиям, попросил подняться на сцену. Он говорил об их бескорыстной помощи, благодаря которой их советские братья, никого не боясь, могут теперь ходить в Божий Храм и отдавать дань Всевышнему. Затем раввин посмотрел в зал, на мгновенье остановил свой взгляд на Лии и добавил, что сегодня на службу пришли бывшие узники совести в Советском Союзе по фамилии Коган и он просит их также подойти к подиуму. Все начали аплодировать, а я подумал, что моя фамилия чересчур популярна, если даже здесь, в Нью-Йоркской синагоге нашлись мои однофамильцы. Я тоже захлопал, а раввин посмотрел на меня и жестами пояснил, что приглашение относится к моей семье. Я решил, что он ошибся, ведь я никогда не был узником, а тем более совести. Наоборот, мои родители называли меня не иначе, как бессовестным оболтусом и их слова запомнились мне на всю жизнь. Я посмотрел на Лию, но она уже выталкивала Раю, сидевшую рядом с ней. Лена встала первая и с любопытством глядя по сторонам, направилась к кафедре. Она чувствовала себя как рыба в воде и совершенно не волновалась. Американская школа научила её относиться к себе с чувством глубокого и искреннего уважения. Мы же с Раей нервничали.

– Как вам нравится Америка, – спросил кто-то.

– Нравится, – ответил я.

– А можно подробнее?

– Можно, – ответил я и передал микрофон дочери.

Совсем недавно она закончила сочинение на эту тему. Предложили его только эмигрантам, которые изучали английский язык на дополнительных занятиях. Лена долго корпела над домашней работой, а потом дала её мне на проверку. Я по простоте душевной указал ей все недостатки, не понимая, что обратилась она ко мне не для совета, а для того, чтобы я её похвалил. Она уже привыкла к тому, что здесь учеников никто не критикует. Основная цель американского педагога – не унизить своих подопечных, сказав им правду, но я-то этого не знал и с солдатской прямотой выложил всё, что думаю. Это вызвало смертельную обиду и дочь дулась на меня целую неделю. Я сам должен был идти к ней на поклон, а когда мы помирились, она сказала, что в Америке к каждому человеку относятся с уважением и даже с преступниками не разговаривают так, как я говорил с ней.

– А как же с ними разговаривают? – спросил я, вспоминая недавнюю перестрелку в школе, – их здесь, наверно, хвалят? Их дружески похлопывают по плечу и восхищённо говорят, какие они хорошие, как они метко стреляют, как быстро они уложили своих соучеников. Наверно, им выдают даже специальную грамоту и присваивают звание почётных членов клуба имени Фаины Каплан.

– Ну, что-то в таком роде, – согласилась моя дочь. Она уже переделала сочинение и опять дала его мне. На сей раз я высказался с большей осторожностью, но от критики удержаться не смог. Это повторялось несколько раз, пока, наконец, она не отшлифовала свою работу так, что даже я её похвалил. В результате Лена запомнила сочинение почти наизусть и теперь без запинки повторила его перед благодарной аудиторией. Когда она закончила, некоторые даже захлопали, а я, приняв аплодисменты на свой счёт, поклонился.

– Расскажите нам о своей жизни в России, – крикнули из зала.

– В России было всё как здесь, только хуже.

– Пожалуйста, поподробнее.

С момента моего приезда в Америку меня просили об этом все американцы и я рассказывал наиболее интересные моменты своей прошлой жизни. Со временем я разукрасил свои истории и уверенно исполнял их перед провинциалами Миннеаполиса. Как отнесётся к ним столичная публика я не знал, но менять репертуар было уже поздно и я повторил хорошо отрепетированные байки. Присутствующие выслушали их доброжелательно. Импровизированная пресс-конференция затянулась и раввин вынужден был её прервать, напомнив, что в фойе уже готов десерт и съесть его надо до захода солнца. Обращение духовного пастыря было услышано и люди стали выходить из зала.

В фойе нас обступила группа любопытных. Старушки, приехавшие сюда в начале века, разглядывали нас с большим интересом. Они задавали нам тысячи вопросов и, не дожидаясь ответа, сами начинали рассказывать о своей жизни в Америке. Они искренно удивлялись, что в Миннесоте есть люди. Ньюйоркцы почему-то считали, что большинство жителей Миннеаполиса обитают в пещерах, носят медвежьи шубы, а на зиму впадают в спячку и сосут лапу. Тогда мы были еще никому неизвестным штатом, о нас заговорили только после того, как мы выбрали в губернаторы Джесси Вентуру. Этот профессиональный борец за один день сделал Миннесоту мишенью острот всей страны и самые язвительные шутки, конечно, приходили из Нью-Йорка. В одной из них рассказывалось, что демобилизовавшись, Джесси не знал, чем заняться и прогуливался по берегу озера. Увидев на песке бутылку, он изо всей силы ударил её ногой. Она разбилась вдребезги и из неё вылетел Джин. Поблагодарив Джесси за спасение, Джин сказал, что готов выполнить любое его желание. Вентура тут же заявил, что хочет быть губернатором.

– Да какой из тебя губернатор, – ответил Джин, – тебя ведь выгнали из школы за неуспеваемость, а губернаторы имеют высшее образование, многие сдали специальный экзамен и работали адвокатами.

– Раз так, – сказал Вентура, – хочу, чтобы ты помог мне получить высшее образование и сдать экзамен на право работать адвокатом.

Джин помрачнел, нахмурился, подумал немного и спросил:

– Какого штата ты хочешь быть губернатором?

Так бывший голубой берет стал руководить Миннесотой, где многие ещё прекрасно помнили его недавнее прошлое, когда для увеличения популярности он называл себя Джесси – сильное тело. Теперь же, после феноменальной победы на выборах нужно было менять имидж и быстро сориентировавшись, Вентура стал называть себя Джесси – умная голова. Ему действительно нельзя было отказать в уме, ведь он победил своих политических конкурентов, потратив на избирательную кампанию гораздо меньше денег, чем любой из них. Наверно, не последнюю роль в этом сыграло то, что об его умную голову на ринге не раз ломали табуретки. Я даже подумал, как много денег можно было бы сэкономить, если бы всех претендентов на пост губернатора проверяли на прочность, как Джесси.

Но всё это было потом, а в тот момент мне очень захотелось пойти с шапкой между столиками. Я был уверен, что сбор был бы весьма внушительным.