Текст книги "В каждом доме война"

Однако Корсаков не позволял колхозникам увеличивать домашнее поголовье. Собственно, не он сам, а по распоряжению сельсовета не полагалось наращивать частное хозяйство, что попахивало частнособственническим уклоном. Но Фрол, зная это, однако шёл на большой риск, всю зиму и часть весны держал лишнюю скотину, а затем тайно сбывал и получал барыш. А потом угощал начальство, подносил дары, и все нарушения ему сходили с рук. Словом, до войны Фрол вертелся, как умел, без чего, собственно, уже не мыслил своего существования. Но война всё нарушила в его устоявшемся укладе. Немцы совершенно разорили с таким неимоверным трудом нажитое хозяйство. Кур осталось чуть больше десятка, одного поросёнка забрали, второго за зиму сожрали немцы, корова совсем отощала от нехватки кормов. Фрол запряг последнего колхозного жеребца, привёз из общественной скирды сена. Собственно, Макар разрешил людям брать колхозное сено, так как всё равно кормить уже было некого. И колхозный двор совершенно опустел, выглядел вымершим, сирым. На току и в сараях развелось, как никогда, крыс и мышей, целые полчища. Сторожа, однако, выходили по-прежнему. Теперь и Фрол стал дежурить в пересменку с дедом Климовым, чтобы не подожгли лихоманы сараи.

Фрол, не зная, как выгодно отличиться, предложил председателю Костылёву восстановить хоть немного колхозное поголовье скота за счёт молодняка частных хозяйств. Неужели нельзя людям пожертвовать ради благого дела своими телятами, а после колхоз вернёт им законный должок. Но на такой кардинальный шаг Костылёв не решался. Ведь над ним не было начальства, и принимать самостоятельное решение он боялся: только привык исполнять приказы и директивы. Однако более всего он опасался, как бы его после изгнания немцев не привлекли к ответственности за то, что врагу достался несданный скот. И тогда он поделился со своими думами с женой Феней.

– А что, может, Фрол и прав, – сказала Феня, – собери собрание и поговори с колхозниками, теперь им всё равно, откуда немцы будут забирать скот, если опять приедут за данью.

– Ты думаешь, меня поймут люди?

– Должны, должны, Макарушка, ты же не для себя стараешься.

И Макар на наряде поделился с бабами своим предложением. Бабы сначала молчали, а потом заговорили:

– Дак у кого-то есть телята, а у него нет! Немцы-то отымали, нешто забыли? – отозвалась Антонина Кораблёва.

– А кто мне вернёт порося? – грубо бросила Домна.

– Сейчас мы не об этом, – сказал Макар. – У кого немцы забирали живность, те могут после подавать заявление в сельсовет. Я прошу в долг у тех, у кого есть молодняк.

– Что с возу упало, то пропало! – выкрикнула Авдотья Треухова. – Мы отдадим теляток своих, но всё одно – колхоз в одночасье не встанет на ноги…

– Это верно, но если с малого начнём, а там и до большого дойдём, – улыбнулся Макар, сожалея, что затеял этот разговор. – После войны нам вернут технику, инвентарь и будем начинать колхоз заново.

– Вот как война кончится, так и зачнём. А кто нам коров вернёт, коих угнали немчуры? – спросила Нюра Куравина. – От колхоза нам ждать теперь нечего, от властей – тоже, – и её поддержали бабы дружным ропотом.

– Ладно, бабоньки, давайте работать, – в досаде махнул рукой Макар, – поговорим опосля.

И бабы с тяпками потянулись на поля: кто полоть свеклу, кто кукурузу, кто подсолнечник.

Задумку Фрола не поддержал народ и после. В колхозе теперь не было даже племенного быка, и никто дома его не держал. Пастухи, бывало, брали из колхоза, когда коровы начинали гулять. А теперь они могли просто погибнуть. Фрол это понимал лучше кого-либо, и тогда он на двуколке поехал в ближайший хутор Большой Мишкин, где на время заполучил за народную мзду быка в тамошнем колхозе имени Горького. И только теперь люди поняли, что без колхозного стада просто не обойтись и отвели на баз своих теляток. А Фрол стал работать ветеринаром – поголовье молодняка насчитывало около двух десятков…

Со временем и бабы, и молодёжь, и старики стали привыкать к «увечному» Фролу, а его работа ветеринара как бы вдохнула свежие силы в колхоз, чтобы жизнь шла своим чередом и уводила от запустенья, вселяя в души людей веру в лучшее будущее…

Миновала весна: зелёным половодьем трав вступало лето. В конце мая прошли сильные грозовые дожди, а потом установилась сухая, жаркая погода. После дождей вновь полезли сорняки: по картошке желтела сурепка, плелась зелёными жгутами проволоки паутель и густо взошёл острыми лепестками щетинник, а по простонародью – щирица. И бабы, как по команде, вышли на свои огороды, занялись прополкой.

Надя Крынкина сшила за три вечера новое платье несколько расширенного фасона, дабы скрывало её уже заметную беременность. Разумеется, на наряды она не выходила. Гликерия объясняла Макару, мол, дочь упала с чердака и теперь на солнцепёке не могла работать. И Надя была вынуждена не показываться даже на улицу, а своим сестрёнкам наказала про неё ничего не болтать, если кто-либо проявит ненасытное любопытство. Днём её можно было увидеть на огороде с тяпкой, вечером она выходила на двор. С того дня, более двух месяцев назад, как вернулся домой от немцев Андрей Перцев; Надя боялась с ним встречаться. Он спрашивал о ней у Гликерии. Но мать молчала и лишь однажды сказала, что Надя с зимы болеет. Таким ответом Андрей, естественно, не удовлетворился, ему самому захотелось во что бы то ни стало увидеть зазнобу и начал её всячески караулить. Подзывал к забору Карину и Люстину. Девочки, движимые любопытством и тщеславием оттого, что ими заинтересовался большой парень, не без робости к нему подходили:

– Что тебе надо от неё? – спросила нарочито бедово Карина.

– Где ваша сестрица? Мне она очень нужна, – прибавил Андрей.

– Что ты к ней пристал, она болеет и больше ничего не скажем – уходи! – бросила Люстина, кареглазая, симпатичная, с круглыми пухлыми щёчками.

– Вы со мной так не разговаривайте. И передайте Наде, что я хочу её увидеть.

– Зато она не хочет тебя видеть, а ты как липучка пристаёшь! – девочки вдруг убежали, показав ему языки.

И всё-таки Андрею удалось выследить Надю, когда она шла на огород нарвать молодого укропа. Садов тогда ещё не было – росло несколько деревцев, которые никто не сажал. Видно, попали в землю косточки абрикос и за несколько лет вытянулись в саженцы. Андрей тихо, украдкой окликнул Надю, чтобы не услышала её мать, и она тут же остановилась, обернулась, узнала соседского парня, выразив на лице притворное недоумение. Ему показалось, что она не прочь была увидеть его, а то ей уже надоело скрываться.

– Как ты похорошела, уже совсем взрослая! – воскликнул Андрей с сияющим взором оттого, что ему наконец удалось её засечь одну и теперь может ей всё высказать.

– Ну и что – мне некогда! – отрезала она.

– В такую жару кто работает. А мне говорят, будто ты болеешь. А ты вся цветёшь и пахнешь…

– И кто же тебе всё это выбалтывает? – манерно спросила она, притворяясь.

– Да так, есть особы… да твои же воображулистые сестрицы… в общем, Надюня, я без тебя пропадаю, выйди вечером, – попросил Андрей.

– Неужели ты не найдёшь другую девчонку? – удивилась она, желая узнать его намерения. – Зачем я тебе нужна, дочь баптистки?

– Кроме тебя – мне никто больше не нравится. Почему ты избегаешь меня, в клуб не приходишь? Хотя я там бываю довольно редко. Не могу… – он не досказал и опустил глаза.

– Чего же ты не можешь? – весело спросила она.

– Смотреть на других, ты в глазах стоишь, как Богоматерь на иконе…

– Серьёзно? Но ты мне не нравишься ни чуточки, что же мне делать прикажешь? – засмеялась она, а Андрею казалось, что Надя просто его дразнит, испытывает его терпение.

– Приходить ко мне вечером приказываю, а Библия подождёт. Книга, говорят, полезная, но не про любовь… – подхватил он бедово и чуть ли не властно, желая проявить перед ней положительное отношение к религии…

– Что ты несёшь ересь – там про любовь всё как раз и сказано: любить ближнего, как самого себя, люби мать и отца, люби жену и люби мужа, плодитесь и размножайтесь и много другого про любовь. Но я Библию давно не читала, я не такая боговерующая, как мать. И может быть – зря! Бог спасает, а враги губят, портят чрево… ой, что я несу, это к слову, – спохватилась Надя, увлекшись изречениями из вечной книги…

– Ты это про немцев, ты работала у них в госпитале, они глумились над тобой? – начал Андрей, глядя на неё стеснительно, осторожно.

– С чего ты взял? Ну, работала, так я там была не одна. А ты у других спроси, как им нравилось у немцев?.. – Надя опустила стыдливо глаза, слегка покраснела.

– Знаю, я же тоже пахал на них. Наглый народ. Девушкам намного трудней, чем ребятам. Слыхала про Овечкину Арину? Увёз её немец. Сама, небось, польстилась…

– На что польстилась? – в испуге спросила Надя и тут же вдруг улыбнулась парню, как бесёнок, зазывающий на сомнительную игру.

– На заграничную красивую жизнь. Правда, я там не был и во сне не видел, но думаю, что они живут хорошо, – пояснил Андрей.

– Зачем выдумываешь, если сам не знаешь. Да, мне один рассказывал, что мы, русские, не умеем жить по-европейски, мы в их представлении дикари.

– А ты ко мне выходи вечером, – напомнил Андрей, глядя на её широкое платье. – Надя, тебе дома нельзя сидеть, вредно, у тебя должен быть я и никто другой, – хриплым от волнения голосом произнёс Андрей, краснея. Он стал догадываться, почему она в таком платье, почему она про чрев порченный глаголила.

Надя, видя, как он всепонимающим, смущённым взглядом смотрел на её платье в области живота, покраснела, опустила глаза, в которых стояли слёзы, а потом резко оттолкнула, сказав:

– Уходи, может, выйду, когда стемнеет, а ты никому не говори, – и она ушла.

Андрей смотрел ей вслед, как она свободно шла по меже на огород. И его охватила приступом тоска оттого, что с Надей в его отсутствие приключилась беда. Причём в этом он сам убедился. И у него от ненависти и злости на немцев выступили слёзы. Его мать Агния, видя, как он высматривал во дворе соседей Надю, сердито выговаривала:

– И что ты хочешь там увидеть, Надьку? Была девка, да вся вышла, – что этим она хотела сказать Андрей недопонимал, а расспрашивать стеснялся. Мать явно намекала на нечто плохое, относясь к соседской девушке не по-доброму.

– Есть же девчата кроме неё, – продолжала Агния. – А ты на ней помешался, она, поди, уже сраму навидалась в немецком госпитале. Да чего там, червоточивая девка, глядеть на такую совестно, а не то что рядом с ней стоять.

Андрей огрызался и не хотел верить матери. И между тем он боялся спрашивать о Наде у её матери, Гликерии, приходившей к ним за парным молоком.

И теперь, когда Андрей сам увидел Надю, которая уже была не такой весёлой и смешливой, как раньше, а с явными признаками, что перед ним была молодая баба, он всё равно любил её и считал, что только он поймет её, в каком теперь она положении. Хотя чувствовал себя донельзя обворованным и униженным её незаконной беременностью.

Вечер стоял на одной поре так долго, что, казалось, сумерки обошли стороной их посёлок, поскольку прозрачное светло-лиловое небо и не думало темнеть. Вся западная сторона небосвода почти от окоёма и до зенита светилась разнотонной позолотой. А дальше небо несколько меркло зеленоватыми отблесками и слегка застывало, как бы сдерживая собой наплыв синеватых сумерек. Давно уже прошли коровы над балкой и дворами, оставив по себе тёплый навозно-молочный запах, смешанный с ароматами трав. Пахла нагретая на солнце дорожная пыль, розовея в отблесках заката, светом которого печально окрасилась свежая молодая трава. Из балки поднималась родниковая прохлада. Но вот на западе начали краски увядать, теряя сочность, словно линяли на глазах и со всех сторон устремились большими стаями синекрылые сумерки, поглощавшие собой последние краски дня. Из небесных тёмно-синих глубин кончиками лучей вспыхивали ласково и нежно звёзды…

Андрей не чаял, пока совсем стемнеет, чтобы скорее к нему вышла Надя. От его двора днём хорошо была видна скамейка; но сейчас уже было плохо видно, ему казалось, будто там кто-то сидит. Радость тёплой волной растеклась по телу. Он пошёл уверенно и не ошибся, она только что вышла. Андрей молча подсел к девушке. От неё пахло ладаном и травами. И не знал с чего начать давно обдуманный разговор. Прислушивался к вечерней жизни посёлка, словно откуда-то должна прийти ему верная подсказка. Возле клуба были хорошо слышны голоса девчат и ребят, а из подворий доносился разноголосый лай собак. В стороне города вдруг послышалась звонкая автоматная стрельба, взлетели сигнальные ракеты, озаряя отчаянно тёмное, загустевшее синевой небо. Пахло горевшими в летних кухнях кизяками и печёным хлебом, возбуждавшим аппетит, пахло парным молоком и полынью. От этого заходилось сердце радостью, и мрачнела душа от сознания, что шла где-то рядом страшная война. И её жертвой стала Надя, что не хотелось осознавать, отчего на душе становилось донельзя муторно.

– Ты ещё долго будешь молчать? – спросила Надя, наклоняясь к парню, сворачивавшему цигарку. – Для чего позвал?

– Чтобы ты была со мной всегда! – выпалил Андрей, чиркнув спичкой, быстро закуривая, пламя спички осветило на миг часть его смуглого лица от летнего загара, и оно вновь погрузилось во мрак. Как-то устало цыкали цикады и звенели серебром монотонно сверчки.

– Ты очень хочешь? – насмешливо спросила девушка с оттенком горестного недоверия. – Тебе очень приятно со мной?

– Если бы ты раньше много не заносилась, если бы хотя бы чуточку уважала…

– И что бы тогда было? – перебила она со скрытым вызовом. – Ты же ничего не знаешь, очень самонадеян…

– Просто сейчас не пряталась бы от людей. Все бы знали, что мы красиво дружим.

– Я вовсе не прячусь, ошибаешься! – выпалила злобно, отчаянно она, отвернувшись.

– Но от меня же убегала? Надя, милая, я люблю тебя давно, и пусть это знают все, тебе так легче будет…

– Отчего легче? – не поняла она.

– От своего положения, ведь у тебя скоро будет ребёнок, и я усыновлю его, выходи сейчас же за меня! Я всем скажу, что это мой ребёнок, пусть о тебе не думают ничего плохого…

– Какой ты добрый, благородный, но твоя мамаша, наверно, догадывается? Она не захочет видеть меня, нет, я лучше буду одна, а ты говори всё, что тебе хочется. Да, я была дурой, не замечала в тебе столько хорошего…

– Мать моя? Что мне мать… я скажу ей, что ребёнок мой! Я отобью охоту сплетничать о тебе, у всех! – взволнованно сказал Андрей, привлекая Надю к себе. От страстных слов парня девушка прижалась к нему, точно ища у него защиты. Он тронул её до глубины души, она никогда от него не ожидала, что он способен на такой самоотверженный поступок. И она впервые почувствовала, что Андрей действительно всегда её любил, а сейчас это вот так просто подтвердилось, ведь без любви на такой шаг вряд ли кто отважится, зная в каком она отвратительном положении. Сейчас он единственный, кто в трудную для неё пору готов связать с ней свою судьбу. И от счастья Надя заплакала.

– Ты правда меня так любишь, невзирая ни на что? – чуть погодя спросила она, желая ещё раз услышать подтверждение его недавним словам.

В это время на дороге появилась фигура человека, и Андрей тотчас узнал соседа Гордея Путилина. Надя забыла про свой вопрос, уставившись на него. Она знала, что он направился к Ксении, что между ними была большая любовь. Когда они работали в госпитале, Надя иногда заставала её в слезах. Она думала, что Ксению так же, как и её, обесчестили. Хотя сама о себе этого ей не говорила. Однако с Ксенией, к счастью, ничего такого не произошло, правда, сексуальных домогательств она совсем не избежала. Но плакала она вовсе не поэтому – просто переживала о Гордее. С ранеными немцами она легко управлялась, и с их стороны больше одной попытки совратить девушку не повторилось. Санитары действительно, под страхом быть отправленными на фронт, вели себя благопристойно.

– Гордей, это ты? – спросил Андрей просто для того, чтобы он знал с кем встречается, вернее, что с Надей продолжается его давний роман.

– Ну, допустим, Андрюха. А что, тебе стало скучно с Надюхой? – он приостановился. И тут у него мелькнула мысль спросить у девушки. Гордей подошёл, на нём был чёрный пиджак, а поверх воротника выпущен ворот белоснежной рубахи, от него несло резким запахом папирос и тройным одеколоном.

– О, ты настоящий пижон! – протянул важно Андрей, подав ему руку.

– Надя, давно хотел спросить, – начал Гордей, не слушая соседа.

– Что?

– Кто-нибудь Ксюху обижал, когда вы работали в госпитале?

– Это ты у неё спроси. Мы не всегда бывали вместе. С ней была Дора Ермолаева, – сдержанно ответила Надя.

А если даже и лез кто, что ты сейчас сделаешь? – заметил Андрей. – Надо в армию идти и бить гадов!

Гордей кивнул и пошёл своей дорогой. Когда его фигура растворилась в кромешной тьме, Андрей обнял Надю, и она замерла в его тёплых, больших руках, почувствовав какую-то надёжность.

– Ты мне так и не ответил, – заговорила требовательно она.

– Что именно? Ах, да, ты не веришь, что тебя я могу любить после всего этого? Если честно, мне было обидно, что это случилось у тебя не со мной, а с каким-то ползучим гадом. Ты передо мной несколько важничала, заносилась, даже всерьёз не воспринимала, и досталась врагу, вот что обидно.

– Я важничала? Это было несерьёзно, ты мне всегда нравился, меня смущало одно то, что мы соседи, что ты знаешь, какая у меня мать несовременная. И не могла же я сразу в тебя влюбиться, я не знала, как к тебе относиться. Мне нравилось, что ты очень добрый, такой простой, без всякой хитрости… Конечно, ты прости, что так получилось, я же не сама.., – Надя замолчала, тогда как у Андрея в душе кипела ненависть. Последние её слова возбудили в нём ревность. Он затянулся глубоко цигаркой и нервно бросил её под ноги, прижимая к себе Надю, а потом стал целовать в губы и она совсем ослабла, дрожь пробежала по её телу.

– Я люблю тебя, давай поженимся, – предложил он следом.

Надя была благодарна ему за то, что парень готов ценой своей чести прикрыть её позор, и она слабо кивнула оттого, что всё ещё не верила его словам, просто Наде казалось, что это ей снится.

– А где нас распишут? Сельсовет, наверное, не работает. Там, в городе, немцы проклятые, – сказала в досаде Надя.

– Не беда, пока будем жить так, а потом распишемся, это чтобы люди видели.

– А мать твоя согласится меня принять, такую? – спросила в тревоге девушка.

– Куда она денется, скажу и поверит, а ты подтверди, что со мной спала и боялась, что не возьму, и потому пряталась от людей.

– Это же грех врать, я так не могу, Андрей.

– Ничего, Бог поймёт и простит.

Однако Андрею пришлось нелегко, ведь Агния сначала противилась желанию сына жениться на бабе, брюхатой от немца, потому что в посёлке все так говорили. Она не верила байке Андрея, что это его ребёнок, хотя сначала впала в транс, настолько ошеломило его признание. А он упорно стоял на своём, рьяно доказывая, что Надю оговорила грязная на язык Клара Верстова, так как однажды увидела её с немцем. Хотя в свой черёд Клара прославилась тем, что в открытую гуляла с немецким офицером. И, наверно, ей было на руку, чтобы как можно больше девушек путались с вражескими солдатами. Этими доводами Андрею всё же удалось переубедить мать, которой, несмотря ни на что, однако, Надя нравилась, поскольку она ни с кем из парней ещё не встречалась и в клуб на танцы не ходила. Её могли видеть с сыном и раньше все бабы, поэтому могла вполне понести от Андрея, чего он, собственно, не отрицал.

В воскресенье сыграли свадьбу, Агния позвала всех соседей, председателя с женой; и с того дня Надя стала жить в хате Перцевых. Гликерия со слезами радости отпустила дочь, не веря всё ещё, что соседский парень с вьющимся тёмно-русым чубом отважился взять в жёны Надю, став тем самым зятем, спасшим, в сущности, дочь от позора.

Ксения за весну расцвела всей зрелой девичьей статью, румянец почти не сходил с полных, круглых щёк. К возвращению Гордея она уже достоверно уверилась, что близость с ним, случившаяся ещё осенью прошлого года, оказалась для неё счастливой и зачатия не произошло по стечению благоприятных для неё обстоятельств. Она старалась одеваться при немцах как можно хуже, покрывала голову старым дырявым платком, надевала грязную фуфайку и от неё вечно пахло навозом. И только в госпиталь одевалась чище, чтобы выглядеть намного старше своих лет, причём нарочно сутулилась. И от этого казалось ущербной, как будто тронувшейся умом, что и выручало её всякий раз, когда немецкие санитары под хорошее настроение начинали с ней заигрывать. Видя, что они всерьёз пристают, Ксения выпучивала яростно глаза и улыбалась бесновато, и тогда санитары теряли к ней интерес и на своём наречии проклинали начальство, что послали к ним убогую…

Когда немцы ушли, Ксения сразу вымылась, переоделась, словно заново народилась. А вскоре пришёл Гордей, и она вся цвела и пахла, отчего ему враз показалось, что Ксения нарочно при немцах наряжалась. Ревность затопила всю его душу с новой силой, как и тогда, когда находился с ней в разлуке и представлял, как немцы ею любуются и потом склоняли к добровольной близости, а если не уступала, тогда наверняка угрожали насилием. Но она сопротивлялась, это выводило врагов из себя, и они её брали насильно. От одной этой мысли у Гордея леденела душа, сердце в ознобе замирало и он терял самообладание, что побуждало его к совершению побега. Но везде стояли бдительные часовые с автоматами наперевес и с овчарками, и грозный их вид несколько охлаждал ревнивый пыл. Собственно, Гордей понял, что напрасно он истязает себя ревнивыми фантазиями, так недолго погубить свою душу. Он часто видел Ксению во сне, как берёт её на руки и несёт по соломенной лестнице к небу, как она убегает, а он её догоняет. Ксения звонко смеётся, как он бежит по голому бескрайнему полю, как горит земля. А он накрывает собой пламя, но вот рвутся снаряды и огонь гаснет. Волна земли накрывает его, будто он уже неживой. Но вот он слышит голос Ксении, она отрывает его из-под слоя чёрной земли, и они бредут по выжженному полю довольно долго, пока не показывается из-за туч яркое солнце, а поле вдруг превращается в луг и они вдвоём дружно косят траву…

Ксения обиделась на Гордея, как он несправедливо обвинил её так, будто она завлекала немцев. Причём ей с трудом удалось развеять его ревнивые против неё выпады. Тогда он пришёл к ней пьяный, каким раньше его не видела, и это обстоятельство открыло для неё нового Гордея. Он домогался её так, будто они уже муж и жена и она должна исполнять все его малейшие прихоти. Она ему не уступила, говоря, что он пьян и что таким не хочет его видеть.

Гордей пришёл к Ксении на следующий день в полном здравии и не помнил ничего из всего того, что наговорил ей вчера, когда она ему об этом напомнила не без обиды и горечи, не преминув сказать, что в будущем его таким не примет. Но он смотрел в недоумении, не понимая, почему она упрекает его. Впрочем, Ксения полагала, что Гордей просто притворялся, что ничего не помнил. И в этот вечер, и в последующие вечера, она отказывала ему в близости. Такая холодность с её стороны Гордея донельзя оскорбляла.

– Что произошло с тобой? – в недоумении серьёзно спросил он.

– Ничего, я думала ты сам поймёшь, а ты обыкновенный эгоист. Тогда я боялась немцев, а ты был самым родным, я от страха перед ними уступила тебе. А сейчас опасности нет, и значит, нет необходимости в таких отношениях, к тому же я боюсь потерять твоё уважение, а это для меня превыше твоих признаний в любви. И потом, я не хочу, поверь, беременеть раньше времени…

– В тот раз это тебя совсем не пугало, – напомнил он тихо, подавлено. – Ты уже моя, и нечего бояться.

Тогда было всё по-другому, я не думала о беременности, они могли нас угнать в Германию, и мне нечего было терять. Потерпи, родной ты мой, Гордеюшка, – нежно пояснила она.

– Долгое это удовольствие, завтра меня, быть может, призовут на войну. А ты тут останешься…

– Нет, нет, не уговаривай ты меня, пожалуйста. До этого ещё очень далеко. А за это время и война закончится.

Словом, Ксения была неприступна, несговорчива, что давалось, однако, ей с трудом, потому что память о том далёком осеннем заснеженном вечере в ней была до сих пор жива. И потому так хотелось вернуть тот вечер, в чём она от страха ему не посмела признаться, чтобы он не узнал её тайну, ведь тогда от него отбою не будет. И ещё, чего доброго, он разочаруется в ней, и станет подозревать её в порочной наклонности, хотя это естественно возникающее желание, от которого теперь очень трудно отказаться, поэтому оно со стороны и кажется порочным. И думалось ей, будто у других оно возникало иначе, чем у неё. Хотя из этого ничего ещё доподлинно не понимала, да разве за единственный раз это можно было понять?

Надя Крынкина, как она, Ксения, не хитрила перед немцами, с ней об этом не говорила, поскольку всё было и так ясно, что произошло после того, как Румель просил её зайти к нему. И как потом она уже сама, добровольно, шла в ординаторскую под каким-то его предлогом…

И вдруг эта девушка вышла замуж за Андрея. Ксения с Гордеем были у Нади на свадьбе, но она ни словом не обмолвилась ни перед кем о характере её отношений с немецким фельдшером, о которых она, собственно, только догадывалась, а значит, должна молчать, оставаясь при своём мнении.

Скорее всего, это была вовсе даже и не свадьба, а обычная вечеринка. Причём без гармониста. Девушки и женщины, однако, пели. Единственный гармонист Дрон Овечкин после разрыва сухожилий кое-как оклемался, но без костылей ещё не мог передвигаться. Когда Агния пожелала, чтобы парни принесли Дрона на руках, Андрей категорически запротестовал; он ненавидел его как личного врага ещё с осени, когда Дрон нагло пытался при людях отбить у него Надю, за что и получил от него оплеуху. Этот поступок соседа Гордею откровенно понравился, так как он тоже не переносил Дрона, стремившегося показать себя смелым, ловким, разбитным, чтобы девки признавали только его, ведь ему в посёлке не было равных.

Словом, и без гармониста вечеринка удалась на славу – наплясались под дробные удары ложек и все остались довольны, что так давно не веселились и даже забыли, что шла всё ещё проклятая война.

Ксения, Анфиса и Надя тоже задавали бабам тон своими песнями и частушками. Сестра Андрея Нюра почему-то была невесела и поэтому её без конца тормошила Анфиса. Хотя Ксении казалось, будто Нюре была вовсе не по душе уж очень скорая женитьба брата, и её смущал заметно выдававшийся, даже из-под широкого фасона платья, невесткин живот, так как она отказывалась верить в то, что брат причастен к её беременности…

Нюра была миловидная, круглолицая, курносая, с веснушками под глазами, но тонкая фигура придавала ей что-то подростковое, словом, девушка ещё до конца не сформировалась. Она втайне горевала по своему парню Виктору Тенину, ушедшему осенью на войну, и думала, что и брату скоро собираться на фронт. Ведь чуть-чуть не успели забрать: когда пришла повестка, на следующий день вошли немцы. И, похоже, все ребята уйдут на войну, и в посёлке останутся бабы, девки, дети и старики. Вот и Ксения тоже распростится с Гордеем, а у них, видно, любовь в самом разгаре. И вряд ли сейчас понимают, что их ждала долгая разлука, и никто, кроме Бога, не знает, останется ли Гордей в живых? Но они веселятся и пока о будущем не думают, может, это и к лучшему, нечего наперёд забегать и заранее волноваться.

Ксении между тем тоже хотелось выйти замуж, но Гордей ей пока что не предлагал, ведь ему всё равно скоро идти в армию, даже если бы не было войны. До близости с ним она о замужестве и не мечтала, а теперь в ней всё изменилось: посмотрит на Гордея и душа как-то заноет в томительном ожидании от сладостного предощущения близости. И она не хочет ждать своего вожделённого часа, так как ею овладевало какое-то нетерпение, но на страже зорко стояла совесть – нельзя расслабляться прежде, чем это будет дозволено подходящей ситуацией. И пройдёт, должно быть, немало времени, когда оно неотвратимо наступит. А он готов хоть сейчас и ему всё равно, что она думает на этот счёт, о чём мечтает, и он полностью во власти изжигающего искушения, которое тоже властвует ею с осени прошлого года. Она поняла – стоило только раз вкусить любовного дурмана, как он потом будет её преследовать, как наваждение, и от него не так просто можно отделаться. Но ей удавалось подавить в себе искушение, и она тогда ещё больше начинала уважать себя. Вот если бы это понимал Гордей, но он только знает, что твердит одно – скоро на фронт и она должна уступить ему. Ксения порядочно охмелела, петь уже не хотелось, и оттого Гордей настойчиво звал её уйти, а его мать любовалась сыном, что у него хорошая девушка, поскольку он довольно благосклонно смотрит на Ксению…

Слегка пошатываясь, она подошла к Наде и Андрею, чтобы сказать, мол, им уже пора домой. Гордей подошёл к Ксении и не видел, с какой любовной нежностью и тоской смотрела на них Анфиса. Он только что сестре обронил, чтобы домой с матерью идти не спешила. И она тотчас смекнула, зачем брат так вкрадчиво вдруг предупредил её, и ответила ему лишь одной всё понимающей улыбкой глаз.

Ночь была тёплая, звёздная, полная цикадного стрёкота, долгого, в один протяжный голос, пения сверчков, лившегося со всех сторон. В хатах ещё светились огни ламп. Ветерок иногда напрягал усилие столкнуть тёплый, нагретый за день, бархатный воздух, и он перекатывался слабыми, мягкими, словно пушистыми волнами.

Гордей снял пиджак и накрыл им плечи Ксении в крепдешиновом платье.

– Куда мы идём? – спросила она несколько притворно, как будто сонным тоном.

– Ко мне – квасу хлебнём, а то самогон здорово сушит горло. Мои ещё гуляют..

– Да что ты удумал, я не могу… – она остановилась, как вкопанная, но Гордей, придерживая осторожно её за талию, настойчиво повлёк девушку за собой, и она подчинилась, почувствовав в душе сладчайшую негу от его прикосновений.

Когда вошли в хату, Гордей зажёг керосиновую лампу; в горнице было уютно, чисто. Попахивало керосином и чужим жильём. Ксения ощутила, как он снял с её плеч пиджак, обхватил руками за шею и спину, прижался к ней всем телом, проявляя какое-то нетерпение – быстро целовал глаза, нос, щёки: жадно приник к губам, застыл и ей показалось, что из неё что-то начало переливаться в него и волнующий трепет мгновенно охватил их обоих. Она забыла обо всём, что недавно говорила ему, а он осмелел и быстро уже расстёгивал платье, и Ксения только запоздало ахнула. Лампа горела слабо, она, словно парализованная, смотрела на неё через его плечо, совершенно не чувствуя, как он проворно снял платье, и тут Ксения выдохнула тревожно: