Текст книги "В каждом доме война"

Дрон поднял штанину. Вся лодыжка распухла с обеих сторон, захватив ступню и часть икры. Чередничиха взяла рукой ступню и стала водить её влево-вправо, вызывая у больного на лице судороги от нестерпимой боли. Потом ощупывала пальцами и пришла к выводу, что лопнула одна из связок и сустав стоит не на месте. Ступню она вправила довольно быстро, что вызвало острую боль у Дрона. Но он и вскрикнуть не успел, как боль прошла. А вот сшить сухожилие не могла, ибо требовалось хирургическая операция, что сделать ей было не под силу. Она дала Марье трав от жара и воспаления и рассказала, как их настаивать и в каком порядке давать больному…

Когда последние немцы покидали посёлок Новый, Екатерина была не единственной женщиной, ждавшей возвращения дочери и сына с неубывающей тревогой. Временами ей казалось, что уже больше никогда не увидит своих детей, что немцы не сдержали слова и угнали молодёжь в Германию. Каждый день Екатерина выходила на огород и с надеждой смотрела на дорогу, идущую через поле в город. И ни с чем возвращалась домой, в её глазах стояла неизбывная тоска…

Огород она вспахала на быках со старшим сыном и дочерью ещё осенью, сразу после выкопки картошки. Зимой она молола кукурузную муку, из которой на молоке пекла сдобные пышки. Немцам такой хлеб нравился, они поощряли хозяйку добрым словом. От них Екатерина узнала о положении дел на фронте. Бывало Ганс, высокий, долговязый, когда она чистила картошку возле печи, подсаживался к ней и говорил:

– Ваш Сталин и наш Гитлер дураки. Вот я бы их взяль за чубы и столкнуль льбами, чтоби знали, как стравливать народы, – он явно выказывал антивоенные настроения и был готов уйти хоть сейчас же из чужой для него земли.

Екатерине запомнились больше всего эти слова немецкого солдата. Поражение под Москвой, по его словам, должно было пробудить сознание немецкого командования к пониманию того, что им ни за что не удастся покорить славянский народ, что это ещё никому не удавалось.

Однажды Ганс сказал, что скоро дочь вернётся домой, о сыне её он ничего не слыхал, так как ребят повезли на север области. Если они не попадут в распоряжение боевых отборных частей, это будет для них счастьем. В противном случае их пошлют в вербовочный центр, где готовят бойцов для диверсионной работы и откуда дороги домой не будет. Эти слова немца, не желавшего ей ничего плохого, резанули по сердцу, словно бритвой и у неё в глазах появились чёрные круги. Нет, она не возненавидела Ганса, он не хотел причинить ей боль, просто он высказал правду о том, какая участь могла поджидать вблизи фронта русских ребят, не нюхавших пороха…

Но самое ужасное, что в эти немецкие школы отбирали добровольцев, а кто не соглашался сотрудничать или служить немцам, тех переводили в разряд военнопленных, а затем отправляли в концлагерь…

Когда пришла Нина, Екатерина тотчас повеселела, словно с души упал один камень, стало легче дышать. Хотя донельзя заморенный вид дочери, её худоба производили на мать жуткое впечатление. Но это было ещё полбеды. Главное, была она цела и невредима, остальное поправимо. Как оказалось, девчат отпустил полицай Феоктист Свербилин. На аэродроме весной работы уже не было, поскольку свои самолёты немецкое командование перебазировало на другой аэродром. Бои за Сталинград продолжались. Немцы яростно наступали по всему южному направлению. Их неудачи на фронте сказывались на весьма жёстоком обращении с населением, в чём им активно помогали полицаи, они преследовали свои шкурнические и корыстные интересы. Братья Свербилины устраивали обыски под тем надуманным предлогом, будто население снабжало оружием и продовольствием партизан и подпольщиков. Вот и искали оружие, пытаясь разоблачить пособников или связистов-подпольщиков. Однако те почему-то настойчиво рылись в вещах, добираясь до самых укромных уголков хозяев, где хранились семейные ценности, реликвии, дорогая посуда. У кого-то находили золото, серебро или изделия из тех же драгоценных металлов, не гнушались даже выбивать признания с помощью угроз и пыток. И дошла очередь таким образом до Фелицаты Антоновны, когда полицаи ввалились к ней среди ночи, подняли с постели девок, велели им живо одеться и уходить прочь, не то немцы прикажут отправить всех в концлагерь для отправки в Германию. Хозяйка в одной ночной рубашке ползала по полу за Кешей, умоляя его со слезами пощадить бедную женщину. Но он грубо отпихивал бабу и лез к Анфисе. Но брат, видя, что Кеша соблазнился девкой, остановил его, напомнил, что нечего зря время убивать, надо искать драгоценности Фелицы, ведь им подсказали, что у неё где-то запрятан целый клад.

– Ну что, стерва куркульская, скажешь, где спрятала своё добро? – вопрошал Кеша, взяв Фелицу пятернёй за шею, она вырывалась, дрожала, плакала и не могла проронить ни слова.

– М-м-м, у ме-ня, не-не-не-ту, – бормотала лихорадочно Фелица.

– Это мы скоро узнаем, как только тебя, дуру, старую, на крюке потолочном за жабры подвесим, – говорил спокойно Кеша, разглядывая Фелицу с перекошенным лицом и безумно горящими глазами.

– Зачем вы мучаете женщину? – спросила Анфиса.

– Торопитесь, барышни, а то патруль наскочит! – говорил Феоктист.

Нина стеснялась одеваться при мужчинах, держа в руках свои вещи. Феоктист вышел из их горницы, подошёл к брату и обратился к хозяйке:

– Кому добро своё ты бережёшь? – спросил он, а сам оглядывал каждую половицу в полу. – Кеша, думаю, у неё не здесь тайник, он где-то на дворе.

– Я гадать не буду, сейчас сама покажешь, – он сунул кочергу в топку печи, а потом посмотрел себе под ноги; ему показалось, что одна половица неестественно выше другой и на ней по краям обита краска. Кеша посмотрел на хозяйку, как при этом она поведёт: дрогнет ли сердце у неё? Однако Фелица лихорадочно сжимала руки на груди и никак не могла подняться с пола, будто забыла как это делается, она чувствовала себя совершенно парализованной. Она опустила голову к полу, затем подняла, перекрестилась, чего в таком неистовом рвении давно уже не делала, словно позабыв о полицаях.

Феоктист между тем ходил вокруг неё и посмеивался:

– Дура, баба, думаешь, Бог тебя сейчас спасёт? – говорил полицай, закуривая папиросу.

– И чего вы привязались ко мне?! – наконец с плачем прорвало её. – И что жа, убивать будете, варвары, за что? Я вам столько всего отдала: пили, жрали, а теперя и душу вытрехаете. У меня ничего нет, говорю. Нечто мой двор такой богатый, у других поболее моего дома, к ним ступайте…

Кеша вынул кочергу, загнутый конец которой налился малиновой мякотью и пошел к Фелице.

– Держи её, Фео за руки, а я печать Каинову поставлю, – сказал брату.

Феоктист, зажал зубами папиросу и, стоя за спиной Фелицы, взял её обеими руками за плечи, сильно сдавив.

– Окаянные, убивают! – заверещала Фелица, глядя на раскалённую кочергу расширенными в ужасе глазами. Полицай медленно приближал кочергу к её лицу. Она инстинктивно уставилась на мучителя.

– Ну так что, Фелица, ларчик сама откроешь или… ну, чего окоченела, в штаны наложила, ну, где золотишко, не то сейчас все полы вскроем?..

– Убей, а ничего не покажу, потому что всё на внуков отдавала! – выпалила злобно она. Кеша поднес кочергу ко лбу, а затем к щеке. Фелица закричала от боли и вдруг голова её повисла безжизненно. Феоктист отпустил свою хватку и старуха упала на пол, как мешок.

– Что там наши барышни не выходят? – нервно бросил Кеша и пошёл к ним в горницу, стуча сапогами.

Анфиса и Нина, услышав вопли и крики хозяйки, затаились, боясь выйти, потом быстро оделись, ожидая полицаев.

– Так слушайте! – протянул он. – Бегом, пока я добрый, – закричал полицай. И девушки пошли из горницы. Хозяйка лежала на полу, будто уже не живая, увидев Фелицу, они в ужасе отшатнулись и боком, боком, продвигались в переднюю, сжимая в руках сумки с вещами. Вскоре они были далеко от дома Фелицы. В хуторе раздавалась немецкая речь, лаяли собаки. Девушки воровато бежали по улице. Уже смеркалось, под ногами хлюпала грязь. На краю хутора Анфиса и Нина остановились, заслышав женские голоса. Это были свои девчата, направлявшиеся домой после более чем трехмёсячной разлуки с родными…

Выслушав рассказ дочери о печальной истории хозяйки, Екатерина грустно улыбнулась. Теперь она немного успокоилась, однако судьба Дениса была ей неизвестна, и она с новой силой, словно передохнув, без конца думала о сыне. Так прошла, наверное, неделя. Денис пришёл домой поздно ночью. Екатерина проснулась от стука в дверь и сначала думала, что это ветер, но потом вдруг подхватилась, как ужаленная, надела кофту на голые плечи. Прибавила в керосиновой лампе свет и пошла в коридор. Увидев сына, она отчаянно заплакала. Взяла его за руку, обняла, а потом быстро повела в хату, и при свете керосиновой лампы стала рассматривать сына. Он выглядел чрезвычайно усталым, заморенным, истощённым, с впалым животом; на тонкой шее голова казалась огромной; на лице выделялся один заострённый прямой нос, губы пухлые, обветрились, потрескались, руки все в ссадинах и болячках. Одежда на нём висела лохмотьями. Екатерина постаралась успокоиться. Сколько раз она видела сына во сне, голодного, холодного, но всегда спокойного, выдержанного, идущего по какой-то дороге в числе других ребят. И на них со всех сторон злобно лаяли немецкие овчарки, а немцы тыкали в ребят палками и смеялись, а потом били их и гнали быстро в длинную гору, кто из них проворней достигнет вершины.

Екатерина нагрела воды, приготовила сыну чистое белье. А он тем временем пил молоко с хлебом. Мать ни о чём сына не расспрашивала, что выяснять – и без того всё ясно, сколько лиха, мытарств натерпелся! А если захочет – сам поведает ей свои злоключения.

Младшие сыновья спали. Нина – в большой горнице сидела на кровати и оттуда рассматривала старшего брата так, будто он был посторонний человек, забредший на огонек. Она и сама ещё не могла прийти в себя после всего, что насмотрелась и в хуторе Татарка, и в городе Новочеркасске. К тому же находилась под постоянным страхом перед полицаями. Кеша всё приставал к ней, пытался грубой силой принудить к близости, но его брат Феоктист всегда выручал её, уводил брата, говоря, что она, мол, ещё ребёнок, ничего не понимает. И Анфиса однажды отвлекла Кешу на себя, а потом они куда-то уходили, а ей было страшно за Анфису. Когда подруга вернулась, Нина даже не пыталась у неё спрашивать о том, где она была. Хотя внешне она вела себя также непринуждённо, что даже пыталась быть весёлой и Нина сочла, что Кеша ничего дурного ей не сделал. И потом она встречала его обычно, как старого знакомого. Главное, после этого Кеша больше к Нине не приставал, а только лишь загадочно посматривал на неё, словно она была ему недоступна.

Екатерина, боясь разбудить детей, тихо разговаривала с Денисом о том, как они жили без него и Нины. Как она ждала их, как немцы, вроде и не делали им ничего плохого, однако настойчиво вымогали продукты, а их вынуждали питаться одной картошкой. Правда, иногда немцы привозили мясо, заставляя приготовить жаркое. Из колхоза вывезли всю остававшуюся скотину, без которой колхоз перестал существовать. С таким трудом разводили свиней, птицу, скот, вскармливали поголовье, и вот ничего не осталось. Екатерина воспринимала разорение колхоза, как личную беду. Хотя у них самих корова уцелела, но лишились нескольких несушек. А вот у Прасковьи Дмитруковой забрали корову, над которой она стенала как над покойником, кляня немцев на все лады и за глаза упрекая соседку, у которой корову не свели со двора, чем же она так улещала окаянных, что они её пощадили?

Однако жизнь брала своё, бабы и девки выходили в колхоз сеять вручную. Макар на коне пахал землю, но работа на огромном поле продвигалась настолько медленно, что казалось, она стоит на одном месте. Значительно веселей людям работалось на своих огородах. В такие дни о колхозе почти никто не думал, ибо своя рубашка ближе к телу. Да и Макар особо никого не заставлял выходить на наряды. Хотя бабы сами понимали, что надо поддерживать председателя и многие выходили и работали лишь до обеда.

Нина узнала о несчастье Дрона и немного пожалела его. Причём она почувствовала себя свободной, теперь он не будет к ней приставать. Но в клуб не ходила, так как на ней не держались все юбки – приходилось их ушивать, а так хотелось погулять с молодёжью. Вечером дома трудно было усидеть не одной Нине – почти все девушки и парни собирались на танцы в клубе, где несколько вечеров кряду пришлось наводить должный порядок после того, как здесь немцы содержали госпиталь. Все стены были исцарапаны на немецком языке. Когда надписи стерли и побелили известью стены, из домов принесли несколько скамеек, так как в клубе не на чем было сидеть, ведь немцы все скамейки поломали на дрова и спалили, о чём говорили девушки, работавшие в госпитале. Но играть на гармошке было некому. И тогда, обговорив все новости, разбредались по домам парочками.

В клуб ходила также и Ксения, и Клара, и Дора, тогда как Надя сидела дома и даже не показывалась на улицу. В посёлке уже разошёлся слух, что она беременна от немецкого доктора, хотя никто точно не знал, насколько это соответствовало действительности.

– Неужели правда, мамка, она теперь будет рожать? – поинтересовалась Нина.

– И охота бабам перемывать девчонкам косточки, – в досаде ответила Екатерина, видя, что дочь по-своему волнует судьба Нади. – Сами бы на себя смотрели, да и девки иные тоже хороши. Арина Овечкина, говорят, с немецким офицером в городе живёт. А что Домна вытворяла, наши квартиранты мне рассказывали, как они гуляли у Василисы.

– Что, сами согласились? – удивилась Нина. – И как им было с ними не страшно!

– Ой, Нина, ты совсем как ребёнок, – посетовала мать добродушно. – Там и молодые девчонки были, и Клара, и Лида, и Овечкины, даже внучка Чередничихи Алёнка. Но мне бы не нужно было говорить тебе об этом, хотя ты бы всё равно узнала от кого-нибудь. Немцы захотели веселья – вот и заманили самых глупых, у кого мозгов не хватает. В грязь ступить всегда находятся желающие. Эти молодые дурочки не видели никогда немцев и думали – они осыпят их милостынями…

Денис по-прежнему не ходил на молодёжные посиделки. После работы в огороде он достал со дна сундука свой старый альбом, в котором уже были рисунки ещё довоенной поры. Тогда он набрасывал и Витю, и Борю, и отца, и мать, и сестру. Срисовывал своё подворье, другие хаты. Он рисовал и собак, и кошек, и птиц, словом, всё, что приходило на ум. А теперь по памяти – немецкую технику, их оборонительные линии, которые укрепляли наши парни, в том числе и он. Они рыли окопы в мёрзлой земле, стаскивали снег в сплошную стену, а на одну высоту возили воду и поливали ею гору, и скоро она превращалась в ледяную. Также строили землянки, брустверы, доты, их гоняли на станцию грузить продовольствие, свозимое с окрестных хуторов и станиц. А немцы занимались разграблением наших богатств, от сознания чего у Дениса закипала в жилах кровь. Он был готов разорвать оккупантов на части, а для этого он горел желанием удрать от них на фронт добровольцем, чтобы вступить в схватку с фашистами, которые опустошали его родную землю. Он также был донельзя возмущён сообщением матери о том, как они до нитки обобрали колхоз. Говорили, будто немцы на время ушли из посёлка, чтобы потом прийти и отнять у людей последнее.

Это и побудило Дениса заговорить с матерью о том, что намерен сбежать на фронт, так как отказывается вкалывать на немцев. Своим признанием он всколыхнул всю её душу. Ей всхотелось накричать на него. Но она этого не только не сделала, Екатерина ни одним мускулом лица не выказала сыну своего волнения. И Денис не знал, каких душевных усилий это стоило матери. Она не без страха думала, что ему ещё не исполнилось и семнадцати лет. Хотя от начала войны именно в таком возрасте призывали в армию не только добровольцев. Тогда она успокаивала себя единственной мыслью – хоть старшему и предстояла служба в армии, до самого призыва ещё далеко. А там гляди и война закончится, но теперь было ясно, что это случится не скоро. И никогда бы она не подумала, что Денис вдруг захочет уйти добровольцем. И как раз об этом он только что заявил с присущей ему прямотой, ведь бравировать он не умел, чтобы показать матери насколько он полон желания совершить достойный поступок. Она не знала, что работая у немцев, сын пришёл к выводу – лучше стать бойцом, чем быть рабом врага.

– Но ведь кругом немцы – это очень рискованно! – ответила Екатерина. – Вдруг в плен попадёшь и тогда уж точно не выберешься. Сейчас для добровольности не самое лучшее время, сынок.

– Зачем я буду сидеть и ждать: разве будет лучше, когда они снова меня за шкирку да в машину?! – нервно выпалил Денис.

– Я понимаю тебя, сынок. Но давай подождём, мы же не знаем где фронт, где наши…

– Немцы прут на Сталинград – туда и надо идти. Я пойду на северо-восток, там немцев нет, я знаю это точно.

– А кто с тобой ещё собирается? – спросила взволнованно Екатерина, не скрывая уже душевной тревоги.

– Может Гордей, может Илья; они тоже больше не хотят вкалывать на врага.

– Ну, хотеть – это одно. Ещё успеете – навоюетесь, сынок. Скоро немцев прогонят и вас призовут, чего мне, признаться, так не хочется.

– Как скоро – через год или два? А что зря дома сидеть!

– А ты не сиди, работы вон сколько, земля в колхозе не возделывается. Пахать некому, да и не на чем.

– Я же не виноват, что идёт война.

– Да в тебе ли дело, – в досаде сказала Екатерина, – если мир так создан.

Она не знала, как ей лучше поступить. Запретить сыну думать о фронте, Екатерина, безусловно, не могла, но и позволить ему уйти добровольцем неведомо куда она также боялась. Конечно, от немецкой принудиловки в посёлке он не спасётся. Вот и получалось, что лучше уйти на фронт, чем работать на врага. Но если бы такое же рвение выражали все ребята, как её сын, то это куда ни шло, а то ведь он один такой…

В конце апреля вдруг объявился Фрол Староумов. На какое-то время это событие отвлекло всё население посёлка Новый от каждодневных дел. Уже вовсю было тепло. В зелёную густую листву давно оделись деревья, зеленели поляны, балки, выгоны – вся степь красовалась своими изумрудно-лазоревыми нарядами, радуя глаз. Бабы и девки ходили по балкам собирать молодую крапиву, лебеду, щавель и варили травяные супы и борщи, пекли пирожки, пасхи. Хотя запасы муки уже истощились…

Денис мастерил по хозяйству: в сарае перестелил полы, в курнике сладил новый насест, в огороде с сестрой посадил кукурузу. Братья вымели к пасхе двор, а Екатерина побелила извёсткой в палисаднике деревья. И затем пекла пасхи, душистый запах которых стоял во дворе. Впрочем, не только у Зябликовых, но и у многих посельчан. К ней пришла соседка Прасковья Дмитрукова с новостью:

– Катя, ты слухала, чи то бают бабы – Фрол вродэ Староумов пришёв? – спросила она.

– Я из двора никуда сегодня не выходила, – ответила Екатерина, глядя на празднично одетую соседку. – А ежели пришёл Фрол так, наверное, после ранения… – прибавила она.

– Да если бо, если бо, а то кажут, целёхонек, как перст. Но весь какой-то распухший, словно пчёлы покусали. Я сама не бачила, а люди балакают. Это же насовсем пришёв. Вот как, наш голову сложив, а энтот боров даже без царапинки. Ну, как так можно воеваты, где же справедливость, – жалостно продолжала Прасковья, вытирая слёзы концом платка.

– Это у него от болезни пухлота, – заметила Екатерина. – Значит, домой по болезни отпустили.

– Повезло, однако жи, а моему где-то теперя лежать в чужой сырой землице, царствие ему небесное. Не всем милость нисходит Господня, и почему така несправедливость, – задумчиво произнесла Прасковья. – Ты ещё, дивлюсь, не управилась? А мэне девки мои подсобли, увсэ вуже испэкли. А на кладбище тута и не к кому идить, увсэ лежат на родине, царствие им небесное. И Пасха не в радость от энтого.

Фрол Староумов пришёл в сумерках, естественно, дома его никто не ждал. Он был высокий, костистый, мрачный. Оброс рыжеватой бородой пока добирался с фронта, а точнее – из госпиталя. Он действительно выглядел скверно: глаза нервно блестели, давно немытое лицо – одутловатое, руки припухшие и как-то конвульсивно подрагивали.

Мать Полина сына не узнала, жена Раиса всплеснула радостно руками и прослезилась, кинулась к Фролу, прижалась. А потом разглядывала придирчиво, несколько испуганно и была не в силах определить: что с муженьком приключилось?

– Что ты к нему всё липнешь! – сердито прикрикнула на невестку свекровь. – Дай ему передохнуть, не видишь, что ли, как он устал с дальной дороги.

Фрол оглядывал горницу, желая увидеть сына Ивана, названного в честь деда, сгинувшего без следа…

– Ванька спит – не ищи! – сказала жена.

– Немцы у вас были? – вдруг спросил Фрол нетерпеливо.

– Да уже с месяц, наверно, как ушли. Всю зиму околачивались, пока не разорили нас, – говорила Полина. – А ты насовсем, али тока на побывку?

– Как вам понравится! – буркнул Фрол, присаживаясь за стол, снимая с плеча вещмешок и спуская его на пол.

– Нам всё одне – жив да и ладно, чтоб только супротив закона не вышло. Райка вон при немцах задом виляла, я ей затрещину как влепила! – со всей прямотой обронила мать, мстительно, удовлетворённо усмехаясь.

Фрол мрачно посмотрел на жену: её круглые, как вишни, глаза напряглись; прямой, чуть вытянутый нос как-то морщинисто обвис понуро; губы плотно сжались.

– Фролик, мама не может без шуток, видишь, как она улыбается, а ты и поверить готов, – проговорила она. – Я их как огня боялась…

– А затрещина была? – сурово набычившись, вопросил Фрол.

– Нешто ты не знаешь свову мамку? – лукаво взглянула Раиса.

– Ты подумай, как змеюка кольцами вьётся, во, как умеет играть, шо за баба! А хто к им ходив в горницу, исподнее их стирать. Я не бралась! А вона тут как тут, чтоб у тебя язык колом встал в горле…

– Ну что вы такое говорите. Это же я от страха, што б меня не тронули. Они тут находили с кем забавляться. Такой вертеп устроили, а Сонька, бывшая твоя, говорят, с немцем якшалась…

Фрол больше не слушал ни жену, ни мать, так как уже валился от страшной усталости с ног. Полина принесла ему кринку молока и он жадно всю выдул. Потом он мылся, брился, к полночи Раиса накрыла стол, достала бутылку самогона.

За поздним ужином Фрол вкратце поведал свои фронтовые злоключения. С самого начала войны он попал служить ветеринаром в кавалерийский полк, который за день отмахивал до ста вёрст. И долго на одном месте никогда не стоял, причём проходил по тылам врага, Фрол почти неотлучно находился при полку; для придания себе значимости он говорил, что иной раз тоже брал клинок, садился в седло и становился заправским кавалеристом. Однажды его выбило из седла взрывной волной от разорвавшегося почти рядом снаряда. Но он тут же догнал коня и вновь был в седле и поскакал в бой. Их полк также участвовал в контрнаступлении под Москвой. А потом прорвались сквозь линию фронта и ударили по вражеским тылам. Серьёзно ранен он ни разу не был, но однажды контузило. Отлежался в лазарете с месяц и снова ринулся в бой. А потом что-то произошло с ним непонятное: ни с того ни с сего сознание потерял и после этого стал опухать. И тогда его обследовали военные доктора и нашли, что в дальнейшем ему воевать нельзя и после чего его подчистую комиссовали. С полком ему не хотелось расставаться, но делать было нечего и, таким образом, фронтовая страничка его биографии была заполнена. Но вряд ли кто теперь доподлинно узнает, а что же произошло с Фролом Староумовым в действительности, отчего этот здоровый на вид мужик был отчислен из армии?

Однако со временем в посёлке история Фрола стала обрастать некими домыслами отнюдь не в пользу бывшего «доблестного» кавалериста. Из этих суждений вытекало, будто Фрол, обладая ветеринарскими секретами и некоторыми познаниями в медицине, сознательно на время расстроил своё здоровье. И через какой-то месяц он выглядел совершенно окрепшим, пышущим здоровьем мужиком, от былой опухлости лица не осталось ни следа. Целыми днями он только тем и занимался, что возился на своём подворье, то орудуя лопатой и тяпкой, то топором и пилой. Иногда куда-то уходил и приносил на своём горбу доски, жерди. А в колхозе для него работы почти не было. С первого дня Фрол довольно легко расстался с военной формой, и никто бы не сказал, что он был фронтовик, у которого, между прочим, нисколько не болела душа оттого, что земляки сражались с фашистами, а некоторые на поле брани уже сложили головы, чего он так «счастливо» избежал. И вот копался преспокойно в своём хозяйстве, и ничуть не унывал, что больше его никто не затащит на фронт, как бы армия не нуждалась в пополнении своих рядов свежими бойцами.

Само собой разумеется, многие бабы питали к Фролу презрение от одного того, что он увильнул от фронта. Спас свою шкуру! Такие мысли посещали даже мать и жену, чего, однако, ему не высказывали, но и особо не одобряли его ловкий трюк, что сумел убедить докторов в возникновении неведомого недуга…

Полина выходила на работу в колхоз и видела как бабы с интересом пялились на неё, будто раньше никогда её не видели. Авдотья Треухова иногда язвительно подшучивала над ней.

– Полька, что-то быстро отвоевался твой сынок, али война для него закончилась, а сам как мерин дома пашет?

– А ты поменьше таращь свои завидущие зенки! – отвечала резко Полина. – Я почему-то ничего не вижу на твоём дворе…

– Дак вона соскучилась по своему Гавриле, вот ей и чудится чужой мужик! – вставила Домна.

– Чья бы мычала, а твоя бы молчала! – выпалила Авдотья.

Бабы раскатисто рассмеялись: одни при этом задирали головы высоко, другие наклонялись почти до земли.

После этого Полина наговаривала Фролу, чтобы поменьше бывал на людях.

– Они за твоим каждым шагом следят, – пояснила мать. – И будут подмечать за тобой и силу, и удаль, а потом накалякают куда следует…

– Я и так на улицу не кажу глаза и думаю напрасно. Это быстрей вызовет вредные толки. Не хочу я прятаться. Я же не сбежал с фронта, как дезертир, что же мне, пластом лежать, чтобы все поверили? Дудки! И потом, у меня документик нужный имеется, что служить не могу, и пусть зачахнут со своими подозрениями.

Однако слова матери взволновали Фрола не на шутку, ведь он-то знал, чему обязан своим нахождением дома. Вторично проделать над собой членовредительство он опасался за свою жизнь, и такие трюки бесследно для здоровья не проходят и могут закончиться плачевно. Но если ему будут угрожать разоблачением, он просто будет вынужден прибегнуть к испытанному, но не безопасному средству, которое вызывает временное и обратимое расстройство здоровья. В своё время таким же способом Фрол добился досрочной демобилизации из армии, а сейчас вот увильнул от фронта, тогда как десятки, сотни, тысячи, сотни тысяч гибнут на войне. Но это его мало волновало, ведь каждый человек хочет жить и цепляется за неё всеми доступными ему средствами, даже не самого лучшего свойства. Хотя для Фрола смысл жизни состоял вовсе не в спасении своей шкуры, не в защите родины от лютого врага, для него как такового смысла жизни вообще не существовало. Дело было в другом, а именно в том, что как и отец, Фрол ненавидел советскую власть, от которой страдал и страдает народ, чего в полной мере не сознаёт. Он был убеждён, что человек рождён исключительно для того, что он есть на свете и должен трудиться с пользой для себя, тем самым приумножая своё благосостояние. Но колхозный строй (лично ему) на пути к этому создавал огромные трудности и препятствия. Было время, когда он так не задумывался, да и тогда за него как бы думал отец, наращивая шаг за шагом богатство, чтобы семья жила безбедно на фоне сплошной народной нищеты. И за это он должен был уважать советскую власть, служить ей, что она отнимает возможность жить в своё удовольствие, ставя перед ним какие-то туманные цели, всемерно ограничивая налогами и надуманными законами его деятельность?

В колхозе до войны он работал спустя рукава, но когда забрали отца, Фрол понял: теперь надеяться не на кого, он сам себе хозяин и работник. Отец исправно нёс постылое колхозное бремя; Фрол, конечно, догадывался о рахитительской деятельности отца в связке с бывшим председателем Павлом Жерновым. Но они были разоблачены. Разумеется, Фрол не собирался идти по стёжке отца, однако быстро усвоил, что надо подтянуться, хорошо исполнять обязанности ветеринара, а то вдруг нечаянный падёж скота припишут ему, мол, исподволь сознательно вредил. Арест отца, собственно, подействовал на него отрезвляюще, и он стал ревностно блюсти все предписания и инструкции ветеринара. Когда молодой заведующий фермой Гордей Путилин стал к нему придираться, что он не обеспечивает коров солью, Фрол усмотрел в этом предумышленный наскок на него, ведь кто как не он сам, завфермой, и должен доставать соль. Но Гордей решил свою вину перевалить на него, ветеринара, а всё потому, что пытался уличить его в безделии. Фрол, конечно, привёз эту злополучную соль, однако потом решил отыграться, став придираться к дояркам, что не соблюдали перед дойкой элементарной гигиены. Плохо мыли молочные бидоны, подойники, о чём говорил тогда новому председателю Гавриле Корсакову. Его замечания принимались к сведению. Коровы благополучно давали хорошее потомство, увеличивалось поголовье, меньше отбраковывалось поголовья скота, коровы редко болели, что он старался исключить совсем и в конце концов своего добивался. Хотя его заслуги почти никто не замечал, все считали, что это общая работа доярок, скотников и начальства, а ветеринар тут как бы и ни при чём.

На своём подворье Фрол трудился, не покладая рук. Одно время держал две коровы, два поросёнка, полсотни кур, выводок гусей. Жена Раиса каждое воскресенье выезжала в город на базар, куда обыкновенно снаряжалась на всех одна бричка, на которой доставляли на продажу излишки продуктов. Это стало возможным лишь при Корсакове, авторитет которого среди людей заметно вырос. До него люди носили продукты в город на своём горбу. Со временем Фрол стал человеком уважаемым, он входил в окружение председателя, а его жена заполучила удобное местечко на бричке, которая с товаром отправлялась на городской базар каждое воскресенье, а иные бабы не без зависти шагали рядом, косясь на жён председателя, бригадира и ветеринара. Корсаков на этот счёт успокаивал, дескать, скоро для рынка выделит всем бабам грузовую полуторку. Ведь далеко не все бабы могли пристроиться со своим товаром на вожделенной бричке, что вызывало среди них недовольный ропот. Об этом не могли мечтать многие бабы, в число которых входила и Екатерина Зябликова, и Агапка Верстова, и Фёкла Ермолаева…