Текст книги "В каждом доме война"

Уже через месяц после того, как Надя Крынкина была изнасилована немецким фельдшером Румелем, она почувствовала себя беременной. Часть осени и всю зиму он принуждал её к сожительству. Но о том, что была уже беременна, она боялась ему говорить. Дома мать вскоре заметила, что с дочерью происходят характерные и объяснимые для неё странности. Дочь тянуло на солёное, а потом вдруг она выбегала из-за стола, давясь рвотными позывами. Сёстры, бросив есть, выбежали в коридор следом за Надей посмотреть, что она там будет делать.

Гликерия быстро перекрестилась: в её ещё молодых серых глазах плеснулся ужас, брови приподнялись. Когда дочери за ней побежали, она подумала, что стала забывать Бога, вот и несчастье вползло в хату гадюкой подколодной. И Надю бесы окружают и дома, и в лазарете, а ей хоть бы что, бывало даже ржала, как полоумная, с немцами в снежки играла. А то и просто молчала, словно ступу в рот засунули. И вот дорвалась, сам сатана в её плоть вошёл. От одной этой мысли Гликерия в страхе снова неистово перекрестилась, а потом на коленях поползла в угол.

Дочери пришли из коридора, где Надьку корчи сотрясали, стали легко матери передавать свои впечатления, бойко перебивали друг друга. Гликерия перекрестила дочерей. И уже меньших она не могла ставить вместе с собой на молитву, они яростно противились её воле.

– Не хотим, не хотим! Надька не молится, а мы чего будем, и никто уже не молится! – верещали девочки.

– Безбожники травят и уводят ваши души во тьму. Пусть они смеются, а вы с Богом общаетесь, нельзя с ним пуповину души прерывать, – кричала на дочерей Гликерия. И хотела, чтобы школу перестали посещать, так как считала – оттуда идёт ересь. Однако стоило их один раз не пустить, как пришла учительница и начала стыдить её. Но Гликерия не стала с ней спорить, с силами сатаны грех вступать в перепалку. Однако дочери, Карина и Люстина, наутро уезжали в школу, даже не позавтракав, пока Гликерия доила корову. Когда пришли немцы, заняв школу, она перекрестилась – закрыли рассадник сатанизма и безбожия.

В посёлке точно никто не мог сказать: откуда приехала семья Крынкиных? Гликерия была уже безмужняя. Всем она говорила, что он умер и больше ни слова; её большое лицо сразу покрывалось непроницаемой тенью. Нос заострялся, черты напряглись, всем своим неприступным видом она как бы говорила: «Напали, как стервятники, згинь нечистая!» При этом её губы быстро шевелились, но при людях никогда она не молилась. Гликерия не могла забыть тот миг, когда на родине закрыли Молитвенный дом, куда вечерами сходились братья и сёстры их секты. Как их отца Ахромея арестовали прямо у неё на глазах. А это и был её супруг, Богом данный. Как потом в форме мужчины наповадились ходить к ней с обысками. От них она узнала, что искали литературу, подтверждавшую связь с самим Ватиканом. Вон на что замахнулись супостаты. И потом им кто-то подсказал уехать из городка потихоньку. Так и сделала, вещички кое-какие собрала в чемодан вместе с деньгами. С дочерей поснимала нательные серебряные крестики, а оловянные нацепила…

И вот уже который год здесь. И тем понравилось в глуши от большой жизни, что особо никто в душу не лезет. Сошлась было с Серафимой Полосухиной, но, как оказалось, она была вовсе не её веры и разминулись их дорожки, не успели сойтись близко. Хотя люди в посёлке в основном хорошие. У Аглаи Путилиной отец был священник и сама она Бога чтила, но не с таким рвением, как хотелось бы. Хотя и Гликерия замечала за собой, как уже без внешней духовной поддержки несколько очахла в своей вере, вернее, не в самой вере, а в том, как она её соблюдала. В колхозной работе птичницы спознала она нечистый приворот к греху. Она видела, как другие птичницы впихивали в свои скудные одёжки куриные яйца, тогда как Гликерия шептала молитву, но сама крепилась от соблазна, не брала яйца. Правда, напарницу только Богом стращала. А потом и сама в искушение вошла – рука как бы помимо её воли тянулась к яйцам, таким чистеньким, таким беленьким, как снежные комочки. Разве она сама брала их? Нет, за этот год голод не раз коснулся и её саму, и дочек. А тут другая напасть: в дороге деньги разошлись на продукты, а когда приехали – в хату нечего было поставить. И она эти яйца продавала, скопила денег. Председатель дал ей телегу, чтобы в городе подобрала обстановку по себе. Впрочем, она сама попросилась в город, где подсказали ей, где находится магазин подержанной мебели. И таким образом кое-как подобрала обстановку в хату. Правда, далеко не такая, какая была добротная на родине, где всё их нажитое с мужем и доставшееся ей в приданое имущество сгинуло, но теперь горницы будут хоть чем-то наполнены…

Гликерия пошла посмотреть на дочь, а та уже – в двери с красными глазами.

– Ну что с тобой делать, а? – вопросила грозно Гликерия, занося руку, но не опустила, а губы у самой налились синевой. – Кто тебя обрюхатил – говори? – через силу выдавила мать, пуча большие глаза, а нос, кажется, стал больше от гнева, распиравшего всё её существо.

Надя суровила чёрные брови, глаза закатывались от возмущения, что мать всё равно будет её бранить. Наконец она с трудом вздохнула, пряча глаза.

– Подожди маманя, тошно без тебя, как будто я сама… хотела. Нет, так не думай, я не дура, – нервно выдавила по слогам, с расстановкой, дочь.

– А к Андрею как бегала в хату пока его тятек, маток дома не было, а к Дрону как ластилась на людях, никак совсем обеспамятовала? Эх-эх, шалопутная как есть, и в кого ты такая уродилась? А?

– Они вон зарятся на меня! – взглядом указала на сестрёнок, уставившихся на неё. – Я, маманя, с ними баловалась, а того не допускала, да и что они, сопляки, в этом понимают! – визгливо бросила Надя и пошла в другую горницу, где спали немцы, а сейчас их ещё не было. И тут стоял запах кожи, пота, папирос, одеколона, от которых она морщилась. Надя оглянулась на мать, стоявшую у стола, поймёт ли то, что она просит её войти в горницу и быть подальше от ушей сестриц.

Гликерия налила в кружки молока дочерям и пошла в горницу. задёрнув проём полотняными шторками.

– Я тебе говорила, помнишь, про фельдшера Румеля, – шёпотом сказала дочь, – наглый такой, как сморчок, а туда же, глаза пиявчатые…

– И что, и что – его работа? – в оторопи вырвалось со стоном у матери.

– Он давно за мной бегал, я удивлялась, что ни за Дорой, ни за Ксенией, ни за Клавой, а ведь девки наши как на подбор, а он за мной… Заставил бинты раненым для перевязок готовить. К себе зазвал, двери закрыл, а его докторов не было – один, и того, значит, насиловал… и угрожал, что в Германию угонят ежели не дамся…

Гликерия перекрестилась, посмотрела на живот дочери, как на нечто безобразное.

– Нечистый в тебя вошёл, ой, што делать! – плаксиво, нараспев, протянула отчаянно мать.

– К бабке пойду, может, заговором выйдет? – спросила дочь жалобным тоном.

– К антихристке? Чума на тебя нашла, Бога забыла, с сатаной спелась, вот теперя щи хлебай лаптем. Опозорила меня – дура! Скажи ему, что живот болит – не можешь тяжёлых солдат поднимать! К старосте пойду сама и обскажу, что немцы вытворяют…

– Да он тогда отправит меня в Германию, а я, думаешь, хочу, – чуть ли не плача, в страхе говорила дочь.

Гликерии ничего другого не оставалось, как смириться с несчастьем дочери. Она находила в её сраме наказание за свои грехи, когда на яйца из колхозного птичника покусилась. Вот и Бог разгневался! А иной раз думала, что своим трудом ей они доставались, мало ли государству сдавала за смену? Колхозники вон наговаривали – всё вокруг колхозное, всё вокруг моё. Когда от голода пухла, ей никто не помог. Хозяйства своего ещё завести не успела, одни куры – за молоком к соседке Агнии ходила. Она совсем одна, не считая старой матери, муж на войне, сына Андрея и дочь Нюру угнали на работы немцы.

– Чем здесь позор приняла, уж лучше бы туда взяли! – грубо ответила Гликерия. – А девки знают-то?

– Что знают? – переспросила Надя.

– Про то, что с животом теперя? – жёстко бросила мать.

– Нет… мне Клара говорила, будто один немец дома на мать её напал, а она его коромыслом перетянула.

– Ух, какие живодёры! Сатанинское племя! Отыграются им слёзки наши – да приди час возмездия! – прошептала сокровенно она невидимому собеседнику.

В последующие дни Надя приходила из госпиталя так безмятежно – с каким-то огоньком в глазах, словно бесёнок в зрачках прыгал. Их постояльцы провожали её сытыми глазами, занимаясь своими делами. А то и пошлёпывая её по пышному заду…

К концу зимы живот Надин несколько округлился, её уже не мучила тошнота, не тревожили, как поначалу, всевозможные запахи. Мать сокрушённо, со страхом в глазах, смотрела на дочь, а потом в углу крестилась. Она велела дочери скрывать беременность. Однажды мать увидела, как Надя по деревянной лестнице поднялась на полать, а потом повалила лестницу на землю, чтобы спрыгнуть оттуда…

Гликерия перекрестилась и выбежала из хаты в одном платье, закричала на дочь:

– Не смей убиваться, не смей, неси свой крест, какая есть – Бог грех простит! Но изведения плода не простит! Кара придёт потом… – но Надя не послушала, отчаянно махнула рукой, закрыла глаза, и прыгнула, как в бездну, свалившись в рыхлый снег и растянувшись. С ней ничего не случилось. Гликерия подняла – и в хату. Надя плакала зло и отчаянно. Сёстры исподлобья зыркали на неё.

– Вот что, как потеплеет – уходи из дому, авось где-нибудь есть люди добрые – приютят тебя, грешницу: стучитесь и вам откроют, просите и вам дадут – заговорила притчами Гликерия. – Там родишь, а потом придёшь… скажешь, был муж да на фронт ушёл… ох, прости Господи, что ко лжи приучаю, – и перекрестилась быстро.

– Без ребёнка, что ли? – изумилась Надя, в страхе расширив глаза оттого, что мать готова согнать её со двора и предать анафеме.

– А это как Бог велит. Скажешь – нашла на дороге и взяла себе: святая ложь не всегда ложь. Бог поймёт, его мать святая, спасая его в младенчестве от Ирода тоже блукала по миру, а ты не от Ирода, а от позора людского. А я скажу, что поехала к родне…

– Что мне люди? Никуда я не пойду, буду дома! – решила упрямо Надя. – Пускай на себя смотрят, неужто только меня обрюхатил? Вон про Шурку что бабы несут: к офицерам ходит. И когда они могли её видеть, я, например, не видела.

Гликерия только сейчас увидела Карину и Люстину, закачала головой и вытолкала обеих вон. Она и сама знала, что из себя представляли немцы, и над ней изгалялись как хотели. Юбку на ней задирали, иной раз больно щипали, глазами так и поедали её. Ведь ещё нестарая была – лицо справное, приглядное, молодое. Но о плотском грехе никогда не думала. Ещё подростком её ввели в ту секту, где был Ахромей, и он приобщил её к своей вере и обрядности. Сестрой звал, хотя она знала, что была ему наречена в супружницы и сотрапезницы. Послушно принимала всё, что он ведал о своей духовной силе. И даже то, как и какую пищу насущную принимать, чтобы плоть не разбухала, как на дрожжах. И мнила его за божество, вот и согласилась пойти с ним под венец брачный и его одного и знала как мужчину. И вместе была много лет, пока не разлучили безбожники. Все те годы муж питал её верой и любовью в благочестивом рвении, а как его не стало, так и в ней что-то надорвалось, хотя старалась служить Богу, как он учил. А вот дочерей не приучила к покорности и смирению, и сатана кружил над их челами, вбивая искус и ересь, что и сама его проглядывать стала…

– Андрей вдруг придёт с вражеской каторги, что ты ему скажешь?

– Ничего, если любит – поймёт и простит, он хороший, это я воображала перед ним, зазнавалась… а теперь жалею…

Весна началась неразбежисто. И только к обеду солнце пригревало разгулисто, выгоняя из-под снега, ещё белого, чистого, прозрачную талую воду. Лучи выедали в белом покрывале дыры до земли, откуда струился парок, а земля дышала влажным сугревом. На снежном насте образовывалась льдистая прозрачная плёнка, которая со стеклянным шелестением этак мягко оседала, превращаясь скоро в воду и впитывалась в снег, чтобы вытечь ручейком из-под сугроба. И такая работа шла каждый день. На крышах хат образовывались длинные сосульки, как учительские указки. В курниках звонко кудахтали куры, а петухи вовсю мощь опробовали голоса. Солнце ярко слепило глаза, когда выберешься из балки на бугор, покрытый ещё плотным снежным ковром…

Обыкновенно Ксения заходила за Надей, и тогда они вместе шли в госпиталь, куда почему-то уже раненые не поступали, а те, что были, ещё не все могли ходить самостоятельно. Ходил слух, что скоро госпиталь закроют. Но спрашивать у Румеля девушки остерегались; они боялись, как бы их вместе с переводом госпиталя не забрали. Хирурги всё реже появлялись у них, и они уже не делали даже повторных операций. И осталось только выхаживать тех, что были. Но и на них глаза бы уже не смотрели – так опостылели, что невольно делалось стыдно – кому служили – врагу, а где наши, кто их выхаживает? И зачем же не идут, не вызволяют из принудительного труда, не освобождают от врага землю?

О настоящем положении на фронте в посёлке никто ничего толком не знал, ведь сведения к ним доходили весьма скудные. Кроме немцев в посёлок из посторонних людей больше никто не заходил и не забредал. Немцы уже не каждый вечер являлись на ночёвку. Приезжали они замёрзшие и голодные, у баб просили молока и яиц. Хотя уже самим было мало. В марте у многих телились коровы, приплод солдаты встречали с нескрываемой радостью…

К середине марта началось обильное таяние снегов. В балке день и ночь шумела, клокотала яростно вода; дороги разверзлись непролазной грязью, которая для немецкой техники была вполне под силу, но всё равно создавала дополнительные неудобства. Грузовики увязали в грязи так, что без бронетранспортёров и тягачей в степи никак было не обойтись. Из колхоза всё, что можно было вывезти – вывезли. Правда, семенное зерно немцы не тронули, а вот у людей начали отнимать кур, телят, которые отелились месяца два назад, а также выводили яловых коров. Ведь надо было содержать госпиталь. У Домны ещё в январе, пока она была на работе, немцы увели со двора поросёнка, таким же образом расставались со свои добром и другие хозяева. Причём остерегались противодействовать врагам, и мало кто роптал о потере – самим бы уцелеть, да чтобы не согнали с подворий.

Дитринц старался не присутствовать при подобном мероприятии, посылая для этого младших офицеров. Староста Осташкин почти всю зиму просидел безвылазно дома. Только иногда обходил дворы и объявлял людям политику немцев, хотя сам был от неё далеко…

– Что же ты, дед, потворствуешь антихристам? – взывала к старосте Гликерия, проходившему мимо её двора. – Последнее грабастают, а ты с ними!

– А что я им, царь или бог – сами хозяева, я им сбоку-припёку, – отмахнулся нервно, не глядя на бабу, идя своей дорогой.

– А им кто списки составлял – не ты ли, иуда? – прошипела она и сплюнула ему вслед. – Ты ходил по дворкам с тетрадочкой, и в сарай заглядывал и везде нос свой поганый совал.

– Не ври – записывал, но не проверял, – поправил он, приостанавливаясь, и тут же пошагал дальше, при этом продолжая на ходу: – Я – то не для себя – они так требовали. У тебя всё одно коровы нема, чего ты беленишься?

– А люди-то не чужие мне, жалко их добро, как собственное, а у тебя-то самого ничего не взяли?

Но Осташкин ей больше не ответил. Только воровато оглянулся и затем ускорил шаг, словно за ним снарядили гонца…

Зимняя белопушистая шуба степей уже вовсю затрещала по всем швам и показалась изнутри черная подкладка. Белый мех стачивался каждый день молью, и пошла шуба белыми лоскутами, пока совсем не исчезла. Поля, лощины, балки, выгоны полностью освободились от снега, в балке не так широко, как попервости, доигрывали последние ручьи. Озимые зеленели свежевыкрашенными холстами по холмистым полям. Лесополосы, до этого прозрачные, окутывались нежно-салатовым окрасом, выгоны за посёлком покрывались сочной зеленью травы.

Земля уже просыхала. Пора уже выезжать пахать землю, а техники не было. Осенью расторопные бабы на быках вспахали свои огороды, а тем, кто этого не сделал, теперь приходилось выводить из сараев коров и впрягать их в плуги. А колхозная земля большей частью с осени осталась не вспаханной; на полях бабы раскидывали вывезенный за зиму навоз. Макар не знал что делать, как пахать, как сеять. У людей просить для этого коров боялся, да и кто станет жертвовать своей скотиной. А с другой стороны иного выхода просто не было…

Немецкая часть больше половины совсем ушла. Госпиталь перевели в город Новочеркасск, а девок-санитарок отпустили. Из хутора Татарка под вечер пешком тоже вернулись все девушки, которых немцы посылали на работы. А через неделю отдельными группами заявились и ребята. И по этому случаю в посёлке началось массовое гулянье. Вот только никто не заметил, что нет со всеми девчатами Арины Овечкиной. И куда она делась, об этом только после стали судачить да гадать. К примеру, почему её мать Марья вела себя вполне спокойно, находясь в здравом уме. А дочь Ольга многозначительно молчала или лукаво улыбалась. Но это всё будет после, а тогда, в апреле, когда порывисто и отчаянно цвели абрикосы и росли буйно травы, люди узнали, что Дрон Овечкин пришёл в сопровождении своих дружков Кузнехина и Куравина весь перебитый, а к левой ноге были привязаны две палки. Идти самостоятельно он практически не мог и теперь не выходил из дому.

Марье ребята так ничего толком не объяснили – лишь как-то загадочно посмеивались. А Дрон, после всего пережитого, был до отчаяния зол, у матери потребовал закуску и выпивку для своих дружков, которые спасли его почти от верной гибели, не оставив, не бросив в беде. Одежда на всех была изорвана, заношена и грязная.

– Да вы ба помылись, а уж потом и за стол? – посетовала Марья.

Она была долговязая, поджарая, на носу красовалась волдырём родинка, как бледная вишня, а вторая – висела на подбородке бурелой ягодкой, вокруг которой спиралькой вились волосы.

– Давай, давай, мать, живей жратву на стол мечи! – быстро потребовал Дрон. – Опосля вымоюсь, а то желудок к спине прилип! – и он резво засмеялся, глядя на улыбавшихся дружков.

Марья достала чашку солёных огурцов и помидор, квашёную капусту, отварную картошку, принесла кусок сала. Все продукты прятала от немцев всю зиму в бурачной яме, засыпанной соломой.

Дрон, Пётр, Жора тихо переговаривались и курили немецкие папиросы, пока мать выставляла на стол закуску, сын чувствовал себя уже совершенно взрослым, способным принять хозяйство как настоящий мужчина, что придавало ему от сознания своей мужицкой смётки важность, словно и впрямь уже принял сан хозяина.

– Куда же вас, родимых, угоняли? – вопросила снисходительно Марья, глядя на Петра, считая его более взрослым, он был шире всех в плечах.

– По степям мотались, подбитую технику вывозили, строили оборонительные рубежи, – ответил Кузнехин с неохотой, глядя на Дрона, как бы удостоверяясь, то ли он говорит?

– А ты где ногу зашиб? Вижу, что на лице живого места нет, – сказала Марья, осматривая сына.

– С вагона спрыгивал и подвернул ногу, наверное, связки так растянул – жаром горят, шевелить ступнёй не могу, – пояснил Дрон, придвигаясь к столу и приглашая друзей, а потом принялся разливать по гранёным стопкам самогон.

– А девки дома? – спросил он. – Пусть подойдут к нам, приложимся вместе, а то давно не виделись, что там они, все целы, немцы как вели с ними? – кривил он рот от ненависти или боли.

– Не нужно их поважать! – в смятении обронила Марья, покраснев. – Спят они, в поле робыли… – резко прибавила она, явно что-то не договаривая, но сын этому не придал должного значения.

– Ладно, пусть дрыхнут – нам больше достанется. Как вы тут под немцем топали? Наседали, а где же они? – Дрон, словно только сейчас пришёл в себя, оглядел горницу, потом посмотрел во вторую, но висевшие на проёме шторы закрывали её обзор.

– Да нет их, нет: вчера последние уехали! – сказала мать с душевным надрывом, слегка раздражаясь. – Староста говорил, что в город перебрались, тут уже им нечего у людей брать. Скотину в колхозе последнюю вывели. Макару жеребца чахлого оставили. Но одне всё равно будут наведываться, теперь они тут хозяева, их вотчина.

– Так это же чудесно, что они драпанули! – выкрикнул Дрон, призывая друзей выпить за такое важное событие. И ребята, и Марья выпили за полную победу над немцами.

– А девки давно приехали? – спросил Дрон, хрупая огурцом, а другой пятернёй загребая из чашки квашеную капусту, отправляя в рот.

– Наши дома были. А поселковские чуть раньше вас – пёхом шли аж из хутора. Ну и как, что про фронт слыхать? – спросила она! – А то с фронта нет вестей. При немцах ничего не знали – где война, докуда докатилась, как наши дерутся с имя?

– Прут их так же, как под Москвой турнули! Слыхали, как шуганули, так они немного посмирнели, – сказал Пётр Кузнехин.

– И всё? Это мы знали, их солдаты сами говорили, – вставила разочарованно мать.

– А ты хочешь, чтобы сразу погнали – не-ет, – протянул важно сын. – У них армия вооружена лучше. Мы хотели удрать на фронт.

– Давай, Дрон, наливай, и надо уже топать по хатам! – воскликнул Жора, не любивший поддерживать такие разговоры.

– Не терпится к Лизке или к Василисе? – усмехнулся тихо Дрон. – А как тут наши с немцами знались? – спросил он.

– Ещё не дорос – помолчи! – отмахнулась мать, которая не могла сладить с дочерьми. Арина с немцем сдружилась, с вражеским офицером, о чём страшно самой было думать, а не то, что кому-то выбалтывать. Вот и родному сыну боялась открываться. Потом офицер пришёл и объявил, что заберёт дочь с собой и она согласна. Марья чуть было в обморок не упала, побледнела вся, а он повернулся и ушёл. После спросила у Арины, верно ли он сказал, и дочь, к её ужасу, подтвердила. Офицер уезжал в Германию и забирал её с собой. Он надарил ей разных вещей. Марья не глядела ни на что, она пыталась объяснить дочери, что немец её обманом увозит. Но Арина и слушать не хотела – собрала свои лучшие платья, блузки, юбки, обувь и вечером ушла к нему. Марья плакала, а Ольга успокаивала и тоже плакала, что ей самой так не повезло. Ольга говорила, что немцы уже заняли всю нашу страну, и собираются превратить её в свою державу. А русских всех выселят в тундру или превратят в своих рабов, которые им будут строить новые города! Поэтому Арина согласилась принять предложение офицера. Он сказал, что они похожи на немок.

Страшные россказни дочери на Марью произвели сильное впечатление, она поверила всему, что услышала от неё и уже не так убивалась об Арине. А первое время даже стыдилась показаться на людях…

После ухода немцев всем казалось, что войны как будто уже и нет. Однако по ночам были слышны взрывы, а небо в стороне Ростова озарялось багровыми отблесками от горевших домов…

Степь помолодела, одевалась пёстрыми травами: тянулась овсяница, серела полынь по буграм балок, желтели одуванчики и адонис. Синела фиолетовыми каплями по траве фиалка, издавая почти неуловимый душистый аромат, но его перебивал назойливо-удушливый чабрец, росший по балкам и буграм тёмно-зелёными кустиками. Шелковисто зеленел и переливался на солнце возле дворов спорыш вперемешку с полынью, а над балками молодым подлеском попёрли лопух и лебеда. Люди все дни пропадали в своих огородах, а в колхоз выходили немногие, для кого ещё не забыт прежний колхозный порядок. Однако колхозная земля зарастала впервые сорняком, при виде чего у сердобольных людей от безысходной тоски сжималось сердце, на их глазах приходил в упадок и забвение привычный уклад жизни. Для селян это было равносильно тому, как если бы остановилась жизнь, что сравнимо разве что только со смертью…

Екатерина Зябликова, выгонявшая на выпас корову, как-то шла по улице вместе с Марьей Овечкиной. Обе знали, что одно время дочь и сын встречались и обе на их дружбу смотрели с недоверием. Хотя между Дроном и Ниной никакой дружбы так и не завязалось, просто это Дрон рьяно приударял за девушкой. И личные отношения между этими бабами были достаточно прохладными. Сейчас им просто совпало идти домой по одной дороге. Обе знали к тому же, с каким нервным надрывом враждовали их мужья, хотя ни Марья, ни Екатерина в их отношения не встревали, но каждая была на стороне своего супруга. Однако общая беда, которой являлась война, в какой-то мере сближала этих баб при всей их противоположности во взглядах, которые они, впрочем, никогда друг другу не противопоставляли. Марья могла осудить за то или иное действие кого угодно, но конфликтной, сутяжницей не считалась.

Бабы вежливо поговорили о войне, о зачахшем колхозе, о том, вернутся ли сюда ещё немцы; и обоим было весьма приятно пообщаться; ведь далеко не всегда им доводилось обмениваться своими мнениями. Так, пожалуй, всегда бывает, когда люди духовно разобщены и любопытство, однако, иногда подталкивает друг к другу, сближает как бы на время, что, кажется, и впредь будут вместе и блюсти завязавшиеся отношения. Но стоит им разминуться, как вскоре они забудут и думать о недавнем разговоре. Словно чувствуя, что такая минута неизбежно настанет, Марья, желая узнать, как её дочь чувствует после возвращения из немецкой кабалы, спросила:

– Не обижали басурмане наших там? Твоя-то как – много натерпелась лиха?..

– Исхудала, у хозяйки на квартире жили. Полицаи ими командовали и на работы, как собак, гоняли. Твоим повезло – обе дома, а Дрон, говорят, ногу сломал? – спросила мягко, доброжелательно Екатерина.

– Перелома у него навроде нету, но нога распухла за ночь – растянул сухожилия. Надо же было с вагона на ходу поезда спрыгивать? От него я правду не услыхала: и где были, что делали. В гору как вроде тягали воду в мороз, и гора обледенела, а там наверху целая крепость изо льда и камня. Из снега всё делали какие-то доты. И думаешь, я ему поверила, нешто немчи малые дети, чтобы горки ледяные строить? – она покачала головой, выражая тем самым сомнение. – Весь вечер с Жоркой да с Петькой. А я теперь огород пахала сама на корове. Ну Ольга помогла… Ну все, пойду до хаты, а там кукурузу сажать пора.

– Ничего, скоро поправится, у тебя еще Арина…

– Зато у тебя три парня, весь огород уже забороновали, картошку посадили, а у меня только две руки. А девки, говоришь? Да ну их, только бы у зеркала стоять. А этой приспичило в город поехать, – прибавила на всяких случай Марья, ибо скоро весь посёлок узнает правду, а как не хотелось дурной славой обрасти! Марья теперь знала, что немцы нарочно оставили её дочерей – офицерью приглянулись. А когда отбирали девок на работу, она немало удивилась, что они вообще были не названы, словно их в природе не было. Потом с ужасом смекнула – себе на забаву присмотрели, потому и оставили, не иначе, хотя такой участи удостоились немногие девки. Председатель уж свою красавицу отстоял. А что о ней потом люди судачили, будто с ахфицером путалась… А как было оно на самом деле вряд ли кто скажет, так точно и о её девке – пусть и не гадают…

– В городе, там же, небось, немцы? – удивленно произнесла Екатерина. Но Марья как-то неопределенно кивнула головой, то ли возмутилась, то ли самой было досадно за легкомысленный поступок дочери. И пошагала своей дорогой, неся в руках толстую палку.

Екатерина знала, что о Марье в посёлке поговаривали, будто она владеет колдовской силой, умеющей насылать сглаз, порчу. И когда её дочерей немцы оставили дома, люди это приписывали магическим заклинаниям Марьи, сумевшей подчинить немцев своей воле, после чего бабы ещё больше уверовали в ее способности и стали бояться её глаза ещё больше прежнего. Причем, стараясь не распускать слухи о загадочном исчезновении из поселка дочери Арины…

Однако нога у Дрона со временем не только не заживала, но ещё больше распухала. Дрон изнывал от сильного жара, ночью не спал – бредил. Марья парила ногу сына в овсе, травах, но это не помогало, она посинела до черноты, что уже указывало на опасный признак. Надо было не медлить и везти парня в больницу. И тут Ольга подсказала:

– Мама, а Чередничиха, говорят, все болезни лечит. Давай её позовём?

– Ты со слухов говоришь? Я тоже так могу лечить, а вишь – не получается? – говорила она.

– Ну, попробовать надо? – настаивала дочь.

– Ну, ступай – посмотрю, что она умеет! – буркнула добродушно Марья и Ольга побежала из хаты в балку, чтобы спуститься и подняться почти к подворью Чередничихи.

– Открыла не она сама – её невестка Донья. А Чередничиха с внучкой Аленой на огороде полола картошку. Ольга скороговоркой объяснила зачем пришла, что, дескать, брат лежит в сильном жару и ему нужна срочная помощь бабушки.

Донья пошла в огород и, не дойдя до свекрови – позвала ее.

– Кому там приспичило – мужиков нет, а им всё одне помощь подавай! – ворчливо, приподнято, с долей насмешки. – Алёна, ты пока без меня, а я сейчас прискачу на одной ножке…

– Да вот у Овечкиных Дрон плох, – сказала невестка. – Иди, Ольга обскажет, а я пойду за тебя подтяпаю.

– Что же могло приключиться с таким заводным парнем? – буркнула себе под нос и пошла.

Она выслушала Ольгу, сбивчиво пояснившую свою просьбу; и Чередничиха тут же полезла по лестнице на полать хаты, где у неё хранились разные лечебные травы; взяла несколько пучков и вернулась к девчонке. И они пошли к Овечкиным.

– Чего ж ты Аринку упустила? – вдруг спросила Чередничиха.

– Как упустила, куда я могла её упустить? – в недоумении засмеялась Ольга.

Обе сестры близняшки были похожи на отца Прона, а ростом такие же крепкие, стройные, как мать. Симпатичные, весёлые, острые на язык, их трудно было отличить. И вот Ольга, похоже, осталась одна.

– А то ты не знаешь, нечто забыла, как у меня были поздней осенью, снег уже лежал. А у Василисы ещё гульбище устроили с немцами. Я вам гадала на картах, вспомнила?

– Вы, гадали? Да это же была тётя Доня, а вы уже после… Ой, теперь вспомнила и вы тоже гадали, что кто-то из нас уедет с офицером! – в оторопи протянула Ольга. – Да вы настоящая колдунья!

– Не-ет, дорогая девочка, я с вами шутила, как вы заигрывали с врагами, и вам это нравилось. Я хотела, чтобы вы подумали, чем забава обернется. А вы не вняли моим предостережениям…

– А что её там ждёт, скажите? – умоляющим тоном попросила Ольга.

– Не ведаю, только Богу известно. Всё в его власти, – развела она руками.

…Дрон старался терпеть острую боль в ноге, покрывшийся весь липким холодным потом. Он увидел Чередничиху и хотел было подняться. Мать стояла сбоку.

– Лежи, чего вскакиваешь! – бросила она.

– Ну, показывай, что там у тебя вскочило? – весело спросила гостья.