Текст книги "В каждом доме война"

От школы энергично, решительно шагало несколько немецких офицеров. Подойдя к выгону, они остановились в нескольких шагах от толпы людей, которые в миг замерли, обратив всё своё внимание на оккупантов. Мальчишки, одолеваемые крайним любопытством, проталкивались сквозь толпу поглазеть на высоких немецких чинов.

Бабы не смогли удержать сыновей. Екатерина, к своему ужасу, увидела среди других мальчишек своих сорванцов и обомлела. Но она так сильно переживала за сыновей, что даже не хотела, чтобы это поняли дочь и сын, которые стояли с ней рядом. Они тоже увидели братьев и взглядами сказали матери, что в этом ничего страшного нет…

Немецкий офицер обратился к населению с небольшой речью, смысл которой сводился к тому, что немецкая армия не воюет с простым народом, они, немецкие солдаты и офицеры, принесли им настоящую свободу. Никто не пострадает, если не станет вредить германскому командованию, и они здесь как освободители от большевиков. Весь порядок, существовавший до прихода германских войск, к которому люди привыкли, сохранится и впредь. Немецкой армии нужны продукты, провиант, а большевики уничтожили колхозное поголовье скота, чтобы им не досталось. Отныне всё производимое в колхозе будет передаваться немецкой армии. Солдаты и офицеры, расквартированные по домам, становятся на продуктовое довольство по согласию хозяев, за что немецкое командование вынесет им благодарность как служителям третьего рейха. Немцы обещали научить их жить по-германски, люди не должны верить советской пропаганде, называвшей Германию истребительницей славянских народов. В начале войны с большевистской Россией были уничтожены массовые очаги сопротивления германским войскам, и для германского народа война скоро закончится победоносно. Отныне и навсегда Германия и Россия будут жить вместе как единое государство…

Люди внимали лживым обещаниям вражеского офицера безропотно, не издав ни одного звука протеста, хотя по их застывшим хмурым лицам, полным внутреннего напряжения и отчаяния, было видно, что немцам никто не верит. А у кого-то появился даже испуг, у кого-то негодование, что враг ведёт себя чересчур самонадеянно и за них решает их судьбы. И сейчас офицер должен сказать то главное, ради чего собрал народ, не выслушивать же только восхваления своей армии. Никто не просил их освобождать, так как это их личное дело, как относиться к советской власти. И вот офицер начал говорить о том, какая постигнет судьба людей с этого дня, если не станут выполнять их требования.

– Ви все будете служить Германий, – продолжал между тем офицер. – Ми не повезёмь вась в Германий. – Как только он это сказал, толпа несколько зашевелилась, задвигала ногами на месте: – Ми не каратель, ми фронтовой зольдат интендантский часть. На нас возложена важный миссий и продовольствий и ми вас призываем оказивать нам всяческий содейстий. Из ваших человек ми назначай старост на добровольных начал. Итак, кто из вас хочьет сказать слов? – он решительно обвёл глазами толпу, где преимущественно были почти одни женщины, не считая девок, парней, детей и подростков. Но все молчали, робко глядя на офицера, который сейчас остановил свой взор на костлявом, высоком старике Никите Андреевиче Осташкине. Затем он увидел Костылёва, стоявшего почти в первом ряду.

– Костилёфь, ком я вольт, бите! – поманил его рукой, и Макар Пантелеевич нехотя пошёл. Когда он остановился перед офицером, доставшим из кармана листок бумаги и заставил его читать список, председатель с облегчением понял, что ему не надо читать воззвание, которое лежало в его кармане, так как в своей речи офицер уже изложил своими словами то, о чём там говорилось. И Костылёв, приглушённым от волнения голосом, стал называть людей по списку, а немец приказал выходить и становиться в стороне от всех остальных…

Список открывался его членами семьи, что для многих явилось неожиданным поступком председателя, не сделавшим поблажки для своих родных. А ведь вполне мог назвать их в числе последних, но решил не рисковать своей репутацией, чтобы не навлечь на себя осуждение и презрение людей. Когда Костылёв назвал всех, он почувствовал во всём теле жар и лихорадочное состояние оттого, что будто подверг людей телесному наказанию. Потом офицер заговорил сам:

– Карошо! А теперь кто желает быть старост? Костылёв? – обратился он к председателю. – Сегодня ви рабатай в колхозе карошо! Ню, кто хоцет бить старост иль никто? Плёхо, плёхо! Ми тёгда подскажем кто… – он не договорил, так как из толпы вышел старик Осташкин.

– Ну, чаво там, – просто сказал Никита Андреевич, приосанившись, выпрямляя спину и приглаживая рукой роскошные усы.

– Ти казак? – спросил офицер зачем-то.

– Не-ет – ответил важно Осташкин.

– Карошо! Этот ваш староста! – обратился офицер к людям. – Как тьебя зовут?

– Я Осташкин Никита Андреевич. Могу ли я узнать, господин офицер, – начал старик. – Должен ли я своих односельчан защищать от мародёрства ваших солдат?

– О, бите! Ми этого не допускай, а ви защищай, – горячо сказал офицер. – Ти умный старик, карошо служи Германий. Ти отвечай за любой собитий в посёлка. Докладывать всё мне, что творят твоя люди вредного против немецкий зольдат.

Затем офицер сказал, что с завтрашнего дня молодёжь поедет на работу в город, и будет там находиться. Кто туда поедет конкретно, вечером узнают от старосты. А пока все могут расходиться по своим хатам, чтобы потом идти в колхоз на наряды, которые распределит председатель.

И люди немного сразу повеселели, что в условиях оккупации их жизнь пока кардинально не изменится. Офицер позвал Костылёва вместе со старостой следовать в комендатуру. А люди стали уходить, разделившись на две стороны улицы. Екатерина, как и другие женщины, присматривала за детьми, чтобы ненароком не убежали поглазеть на невиданную немецкую технику. Бабы шли и обменивались впечатлениями от всего того, что недавно услышали. На той стороне улицы слышался грубоватый голос Домны, резкий смех Зины Рябинкиной, а её поддерживала Василиса Тучина.

– Натаха, чи то твоя подружка Домна раскудахталась? – спросила Прасковья, идя с ней.

– Пущай тешится, иж как напугали немчуры, у меня до сих пор ноги, как ватные, – ответила Натаха Мощева. – Ой, сколько страху напустили, а нам баяли такие-растакие, звери! Вешают, расстреливают, в плен уводят, а вони вон как удумали…

– Дак, ежели им чё не так сбалакаешь, и заметут за милую душу, не-не, надоть немыми быть, – говорила Прасковья. А другие бабы прислушивались к ним и молчали. – А чего же вон как его, Осташкин, назвался, кто его тянув за язык? Макарка-то увэсь заробив, бел, як сметана.

– Чего-чего, а того, мужиков нет, и сам захотев выслужиться перед немчиной, а ён мужик их ахвицер ладный и на зверя не похож, да все они и нечаво. Ой, и чаво я раскрываю хлебало, молчала бы, так нет, – посетовала Натаха Мощева, качая головой и между тем про себя подумала: «Ежели ба Афанас був, дак, ён и сам к ним пошёв бы, сумев к сытой власти притулиться и уйти от неё с кушем, и к немчирной тоже ба прилепився.»

И шли уже дальше молча, загадывая, как им поступать с хитринкой для себя, чтобы немцев не раздражать

Домна Ермилова, живя вот уже который год без мужа, потеряла вконец совесть и стыд. У неё вчера стояли двое немцев, совсем ещё молодые. И от этого ли в ней, как у молодой кобылицы, намётом взыграла кровь, и она в полурастелешённом виде ходила по горнице перед немцами, которые устроили пир горой. Она им сама постаралась приготовить сытный ужин, поставила самогон. Но немцы покрутили бутылку и так и этак, понюхали и страшно кривились от крепко-зловонного запаха сивухи. Затем посмеялись, что у русских самогон ходовой напиток и остереглись заправляться им. Однако, приличия ради, выразили находчивой хозяйке неподражаемый восторг и ретиво достали флягу с немецким шнапсом, запах которого, в сравнении с самогоном, разумеется, почти не улавливался обонянием, растекавшийся по горнице, как приятный аромат.

Домна почти тут же почувствовала незнакомый чужеродный напиток, своим тонким запахом он порождал в душе странное, полное тоски томление, и тут же появлялся страх, что вот она одна сидит в окружении немцев, смотревших на неё вдобавок несколько свысока, лишённых напрочь мужского обаяния. Они действительно внушали какой-то суеверный страх, эти неведомые, непредсказуемые в своих иноземных повадках существа. Домна пыталась стряхнуть это жутковатое наваждение, какое они вселяли в неё, отчего сознание её погружалось в их мир всё глубже, и вот она уже находит немцев гостями почти желанными. Они пригласили её выпить с ними за компанию. У Домны прельстительно, угодливо загорелись зрачки, она вся сияла, как молодая девушка перед своим единственным кавалером. Немецкая водка показалась горько-сладкой, как судьба и любовь, словно идущие вместе рука об руку. Её щёки разрумянились, в голове разлилось хмельное кружение. Солдаты уплетали сало, лук, солёное говяжье мясо в отварном виде и картошку политую топлёным маслом. Они болтают по-своему весело, когда обращаются к ней, вставляют русские слова.

– Хлопцы, как же вас звать? – спросила Домна, глядя на них поочерёдно, нежно улыбаясь.

– О, меня Ирван, а его, – указал на своего напарника, – Клаус, а ти, битте, ктё, матка?

– Чё, рази я такая для вас уже старая, хлопцы, – сказала она. – Домной была увсегда, а водка у вас дюже хорошая, а моей, значитца, забрезговали?

– О, найн, ти молодой баба, а киндер – найн? Муж пуф-пуф в немецкий зольбадт, я-я? – спросил Ирван, и погрозил ей пальцем.

– Не-не, мой мужик, там… в тюрьме, загремел давно по своей дурости! – произнесла она. Но немцы, видно, не поняв её слов, только вежливо улыбались.

В хате у Домны как всегда было чисто, все предметы на своих местах, ни одного лишнего. Хорошо натоплена печь, от которой шло ощутимое тепло, растекаясь по обеим горницам. В передней стояла всё ещё кровать дочери, о которой Домна с начала войны ничего не слышала. Она уже забыла к матери дорогу, и сама Домна не наведывалась к Алине.

С немцами она посидела недолго и встала, они, видно, потеряв к ней интерес, бойко говорили о чём-то, затем Домна сняла вязаную кофту и надела летнюю цветную блузку, с глубоким вырезом на груди и с короткими рукавами. Причём она была без юбки, в одной комбинации, доходившей до колен. В таком виде Домна нарочно показалась перед солдатами. Они посмотрели на её блузку, что-то сказали весело, поняв легкомысленный настрой хозяйки покрасоваться перед ними. Их лощёные лица плутовато преобразились.

– Дёмка, ком цу вир, шнель, битте! – подозвал Клаус, и она подошла, солдат провёл рукой по её округлому бедру, потом по ягодице и что-то по-немецки сказал Ирвину, при этом смачно улыбаясь. И показал большой палец, а Домна прикрыла глаза, изнывая от тёплого прикосновения мужчины, стояла покорно, слегка покачиваясь, ощущая набежавшую от волнения слабость.

Затем Клаус налил шнапс, подал ей стакан, велев выпить. Домна не увлекалась особенно спиртным, но любила весёлые компании, когда могла себе позволить лишнюю рюмку, если благоволила подходящая ситуация, и это подготавливало ей приятные минуты плотских наслаждений. А сейчас она добровольно выставилась перед ними, как последняя шлюха, о чём не хотела даже думать. Собственно, кто узнает о ней, она решила просто не упустить благоприятного момента. Была бы молодой, она бы вряд ли так легко повела себя, и тогда бы мужчины сами домогались её, а эти молодые ещё и побрезгуют её уже увядающей плотью, отчего порой загоняла в себя вырывающееся из души исступление, отчаяние. Правда, Ирвин, кажется, выглядел постарше своего товарища. Но всё равно для Домны они, как мальчики. На фронте им подавай любую бабу в теле и при здоровье – не откажутся. Домна мнила себя красавицей не последнего ряда – всё при ней, но как не стало мужа, она словно с тормозов сошла. И вот она выпила, схватилась рукой за губы. Клаус засмеялся, подал ей огурчик, при этом похлопал по ягодице. Домна откачнулась от него, хищно улыбаясь блестящими глазами.

– Ой, ребята, загуляла я с вами, пойду… на кровать… а вы тут вдвоём уместитесь, ведь узкая? А как тесно станет – приму одного, кто порезвей, – дурашливо проговорила она. Немцы болоболили по-своему, показывая друг на друга руками и подсказывали ей, кого она сама из них выбирает. Но Домна не разобрала жестов солдат. Ей казалось, что они оба готовы спать с ней и тогда она покачала головой, показав им один палец. Домна за вечер от волнения мало закусывала и теперь совершенно опьянела.

Когда она легла на кровать, у неё всё завертелось перед глазами и подкатила дурнота. Но потом она потеряла сознание и очнулась только среди ночи. На ней не было ни одной одёжины, и никак не могла припомнить, когда она успела раздеться до наготы, чего никогда не делала. На спинке кровати висела её ночная рубашка. В горнице храпели солдаты. Она надела рубашку и пошла напиться воды в ту горницу, где спали оккупанты. «Ах, негодница, как же я им, супостатам, уступила? Эх, мать, твою, захватили, как посёлок, стервятники» – подумала она и зачерпнула железной кружкой воду нарочито звонко по самому дну ведра. Один из них поднял голову, хотя было довольно темно; печь к тому времени уже затухала, краснея лишь слабыми малиновыми угольками. Немец поднялся, сел на кровати, став показывать рукой на горницу. Она махнула рукой, мол, нечего командовать, и пошла, держась рукой за голову.

– Ох, ох, я так не напивалась, ишь лярвы – напоили, а сами дрыхнут! – говорила она вслух то ли себе, то ли воображаемой подруге.

Домна вновь легла и тут перед собой увидела тёмную фигуру немца, но вовсе не испугалась, отодвинулась к стене. Солдат разделся, улёгся рядом с русской бабой, для которой было без разницы кто он – враг или просто солдат чужой армии, ведь её плоть алкала наслаждения. Это был Клаус, но в мужском деле такой же, как и свои мужики. Домна ничего нового не испытывала, она была зла на него, ведь паразит вообще не целовал её, только действовал руками, тогда как она – податливая, полная телесного жара. Потом Клаус просто лежал и гладил её несколько провисающие мягкие груди.

Она прислушалась: его товарищ перестал храпеть. Заскрипела сетка кровати. Он позвал Клауса, потом хозяйку.

– И што, и ему, скажешь, надо? – шикнула она Клаусу, который что-то сказал Ирвину. Затем любовник встал, оделся, наклонился к бабе, слегка похлопал её по плечу, мол, ему пора. Домна в страхе молча смотрела в темноту горницы, наблюдая, как удалялся тёмным мелькающим пятном немец. Но вот оно увеличилось, разделилось сперва на два, а потом разошлось и опять слилось в одно – стало приближаться к ней и она тут же про себя в жуткой догадке смекнула, что они меняются местами, что теперь Ирвин хочет обладать ею. И она хотела было воспротивиться, но чувствовала, что это уже не остановит немца. Впрочем, сама дала повод, но не думала, что они не побрезгуют и вдвоём одну беспутную бабу и согласилась: где один, там и два, а от неё не убудет. И вдруг ей стало неудержимо смешно. Когда Ирвин лёг, охваченный голодной страстью, истосковавшегося по женщине долгим воздержанием; Домне это понравилось, и вся была в его власти, сдерживая свои вырывавшиеся из груди стенания, вкушающей наслаждения плоти, отчего она, казалось, и под угрозой смерти не отреклась бы. И у неё не возникало даже мысли, что сейчас, быть может, где-то в жарких боях за Родину умирали наши солдаты с последними думами о доме, о жене, о детях. Для простой бабы война в мире как бы не существовала, она довольствовалась одним тем, что к ней под крышу пришли солдаты, которые лично ей не нанесли никакого материального урона, если не считать истраченных продуктов и лишней ведёрки угля, протопленной для них печи.

Утром немцы собрали вещички в свои объёмные ранцы и смотались, нахваливая её при прощании и говорили что-то вроде того, будто они должны куда-то отбыть до вечера, а к ночи, должно быть, вернутся и тогда вновь погуляют с ней. А потом после них Домна была на сходе. Обратной дорогой домой дотошные бабы интересовались, как она принимала постояльцев, не шкодили ли они с ней на постельке. Домна отвечала обычно в своей грубой манере, что смотрели бы лучше за собой, чем зубы полоскать об неё. С Василисой Тучиной Домна была откровенней, чем даже с Натахой. Ведь Василиса сама была не прочь гульнуть от своего мужа, ушедшего теперь на войну. Аркадий был долговяз, тугодумный, медлительный в движениях, любил выпить и угостить спиртным любого. С женой спал нечасто, считая, что ей это много вредно делать, мол, нечего разжигать в ней страсть. У них родилось две дочери: старшей шёл четырнадцатый годок, младшей – перед войной сравнялся год, и бабы судачили, что родила Василиса от младшего Ефима Борецкого. Сама же она эти сплетни пресекала. Старшая дочь Люда была такая же спокойная и неразговорчивая, как и отец. Василиса слыла непоседой, любила расхаживать по соседям и сплетничать с бабой Лукерьей, матерью Ефима Борецкого-старшего и его незамужней сестрой Нюсей.

Ещё когда дома был Ефим-младший, Василиса шутила над ним, будучи под хмельком. Ефим однажды, более чем за год до начала войны, через забор махнул Василисе, что сейчас пойдёт на огород, за которым на поле росла кукуруза, и он там будет ждать её. Василиса озоровато засмеялась и кивнула головой. Он, правда, пошёл, и она, взяв лукошко для травы, направилась по своему огороду. С Василисой Ефим таким образом погуливал всё лето, пока её Аркадий находился с овцами на кошаре, наведываясь домой по разу в неделю, а то и реже. Затем его сменил Тихон Кузнехин. Однако Василису всё равно тянуло к Ефиму, как к бочонку с мёдом, хотя утайкой они встречались всё реже. Но слух о их грешной связи неотвратимо разлетелся по посёлку. Лишь только Аркадия каким-то образом он миновал. И вот как-то раз Домна переманила Ефима к себе сначала разговором, что, мол, не дело ему влезать в семью, что есть бабы холостые, а потом и сама предложила себя, угостив его самогоном…

Позавидовала она Василисе, сумевшей залучить молодого мужика, которому самому давно уже пора о семье подумать. А он, казалось, и на девок не смотрел, поскольку стеснялся своего грубого мешковатого вида. Ефим действительно, при своём бедовом нраве, был неуклюж, крупного телосложения, слегка горбился, лицо изрыто оспой, нос большой, широкий, нижняя губа несколько отвисала. Но производил Ефим впечатление сильного человека, каким, впрочем, и являлся.

Василисе кто-то донёс о шашнях Домны с Ефимом, и тогда она разругалась с ней прямо на поле, когда председатель привлекал всех для сбора колосков, сжатой озимой и яровой пшеницы. И многие бабы и девки становились свидетелями перебранки двух прелюбодеек. Однако со временем две соперницы вдруг перешли от вражды к близким отношениям. А Ефим обеими был прочно забыт, у которого, впрочем, вскоре появилась подружка Лизка Винокурова. Но вместе им пришлось быть недолго, так как Ефим ушёл на войну, а Лизка с лёгкостью распутной девки увлеклась молодыми ребятами, то Петром Кузненихиным, то Жорой Куравиным…

Теперь Домна реже похаживала к Натахе Мощевой, с которой у неё только и делов, что выпить да песню затянуть. Совсем другое дело Василиса: круглолицая, полнотелая, скороговористая. Когда в посёлке остались почти одни подростки да парни, они и с ними не стыдились знаться. Куравин Жора первым вкусил телеса Василисы, когда пришёл к ней за самогоном. А баба игриво пригласила его выпить, и остальное уже сладилось как бы само. А потом и Пётр Кузнехин побывал у неё по наводке дружка. После они похвастались перед Дроном, что баба безотказная, даже дочери своей не стесняется. Но Дрон взбрыкнул, мол, с такими ему не по пути, а вот к Лизке сходил бы. Хотя поражала та своей невероятной худобиной, но, по выражению дружков, её мослы горячи, как угли. Дрон от злости, что дружки (как пострелы – везде успели) его уже и тут опередили, выругался, видно, гордость ему не позволяла быть не первопроходцем. Нина с ним после поездки на рытьё окопов не хотела встречаться, за что он было не врезал ей, но в последний момент воздержался. Ведь, несмотря на её строптивость, он любил девушку безответно. Но гордости у него тоже было немало, и тогда он решил завязать с ней…

Однажды в подпитии Дрон чуть ли не озверел, обхватил Нину и сжал её так, что она еле вырвалась, надавав ему пощёчин. И следом, обливаясь слезами, убежала прочь, не желая больше его видеть. А потом до неё дошёл слух, будто Дрон уже встречается с Лизкой и даже похаживал в хату к Василисе со своей новой зазнобой. У Тучиной тогда собирались Домна, Натаха, Зина, Клара и молодые ребята. Дрон ходил туда с гармошкой, а Лизка цеплялась за него сама. И там устраивали гульбища. Кто-то из баб пожаловался Макару Костылёву, дескать, распутная баба растлевает парней, так председатель на это лишь рукой махнул, сказав, что он им не судья, пусть отдыхают…

Когда пришли немцы, Домна было начала забывать про вечеринки у Василисы. Но однажды она на бригаде подошла к ней и сказала, что её постояльцы хотят большого веселья, что придут к ним товарищи, а им нужны женщины. Василиса уже поговорила с молодыми девками: Кларой, Лизой, Танькой. Зинаида Рябинина расплевалась, замахала руками, отказалась, зато её дочь вызвалась сама наперекор матери. Естественно, про своих молодых дролей они тут же забыли, поскольку иноземная солдатня манила их к себе, как живительный свет для ночных бабочек. Домна не знала, как ей быть, ведь постояльцы, если сами туда не пойдут, навряд ли её туда отпустят…

Вечером следующего дня, после тяжёлой работы в колхозе (вывозили с ферм на поля навоз на быках всем скопом: девки, пацаны и бабы) Домна пришла домой, не чувствуя под собой ног. Однако пока не вымылась, пока не вытравила из горницы навозный запах, все тряпки не перестирала, спать не ложилась. А постояльцы заявились поздно ночью. Она и не слышала, как гудела по улице их техника при потушенном свете фар. Они тоже наскоро поужинали: Домна разогрела им жаренную на сале картошку – остальное они приготовляли сами. В тот день ещё с Василисой о вечеринке разговора не вели, – лишь на следующий. Немцы легли спать и к ней в эту ночь не приходили – все были окончательно уставшими. К тому же солдаты выглядели почему-то озабоченными, как будто в пути с ними что-то стряслось, о чём Домна, разумеется, боялась спрашивать, на что ума хватало…

Наутро она встала как всегда. Корову Домна уже не держала вторую зиму. Молока для себя разживалась у людей. Её хозяйство – десятка два кур, несколько пар гусей да один кабанчик. Обыкновенно часть мяса она отдавала дочери, часть продавала на рынке, а остальное засаливала, как мясо, так и сало. Молодых петушков продавала. На вырученные деньги набирала отрезов разной материи, затем шила разнофасонистые платья, так что модней, чем она, ни одна баба и девка не могла с ней соперничать в нарядах. Василиса из-за этого подружилась с Домной, простив ей отбитого ухажёра.

В этот день немцы не спешили вставать. Когда надо было идти на работу, Домна не знала – как их разбудить и предупредить, что если вдруг куда-либо снимутся, закрыли бы хату на замок, а ключ – под застреху. Но Ирвин открыл глаза и быстро встал, видя одетую хозяйку.

– Мне уйти пора, – начала она, – в проклятый колхоз, и что вы его не разогнали! – прибавила недовольно Домна.

– Карошо, гуд, ми скоро ту-ту, – сказал он. И Домна пояснила, что от них требуется сделать…