Текст книги "В каждом доме война"

Кое-где уже полностью сошли снега, в тех местах было особенно мрачно, как сейчас у неё на душе от предстоящей разлуки. В хатах светились керосиновые лампы: у кого-то ярче, а у кого-то тускней, в зависимости от того, насколько плохо пропускали свет занавески. Но от такого света на улице ничуть не становилось светлей. И только белый снег придавал всему окружающему степному пространству иллюзию освещённости и какого-то тихого, мягкого уюта. Однако мороз всё равно ощущался, хотя Нина была в валенках и цигейковой дохе, купленной на барахолке ещё до войны у кого-то с рук, и выглядела довольно прилично. А ночью вообще не видно – новая на ней одежда или уже изрядно поношенная? Впрочем, Нина старалась не надевать доху в каждый след. У неё было ещё и пальто, правда, не зимнее, но его носила и зимой. А сегодня она нарочно оделась потеплей, так как чувствовала, что встретит своего дролика и с ним будет гулять на улице, невзирая даже на сильный холод.

– Можно я тебя обниму? – спросил Дима, видя как Нина прятала руки в рукава, так как тонкошерстные варежки плохо согревали и начинали мерзнуть кончики пальцев. – Так будет и тебе, и мне теплей. Ты только не подумай, будто я ищу какой-то предлог, ты сама сказала, что тебе холодно, не так ли? – продолжал он, привлекая осторожно девушку рукой за талию к себе, несмотря на то, что от неё не услышал разрешения, но она даже не попыталась убрать его руку и вслух ничего ему не сказала, лишь слегка опустила голову, словно этим жестом и дала ему согласие. Потом с талии его рука переместилась выше по спине и легла на плечи. Нина сейчас больше всего думала о том, почему Дима не опроверг слов Маши, что он женат и потому не должен затевать с ней интрижку, а это попахивает обманом. Может, он просто не придал им значения, или не расслышал?

– Ну, расскажи, как немцы поступали в отношении девушек в том хуторе, о котором рассказывала? А где вы там жили: в сараях, что ли? – вдруг как будто не к месту спросил он несколько жёстко, с каким-то ревнивым подозрением, что Нине совсем не понравилось и про себя она даже возмутилась: зачем он это спрашивает таким тоном? Почему это так его волнует?

– Приходили каждый вечер и проверяли, как мы жили на квартирах. Но они не приставали, не наглели, как полицаи, – ответила она, догадываясь, что именно это он и хотел услышать. Нина досадовала на него, что Дима мог интересоваться только этим, и ничем другим, тогда как ей очень хотелось знать, как он к ней лично относится, любит ли её хоть немного? Если бы он это сказал, тогда бы она была вполне счастлива.

– Нагло не приставали, а только вежливо домогались, да? – с нехорошей усмешкой спросил он. И Нина почувствовала лёгкое разочарование, так как вовсе не такого разговора ждала от него.

– Они не ко всем приставали, по крайней мере, ко мне, а за остальных я не ручаюсь, но там были и надзиратели, и полицаи. Иногда они наглели, но, слава Богу, всё благополучно разрешилось… А зачем тебя это интересует, я никак не пойму? – не скрывая удивления, поинтересовалась девушка.

– Да просто так, ненавижу фашистов, пристающих к нашим девушкам. Видел обесчещенных ими, сами жаловались… А полицаев помнишь по фамилии?

– Свербилины, два родных брата, они хозяйку ограбили. И к девушкам дурно относились… Но меня Бог миловал…

Дима вдруг остановился, обнял Нину обеими руками и вновь поцеловал в губы. Зачем она опять ему уступила? Хотя сердце карябала догадка: он добивается одного, и своей покорностью она ему потворствует. Чего доброго так недолго опуститься, а он легко уверует в её доступность. Уж нет, до этого она ни за что не допустит скатиться, и не прекращала корить себя за уступчивость. Хотя уже почувствовала, какие приятные его сладкие, как мёд, поцелуи, ведь Диму она любит и поэтому так покорна перед его желанием. И ловила себя на мысли, чтобы он ещё целовал и клялся, клялся ей без конца в своей любви, а он будто не знает этого волшебного слова? Нина выставила локти ему в грудь, и только тогда он выпустил её.

– Больше так не надо, Дима. Ты видишь, я даже целоваться не умею, а ты всё умеешь, – наивно произнесла она. – И это называется любовью, да? – ненастойчиво вырвалось само…

– Разве ты во мне сомневаешься? Я же серьёзно люблю, это не пустые слова. У меня были и девушки, и жена, правда, недолго, она ушла к моему лучшему другу. И как хорошо, что у нас детей не было. Хотя за полгода совместной жизни детей не заводят, у неё теперь есть ребёнок, но говорят, что это мой, а я не верю ей… Оказалось, когда мы только поженились, она была его любовницей. А между ними всё началось на танцах в нашем Доме культуры. Я тогда был на дежурстве… В общем, я ошибся в ней, но сейчас совсем другое дело, и ни одну ни раньше, ни позже, так не любил, как тебя, ты мне снилась много раз…

– Правда? И ты мне тоже, я так натурально плакала во сне от того, что этого не было наяву! – быстро, с нежностью проговорила Нина, и не помнила, как её голова уперлась в его грудь. – У тебя жена была такая вертихвостка, а ты не разглядел её, наверно, сильно любил, да?

– Тогда мне так не казалось, она говорила, что будет всегда мне верна, и клялась в этом до самого того дня, когда ушла к моему другу. Некоторые изменяют так виртуозно, что какое-то время их невозможно даже заподозрить. Её бесчестный поступок на меня так повлиял, что я разочаровался в женщинах.

– А где она работала? – спросила Нина.

– Вела в нашем Доме офицеров для жён военных курсы кройки и шитья. Она была старше меня на три года…

За разговором они незаметно поравнялись с подворьем Нины.

– Вот здесь я живу, – сказала девушка, остановившись. – Вы долго будете стоять в посёлке? – несколько робко прибавила она. Если бы было светло, он мог бы увидеть, как в её глазах застыл страх ожидания услышать: «Сегодня ночью!»

– Я точно не отвечу… не могу, извини, Нина. Ты уже собираешься уйти от меня? Холодно или я спугнул тебя чем-то? Тебя смущает, что я был женат?

– Ой, что ты, Дима, я бы гуляла ещё, мне ничуть не холодно… А немцы тут стояли всю зиму, а вы столько не будете, как жалко… Но ты хотя бы после написал?..

– Немцы? – неприязненно вопросил. – Ты нас упрекаешь за то, что тут были немцы? Или при них вам было лучше, я что-то не пойму, почему ты сожалеешь?..

– Господи! Зачем ты так, мы не чаяли, чтобы они скорей сгинули, вечно жили под страхом, вот сейчас угонят в Германию! Ты даже не представляешь, какой тяжёлый камень висел на груди. А теперь их нет, и так легко… А вы самые желанные, самые родные…. – страстно проговорила она.

– Я бы хотел не уходить от тебя, чтобы скорей война закончилась и с тобой уехать… Где бы я ни был, я буду думать о тебе…

– Воевать очень опасно, ты каждый день рискуешь собой, и я мысленно буду отгонять от тебя пули и осколки…

Слышались всюду разговоры людей. Все расходились по домам, военные уходили тоже. Голоса хорошо были слышны и с той стороны улицы, через балку.

– Завтра я буду ждать: где тебе удобно? – спросил он быстро, проявляя нетерпение. – А лучше давай встретимся позже, когда все уйдут домой? – предложил он.

– Утром я пойду дежурить на телятник… А сегодня я никак не смогу… надо спать лечь пораньше.

Пока она работала на немцев, вместо неё за телятами присматривала мать, но завтра должна была заступить в очередное дежурство. А теперь Нина сама пойдёт на работу, и страшно удивилась, что ему так легко сказала об этом, тем самым давая Диме возможность уединиться с ней в тёплом местечке, хотя там даже не отапливалась дежурная комната. Нина потупила взор, ожидая, когда он уйдет.

– Ладно, я приду, значит, можно? – сбивчиво спросил он. – Но я хочу быть с тобой и сегодня, и всегда!

– Это твоё дело, если я для тебя что-то значу – приходи, а сегодня лучше не надо, я боюсь – мать догадается. Слышу, братья идут, я уже пошла, пока, – она помахала рукой, став от него отступать, обращённая к нему лицом.

Дима вдруг подбежал, обнял страстно, поцеловал быстро в губы, потом лицо, глаза, посмотрел зачарованно и шёпотом повторял:

– Боже, какая ты красивая, до мучения в сердце! Я люблю одну тебя! – и отпустил её, видя улыбку недоумения, неужели это происходит ни с кем-нибудь, а с ней. И он стоял на месте, пока она не вошла в калитку. Фигура её лишь темнела во дворе и вот совсем растворилась во тьме…

У Климовых остановились военные младшего командного состава и уже немолодые. У каждого на груди красовалось по несколько медалей. В этот вечер Пелагея вела себя как-то беспокойно, поскольку ей казалось, что эти солдаты должны знать её мужа, Устина. И когда она со свекровью и свёкром шагала на поляну к клубу, Пелагея у них спрашивала о муже. Но они, какого она им называла, не встречали. А свекровь ещё дивилась её находчивости. И мужу говорила:

– Вишь, что Пелагея выдумала, где же ему тут быть, когда Устин писав ажник вон откедова! Чую, как интересно ей лясы поточить с военными…

– А на войне бывает по-разному, перебросить по нашим дням войска плёвое дело, – заметил Роман Захарович. Ему тоже подумалось с ревностью, что невестка ведёт с военными смело, хотя кокетства в её поведении не усматривал. Не будет же она при них нахохленной ходить, хозяйке такой быть не положено. Общение никому не возбраняется. Романа Захаровича обеспокоила весть о гибели Осташкина, с которым он редко общался, но находил его башковитым стариком. Наши военные узрели в нём пособника врага, хотя было подозрительно то, каким образом это стало им известно? С неба не свалилось же, что он был старостой. И в этом не видел ничего вредного, ведь старосты на Руси в деревнях и сёлах всегда выбирались.

Молодому офицеру Роман Захарович не сумел объяснить, вернее, объяснил как мог, да только военный отнёсся к этому рассеянно, видно, в те минуты его занимало что-то своё. И это выяснилось довольно скоро. Он тогда облюбовал девку Зябликовых и ушёл с ней, а Роман Захарович постоял ещё немного, посмотрел на невестку, которая отплясывала с их одним постояльцем, и пошёл на дежурство, переказав Устинье смотреть за ней в оба. И тут же сам пожалел, что высказал недоверие Пелагее, чего себе в другой раз этого ни за что бы не позволил. Но связь с Раисой нарушила в нём устоялое понятие о нравственной чистоте баб. В трудную минуту они являют дух выносливости и прочности, а стоит влюбиться или ещё чему произойти в их жизни, как становятся неузнаваемы. Вот также и он сам себя не узнавал и все те блудные дни и ночи жил, как в горячечном бреду. Раиса спустя месяц или два, как оклемалась после перелома ноги, так больше к нему не приставала, о чём он ничуть не сожалел. Правда, бывало, вспоминались её былые визиты, как он с ней миловался, и при этом краска стыда заливала лицо. Причём за то время, пока она болела, Роман Захарович перечитал библию, и грех свой увидел ещё отчётливей, что не устоял перед бесовским искушением. Однако каялся долго и считал теперь, что Бог простил ему тяжкое прегрешение. И на невестку смотрел уже чисто, без греховного соблазна. Устинья им была довольна, чем он дорожил отныне больше, чем когда-либо…

Устинья дождалась с пляски невестку и вместе пошли домой. Чередничиха вышагивала впереди с внучкой Алёной и внуком Сашей, а невестка Донья дома осталась. С Чередничихой Устинья не заговаривала с прошлого лета, поругавшись как-то раз с ней из-за мужа. И теперь боялась, чтобы она ненароком не навела на неё порчу. Устинья шла и про себя тихо бормотала свои опасения, отводила заклинанием особым её тайное влияние и сплёвывала, крестясь троекратно от нечистой на руку и глаз бабы. Пелагея недобро и недоверчиво косилась на свекровь, зная её враждебное отношение к Чередничихе…

Военные вскоре нагнали баб, взяли их под руки и весело замаршировали. Глаза их азартно блестели, и от бойцов уже нестерпимо попахивало водкой. Устинья не поважала их самогоном, и невестка попросила для них. И сам хозяин воздержался, он видел, что военные эти какой-то особой части, поскольку пустили в распыл старосту. И форма казалась у них отличной от обычной полевой. А расспрашивать – воздерживался, чтобы не привлечь к себе подозрения…

Устинья стряпала ужин, квасила кипячёное молоко, а Пелагея отправилась подоить корову, которая уже всё меньше и меньше давала молока. Военные готовили себе постель на полу, хотя кровати были свободные и в хате, и в летней кухне. Но они не хотели стеснять хозяев. В хате без угля было немного холодней, но значительно теплей, чем на дворе. Устинья на день топила печь по нескольку раз, ибо кизяки и хворост прогорали довольно быстро. По балкам и лесополосам жители посёлка уже вырубили все сухостойные деревья, кустарники, собрали сухую траву-бурьян. И кто-то втихую рубил под корень хорошие деревья. Эти военные были почти все из Сибири, потому и отличались отменным здоровьем, причём мало курили. Рассказывали о своих довоенных охотах в тайге, рыбалке. За долгие военные месяцы они уже притерпелись к отсутствию женщин, хотя в их части находились две медсестрички. Но они успели стать «жёнами» офицеров, державших их при себе неотлучно. У кого они теперь квартировали, кержаки не ведали. В одном селе солдаты подгуляли с местными бабами, а мужья некоторых воевали. Но любовные фронтовые приключения были редкостью музейной, шутили солдаты. Ведь не все сплошь замужние бабы отваживались на супружескую неверность, разве что какая-нибудь непутёвая или те пускались на блуд, у кого мужей не было, вот у них и ребятишки бегали…

Пелагея приглянулась всем, но только один мог допустить с ней шалость, но она не казалась из породы блудодеек. И всё же не прочь было попытать счастья, а кому – решили на спичках. Удача выпала широкоплечему, выше среднего роста, с цапучими тёмными глазами, Герасиму. Он и плясал дробно с Пелагеей на поляне при всём народе, улучил момент и шепнул ей неслыханную дерзость, мол, влюбился сразу наповал. Пелагея разрумянилась не только от мороза и думала – шутит солдат, у которого на погонах краснели три лычки. Значит, он не рядовой, это она сообразила легко, и на его слова только сдержанно улыбнулась, зная, что ничего между ними быть не могло, хотя его признание отозвалось в душе тихой радостью, отчего на миг почувствовала себя девкой на выданье. И заблестели глаза и в какой-то момент, глядя на него сильного, здорового, затуманился взгляд, отчего враз смутилась. И плясала уже не с прежним задором, боясь, что свекровь поймёт её игривое настроение. Ещё когда дома у них расспрашивала о муже Устине, военные смотрели на неё с интересом, ощупывая глазами её грудь, фигуру. Герасим и предложил проверить бабу, мол, слыхали про её Устина, погиб на переправе реки Чир, хотя на самом деле его в глаза не видели, но им захотелось увидеть её реакцию: заплачет или только вздохнёт? И тогда определят, как истинно она относится к мужу или лишь притворяется, что жалко Устина. Но его приятели отвергли, не поддержали такой недозволенный приём, ведь баба могла, чего доброго, в обморок упасть или, того хуже, сердце не выдержать. И вообще, нечего бабу смущать да сбивать с толку, и надо мужика её уважать, не то так же и к их жёнам кто-либо отнесётся. Герасим чесал затылок: нелегко отказаться от искушения, да и баба соблазнительна и словоохотлива и не блудливого нрава. А всё же Герасим на своем опыте знал, что в глазах Пелагеи вспыхивали искорки, говорившие, что баба полна любовного желания, да держит её в себе под неусыпным контролем совести. И тем не менее при его настойчивости все её нравственные подпорки, устои супружеской верности могут сильно заколебаться. Ведь чувства держать в узде можно, но не столько же, сколько длится война. Да к тому же баба голодная без любви, истосковалась по мужской ласке, а в таком состоянии и чужой покажется своим мужем. Одна баба ему так и говорила: закроет глаза и думает, что он её муж и совесть так не мучает. Вон и у Пелагеи нечто подобное он видел, тоска стояла иной раз в глазах смертная, неутолённая.

Герасим тихо вышел из хаты, пока его земляки отдыхали в ожидании ужина. Он прошёл по двору к сараю, встал деловито в проёме. Пелагея уже додаивала корову, струйки молока били в подойник коротко, отрывисто; она почувствовала присутствие постороннего и резко обернулась. Лампа висела на стене. Он чёрной, грозной тенью стоял в дверях и был страшен. Невольно она припомнила, как больше года назад немец схватил её и швырнул в угол сарая на солому… У Пелагеи тотчас же потемнело в глазах, она молча встала из-под коровы, поставила ведро и пошла к яслям, зачем-то поправила кукурузные будылья, а потом из мешка насыпала ей силоса, резко ударившего в нос кисломолочным духом. Она тут же повернулась к нему лицом, переводя дыхание с трудом, ощущая учащённое биение сердца не то от страха, не то от волнения…

– Чего встал, дай пройти! – почти требовательно и вместе с тем сдержанно сказала она, а сама всё стояла возле коровы, словно боясь, что он поступит так же грубо, как немец. – Уходи, сейчас свекровь придёт, – попыталась охладить его.

– Ступай, я тебя не держу, посмотреть нельзя на… корову, – нарочито сказал он.

– Сам уходи!

– Буду стоять, пока не пойдёшь…

Пелагея пошла к ведру и его рука легла ей на плечо, и она оказалась в объятиях, и подумала, что это ей просто снится. Герасим жадно целовал Пелагею, не испытывая её сопротивления.

– Какая ты сладкая! Выйди ночью в уборную, а я буду здесь…

– Что ты, с голодного края! Уйди, не надейся. У меня свекровь злая, выгонит тебя…

Он видел, как она говорила вовсе не сердито, без обиды, даже с тихой радостью, что он такой настойчивый. Герасим опять поцеловал в губы и она ничуть не возражала, и он дал волю рукам. И она совсем обмякла, почти падая…

– Давай уж быстрей, задуй лампу, – шепнула прерывисто, задыхаясь и сама помогла ему оголить себя, увлекая на солому. Герасим замычал от удовольствия, она закусила губы, не издавала ни звука…

Пелагея оправила одежду, встала молча. Герасим уже стоял на коленях, обхватив её руками вокруг стана. Она отталкивала мужика, сама, качаясь, как пьяная, почувствовав себя словно в пасти огромного зверя. Он встал на ноги и пошёл из сарая. Пелагея взяла ведро и пошагала неуверенно по двору к хате, со страхом оглядываясь, не идёт ли он следом…

…Устинья увидела спящих солдат и успокоилась; она даже не посчитала, сколько их там лежало; они укрылись шинельками и одеялами солдатскими. Она пошла к двери, почувствовав, как тянуло холодом. Дверь оказалась приоткрытой, и она сняла с вешалки фуфайку, чтобы надеть её и посмотреть: почему так долго нет невестки? Но вот с улицы отворилась дверь в коридор:

– Пелагея, это ты? – спросила свекровь, ощутив пронизывающий холод. – Ну, чаво ты там застряла? Закрывай, закрывай хорошо двери, а то оставила нараспашку, чума тебя возьми! Ты же такой не была рассеянной?

– Навоз счищала, силосу ещё дала коровке, – оправдывалась Пелагея недовольным тоном, что ей приходится это делать. – А вы уже без меня тут заскучали, да цела я, вот иду.

Пелагея вошла. Устинья в полумраке всматривалась в невестку, искривив брови. А потом ушла в горницу молча.

– Вишь, заснули, вояки! – добродушно шепнула свекровь. – А ужина не дождались.

– Что вы так их называете, мамка, нехорошо! – с лёгким осуждением сказала Пелагея. – Они умаялись. Бои вели, мы должны на них молиться…

– Да я же полюбовно, шутя. А этот, с которым ты плясала, чего тебе тогда сказывал? – и она подалась к невестке.

– Не помню… – уклонилась она, как можно было сказать, что военный в любви признавался. – Может, про детей спросил…

– Ну, мне гляди, они, мужики, ладные. Все как один на тебя пялились, бястыжаи. А как же, видала, конечно, видала…

– Я и не заметила, ну их к лешему! – сердито вырвалось у невестки. – Скорей бы уходили, – сказала так нарочно, чтобы свекровь не подозревала её в благосклонности к солдатам.

– Чего ты так… они наши, на немцев ты ничаво не говорила, – удивилась свекровь.

– Разве приятно видеть, как они щупают тебя глазами? Пусть идут, бьют фашистов, а то ещё не догонят.

– Ты вечерять будешь, а то вынесу в холод? – спросила Устинья.

– И тут не больно жарко! Я одного молока выпью…

Устинья прибрала всё со стола и стала укладываться спать. А Пелагея задумчиво причёсывала волосы, ещё не сняв фуфайки, да и в хате было прохладно. Печь, протопленная кизяками, уже еле тлела, и от неё исходило слабое тепло. И пахло как-то тяжело, угарно, вызывая головную боль. Она встала, процедила в стеклянную банку молоко, налила себе кружку и коту, тёршемуся о её полные ноги. Пелагея знала, что Герасим остался на дворе, она с облегчением подумала о свекрови, не заметившей его отсутствия в хате.

Пока пила молоко, осмысливала свой грех без осуждения себя, так как это новое чувство обнажённой плоти перед чужим мужчиной волновало Пелагею до оторопи, но жуткого своего падения она пока ещё не осознавала. Напротив, ей не терпелось выйти из хаты, но она боялась притворства свекрови, утайно наблюдавшей за ней из-под одеяла. Но вот, кажется, послышался её густой, взвинчивавшийся ввысь храп, этак с присвистом. И Пелагея подумала – в притворстве так не сделаешь. Она набросила на голову платье и, тихо ступая по земляному полу, пошла в переднюю горницу. Пелагея остановилась, прислушалась, Устинья храпела уже менее сильно, храпели и солдаты. Она осторожно подняла вверх щеколду и отворила дверь. И также тихо опустила защёлку, когда закрывала коридорную дверь. И тут же оказалась в руках Герасима, застыла, переводя от испуга дух, отчего сразу пропало то желание, проснувшееся в ней так неодолимо в сарае. Но он целовал её, и в жадном порыве руками мял большие груди, тем самым вновь воспламеняя…

– Пошли, пошли отсюда скорей! – задыхаясь, говорила Пелагея, увлекая мужчину за собой…

Она привела его в летнюю кухню, где стояла большая кровать, на которой летом спали свекровь и свёкор. Герасим скинул шинель, Пелагея – фуфайку…

– Что ты делаешь со мной, на кого я похожа! – вырвалось после со слезами счастья и позднего раскаяния. – Уйдёшь, и я опять буду вянуть, тухнуть, как костёр без ветра…

– Ничего, эта любовь скороспелая, отцветёт в сердце и опадут её лепесточки! – сказал он по-книжному. Где-то вычитал, чтобы сейчас ошарашивать бабу лжеучёностью. – Ты меня тоже забудешь, а там и Устин вернётся. Небось, тоже встречал баб на фронтовых дорожках, так что не убивайся, пока живы – вот и тянет нас к друг другу и любовь как бы тут ни при чём. Ты вот отдалась в сарае, как будто в шоке была, и хорошо так вышло, а сейчас глаза закрывала и думала, наверно, что с мужем, так тоже бывает, лапонька…

– Откуда ты всё это знаешь, и закрывала я глаза или хотела в твои смотреть и понять: как кобель ты или правда, как сказывал на поляне, что полюбил сразу. Не хочу грех принимать без любви, ведь она и грех как бы умаляет и Бог скорей простит мою дурь. Поверишь, на свёкра стала зенки пялить – бесстыжая! – призналась с такой лёгкостью. – Наверно, я больна, да, Герасим, ты слышишь меня?

– Слышу, а то как же! Это ещё ничего, что свёкор. А бывает, когда и мать сына родного на себя взваливает, вот это ни в какие ворота, это уже полный разврат. И болезня дурная головы. Никаких тормозов. Ты же только глазками в него целилась. А он и не знал, небось, дурак, хе-хе-ха!

– И что ты ржёшь, бабе здоровой без мужика – это настоящая беда! А с сыном – это лучше сразу не жить! А мой свёкор тоже хлуст ещё тот… я видела, как он зенки выставлял на меня, а свекровь ревностью изошла вся…

Роман Захарович лежал в это время в сторожке на току и ему не спалось. Сколько раз обошёл колхозные владения, а в душе будто кто-то дубинкой в набат колотил и он слышал чей-то отчётливый голос: «Ступай домой, домой, ступай!» И тогда он встал, оделся и быстро пошёл домой за огородами. Везде уже было тихо, посёлок лежал как в чёрной ямине, лишь лай собак отдавался в сознании, да ветер шумел деревьями. Роман Захарович быстро миновал все огороды до своего, тут на меже остановился, прислушался, всматривался в черноту, которую несколько отодвигал белый рыхлый снег. Морозило к ночи уже слабо, будто холод отступал неслышно. Затем дед пошагал уверенней, возле соломенной скирды прямо за сараем замедлил шаги, и стал сторожко красться; снег под валенками хрупал ворчливо; он боялся, что здесь могли быть любовники. Он обошёл скирду, заглянул в приотворённую дверь сарая, ощутив утробное тёплое дыхание коровы и запах навоза, мочи…

Летнюю кухню Роман Захарович видел хорошо; плоская чаканная крыша, стены белёные; два оконца выходили на улицу и два на хату. Он зашёл с глухой стороны, а потом встал за угол под окно и услыхал приглушённый мужской голос, который одёрнула негромко баба. И у него сразу запрыгало сердце, в глазах всё потемнело, к голове прилила свинцовая тяжесть. Как он удержался от сильного порыва ворваться в кухню. К тому же отчётливо услышал, как невестка упомянула его, своего свёкра, но только вот не расслышал, для чего именно.

Роман Захарович долго успокаивался. Но так и не решился выйти, и отчётливо не расслышал то, о чём они там говорили. Невестка по тону вроде бы на того почему-то сердилась; вот так же с Устином, бывало, цапалась, бранилась. И ему было всегда обидно за сына, что не одёргивал, не делал жене окорот. Баба липучая, как репей, если когда что-то не по ней, мужик у неё всегда ходит виноватым, и даже тогда, когда не виноват в её личных неприятностях. Если ночь прошла врозь, тогда баба начинает с утра ворчать и все кости ему перемоет и всем бабам, на которых мужик где-либо смотрел. Устинья как раз у него такая, но Пелагея будет дуться, но больше молчать, а стоит завестись, тогда не остановится. Пока всю желчь не выпустит из себя. А так она хорошая баба, любого мужика приворожит без всякого на то своего желания, так как всей бабской красотой взяла. Роман Захарович ещё днём видел, как солдаты-сибиряки выставлялись на невестку и он сразу учуял, что этих ей не отшить от себя, и как в воду глядел! Старик сплюнул от досады и пожалел воюющего сына: где Устин сейчас, никто не скажет, пока сам не откликнется, если жив ещё. «Эх, эх, Пелагеюшка, чего же ты не устояла?» – посетовал свёкор и пошёл опять на огород, чтобы идти на ток, ведь без присмотра хозяйство оставил. Теперь уже не остановишь её, коли бы чуток раньше. И он не знал, как отныне в глаза ей смотреть. Обратная дорога ему показалась длинной, как сама жизнь; иногда и впрямь Роману Захаровичу думалось, что он живёт уже тысячу лет от основания Руси родимой…