Текст книги "В каждом доме война"

Шура Костылёва, узнав об этом, наедине думала о своём бесславном романе с немецким офицером, из-за которого чуть не поплатилась головой, теперь она считала, что её спасло увлечение Ниной капитана Чистова. Ведь только любовь способна смягчить человека, облечённого неограниченными полномочиями. Однако Шура, помимо благодарности Нине, сумевшей влюбить в себя чекиста, испытала жгучую зависть от одного того, что не ей самолётом доставили письмо, а этой невзрачной девочке, которой далеко до уровня Шуры, и кто она такая, что заслужила такую честь? Словом, Шура в душе злилась на Нину, ставшую как бы на самом деле героиней дня.

Анфиса завидовала Нине сначала по-хорошему (хотя само её увлечение вызывало только гнетущее сожаление), а потом стала испытывать удовлетворение оттого, что Нине с этим офицером не повезло. Это было тихое злорадство: «У меня такого романа не завязалось, значит, и тебе не видать счастливого продолжения. Ты не можешь быть счастливей меня». Примерно такие мысли пролетели в голове Анфисы и погасли, неся в душу успокоение оттого, что Нину постигло личное горе. И как будто дурные мысли к Анфисе вовсе не приходили, так как почти тут же она стала сочувствовать подруге после того, как пришло известие о гибели молодого человека, не составившего счастья девушки. Но было бы ещё гораздо хуже, если бы он остался жив, а Нину забыл бы напрочь в послевоенной сутолоке встреч с другими женщинами. Об этом Анфиса и говорила Нине, видя удручённую подругу, но та это и слышать не хотела, полагая, что Дима порядочный человек, несклонный пойти на подлость или заведомый обман.

Стеша Полосухина отошла от Нины ещё во время оккупации, считая, что она променяла её на Анфису. А теперь, узнав о печали подруги, Стеша пыталась её привести к трезвым мыслям, мол, таких мужчин терять, конечно, жалко, но замыкаться в своём горе вредно, вот она, Стеша быстро выкинула из головы поклонника, так и не приехавшего после службы в армии, а ведь как он обещал, как обещал. И когда наши стояли в посёлке, Стеша уже с лёгким сердцем гуляла с солдатом, не заботясь о том, как сложатся их отношения. И рассталась с ним без особого сожаления.

Маша Дмитрукова вкупе с Ольгой Овечкиной вдосталь позлорадствовали над Ниной, мол, на офицера замахнулась, а получишь ни шиша! Это ей плата за пренебрежение своими, поселковскими кавалерами, раззявилась, покусилась на офицера, вот какая тихоня эта Нинка. Маша и Ольга и так и этак обсуждали Нину, смеялись поочерёдно. А сами тщетно пытались обратить на себя внимание приехавшего на уборочную из станицы Грушевской Киры Бубликова. Этот бахвалистый парень с вихрастым светлым чубом величаво погонял себя чистокровным казаком, ставя себя выше всех тут. Он облюбовал почти сразу Валю Чесанову, которая, однако, не тут же приняла ухаживания видного из себя казака. Их ещё злило то, что этот Кира заигрывал с Ниной, тогда как на них кидал свысока взоры, как бы походя. Это он в тот день, когда приземлился военный самолёт, был на тракторе, стаскивая с поля копёшки соломы, сваленные комбайнами при обмолоте зерна. Весёлый, несколько бесшабашный Кира привлекал внимание девчат, перед которыми ходил этаким гоголем, не торопясь завязывать отношения. Впрочем, его немало тешило то обстоятельство, что девушки сами как бы наперебой предлагали себя. Анфиса находила парня пустым, он был значительно моложе её, а потому он ничем не волновал, хотя своим поведением вызывал смех, да и только.

Жора и Петр невзлюбили его за вездесущее стремление возвыситься над ними своим казацким происхождением. За то их любовницы Лида и Лиза лукаво смотрели на Кира, строили ему глазки. Когда он гулял с Лизой, Жора и Петр перестрели казака и надавали по рёбрам. Но это вовсе не усмирило Кира, так как вскоре он уже гулял с Валей Чесановой.

– Погоди, придёт Панкрат, он тебе врежет! – сказал Кире Жора.

– А чего, ему мало невест? – спросил Кира простодушно. – У вас девок пруд пруди, а казаков мало. Чего вы, как жиды или все такие кацапы? – отвечал он.

– Ты лучше с Нинкой попробуй, – усмехнулся Пётр с таким видом, будто умней его и нет человека.

– А что, она никому больше не нужна?

– Сам узнаешь! – загадочно отозвался Жора, тараща большие на выкате глаза.

– Наверно, больная и мне её навязываете? – он как-то обречённо махнул рукой.

– Хуже, чем больная, или сам не допетрил? Ты её хомутал, да она взбрыкивала. А казаки так не отступают быстро, – насмешливо произнёс Пётр.

Однако Кира, задетый в самолюбии, попробовал приударить за Ниной ещё раз, но решительней прежнего. Нине же Кира казался легкомысленным, придурковатым, совершенно не отвечающим её вкусу. Она всё никак не примирилась с потерей Димы, живя ложными представлениями, будто капитан жив и он воюет где-то очень далеко. Впрочем, для неё Дима навсегда остался живым, а Кира надоедал своими подначками и подковырками, так он пытался обратить её внимание на себя, что, собственно, ему удавалось, но дальше этого дело не продвигалось. Нина являла образец пуританской неприступности, холодно встречала его не всегда удачные шутки, остроты, колкости. И он быстро от неё ретировался. А тут ему подвернулась Валя; эта девушка отвечала на его знаки внимания своими подобострастными улыбками. Кира, своим недалёким умом, как ни странно, тотчас смекнул, что Валя как раз в его характере…

Не успели отсеяться, посадить дома на огородах картошку, не успели ещё привыкнуть к мысли, что немцев погнали восвояси, что они уже к ним никогда не вернутся и начала налаживаться мирная жизнь, как в начале апреля была объявлена мобилизация из числа гражданского населения обоего пола на рытьё окопов и противотанковых рвов.

Из посёлка Нового на грузовиках в Ростов были отправлены почти все девушки от шестнадцати лет и старше. На поезде их доставили до Матвеево-Кургана, где и намечалось рыть оборонительные рубежи, куда было свезено со всей округи более двух тысяч человек. Причём это в одном местечке, а в других? Вряд ли архивы хранят точные сведения о том, сколько участвовало в создании оборонительных рубежей, а история умалчивает…

Местность шла холмисто-пологая, пересекавшаяся логами и балками. Земли только засеяли и вот на них должны встать на пути врага оборонительные укрепления, так как немцы сосредоточили на Азовском направлении мощную ударную группировку, чтобы смять наступательный порыв Красной армии, пытавшейся освободить Таганрог и весь этот плацдарм близ Азовского моря. Но молодёжь – в большинстве девушки – этого не знала ничего. Настроение, правда, было другое, чем в начале войны, когда тоже выезжали рыть окопы, только на северо-западном направлении, тогда как это было южное. Более полутора лет назад все были проникнуты чувством нависшей смертельной опасности, полной неизвестностью того, что в те страшные дни ожидало каждого человека и всю огромную страну. В те дни все пребывали в гнетущем, подавленном, полном печали и тревоги настроении. Впрочем, пытались поднять упавший дух весёлыми частушками, плясками, иное настроение овладевало девушками теперь. В каждой бригаде окопниц были десятники из числа мужчин, освобождённых от мобилизации на фронт по инвалидности или отчисленные из армии по тяжёлому ранению. Они и становились для девчат объектами шуток и заигрываний.

Жили на квартирах в райцентре, откуда выезжали на грузовиках, а иногда даже шли пешком. Говорили, что в любой момент враг способен прорвать оборону или совершит налёт его авиация. Но вот прошла неделя, и пока Бог миловал от подобной напасти. Однако пальба из орудий была слышна и днём и ночью.

На этот раз окопы впервые рыла и Шура Костылёва, в первый же день набившая на ладонях кровавые мозоли, тем не менее она старалась не выпускать лопаты, работая в рукавичках. В апреле большей частью стояла засушливая погода, причём дул ветер, а стоило ему поменять направление с восточного на южное, как чувствовалось близкое дыхание Азовского моря, находившегося всего в каких-то сорока километрах. Набегали низкие мрачные тучи, из которых вырывался вдруг ветер и устремлялся над землёй, пробуждённой молодой степной травой. Начинал брызгать торопливый крупный дождь, однажды сильно громыхнул гром. В такие минуты у девчат как бы сами собой слагались куплеты:

Солнышко за тучку,

Лопаточки в кучку,

А ты, десятник молодой,

Отпусти девчат домой.

Десятник, лет тридцати пяти, получивший инвалидность в первый год войны, требовал строго соблюдать дисциплину. Девушки были вынуждены подчиняться воинскому уставу. Работа требовала максимальной самоотдачи. Десятник отвечал за вверенный ему участок и, как правило, окопы были вырыты досрочно и все переходили на новый участок.

Так проходили дни в прифронтовой зоне; немцы, казалось, не действовали. Иногда мимо окопниц следовали наши воинские соединения, и тогда начиналась пристрелка взглядами, раздавались шутливые выкрики солдат:

– Девчатки, бегите скорее к нам!

– У нас махорка! – подхватывал другой.

– И гармошка!

– Да вы сами скачите! – кричали в ответ.

– У нас и самосад и горилка!

Раздавался удалой смех, а потом солдаты вздыхали себе, а девчата себе. Хотя бы на десяток минут побыть всем вместе да подзарядиться обоюдострастным пылом. Но куда там – расхолаживаться никак нельзя, нужна предельная собранность и готовность тотчас же ринуться в бой, если вдруг возникнет такая необходимость, так как враг наращивал боевой кулак свежими воинскими подразделениями.

Бескрайнее раздолье степей во все стороны, где-то в цветении садов видны хутора, станицы. Весна приходила дружно и скоро украсила зелёными травами склоны балок, полянки. В минуты отдыха девчата пели, глядя вдаль степей, вдыхая их аромат, который перегонял ветер из конца в конец, а сердца наполнялись томительным ожиданием свободы, чтобы ни от кого не зависеть и жить сключительно для себя. А пока все тяготы полевых работ девушки переносили кто как мог. Некоторые и впрямь пробовали курить самосад, которым разживались у местных древних стариков. Причём доставали также и самогон, который распивали украдкой от десятника. Некоторые увлекались местными ребятами, кто-то в шутку, а кто-то и серьёзно. От парней не было отбоя, веселились с ними в охотку, вызывая у пожилых людей удивление и оторопь, что, дескать, девчата, очутившись вдали от дома, теряли всякую меру приличия.

Местное население тоже участвовало в рытье окопов, в основном это были бабы, но они выходили, правда, лишь по воскресеньям, а в будни работали на своих полях.

Нина Зябликова опять была неразлучна с Анфисой, хотя на этот раз к ним присоседилась и Стеша Полосухина и Мальвина Капова, которая пришла в посёлок где-то в начале марта вместе с другими беженками, они возвратились в родные края только после изгнания немцев. У Мальвины родные погибли под бомбёжкой; она остановилась у Зуевых. И сразу понравилась Паве, которая уговорила девушку остаться у неё, жившей тогда в одиночестве, ибо муж Мефодий и сыновья воевали.

– У меня сыновья хорошие, – говорила она, показывая девушке их фотографии. – Вот ежли придут целы да не покалечены, за любого тебя отдам…

– А может, я ни одному не понравлюсь? – возразила лукаво Мальвина. Была она невысокая, но грациозная, миловидная, с печатью обаяния, весёлая по характеру, раскованная, с удивительно светлыми глазами.

– Не, голубушка, понравишься обоим, это я лучше знаю! Но я сама решу, за кого тебе удобней выходить, тут я, как твоя мать поступлю. Мои ребята покладистые, умные, без дурных привычек, у них и девчат до войны, считай, не было. Это я точно знаю! Не прогадаешь, пальцем не обидят, вот они у меня какие!

– Вы так их любите, что всем так хвалите?

– А чего это ты спрашиваешь? Да зачем мне их нахваливать, сама увидишь, какие они славные молодцы, дай Бог, чтоб уберёг мальчиков! – сказала не без удивления Зуеха.

Мальвина сдержанно засмеялась, она не ожидала, что баба сама собирается сватать ей своих сыновей, что с этой целью она и хотела оставить её у себя, как будущую невестку. По её смеху можно было понять, что она вполне довольна таким поворотом в её сирой теперь жизни.

– Да я пошутила, тётя Пава. Я очень благодарна вам за доброе отношение. У вас так хорошо, так уютно. Я умею всё делать по дому, вот увидите: и доить корову, и полоть картошку, и готовить…

– Вот говоришь, что я хвалю сыновей, а сама тоже расписала себя! – добродушно рассмеялась Зуеха и Мальвина следом засмеялась, наклоняясь вперёд.

С того времени она стала жить у Зуехи, а поселковские бабы пустили слух, что Мальвина – дочка Мефодия, прижитая на стороне. Зуеха работала в огородной бригаде Екатерины Зябликовой и свою приёмную дочь, как называла она Мальвину, брала с собой на работу, чтобы была у неё на виду, так как эмтээсовские ребята, чего доброго, совратят девушку.

Когда объявили, что девушек увезут рыть окопы, Зуеха пыталась удержать Мальвину.

– Ты, дева, зря хочешь туда, наши девки уже везде были, а тебе с ними не по пути…

– Почему, тётя Пава? Вы меня обижаете, я очень хочу принести пользу всем!

– А тебя здесь мало кто знает. Сидела бы уже, нечто бомбёжек не видела?

– Видела, а как же! Но отсиживаться позорно и стыдно…

Словом, Мальвина поехала со всеми, и получилось так, что быстро сошлась с Анфисой, а потом с Ниной и Стешей.

Три долгих месяца девушки жили в одном флигеле. И всё это время на их глазах шла прифронтовая жизнь. Тянулись долгие, тёплые, весенние вечера, иногда скучные, а бывало, на майдане устраивали гулянье местные казаки для пришлых девок. А свои казачки к ним ревновали, уводили своих ребят подальше от греха. Но они убегали, чужие им казались намного интересней. Однако Нина соблюдала верность Диме, и отказывала ребятам в свиданиях…

– Я вместо неё разве не подойду? – шутливо говорила Мальвина, и когда парень хватался за неё, она назад пятками. – Ой, хлопец, да я же посмеялась. У нас ещё одна есть.

– Что ломаешься, а то на аркане утащу, шутковать ступай в другое место! – наступал парень.

– А я замужем – отстань, репей! Шуток не понимаешь? К Нине нечего приставать, у неё на фронте… сам бы шёл воевать…

– Не отстану, пошли, сей момент, сама назвалась! – он крепко держал за руку.

– Я замужем, честное слово, отцепись!

– Ну и что, муж не помеха, – нагло твердил тот.

– О, пристал, как банный лист! Нина, Стеша, скажите ему, – просила Мальвина.

– Ещё усы не пробились, а туда же? – сказала хмуро Стеша, подойдя к щуплому парню.

– Зато есть чем борозду делать! – нашёлся юнец.

Мальвина прыснула смехом; Стеша нахмурилась ещё больше от неслыханной дерзости, а Нина не услыхала или не поняла смысла его фразы.

– Своих тебе мало, пахарь! – бросила Стеша.

– А он у всех своих вспахал! – воскликнула Мальвина, не прекращая смеяться, не понимая, что этим самым только заводила того.

– Тем более, нам такого и даром не надо.

– Что ты понимаешь, дурочка! – кривил в усмешке губы.

Мальвина вырвала свою руку и убежала во двор. Казак свернул цигарку и с вызовом дымил, потом резко в лицо Стеши. Она отмахнулась от него и тоже ушла. Парень выругался, топнул ногой и двинулся восвояси.

По дороге он встретил Анфису, шедшую с майдана. Она была приодета, щёки нежно розовели, глаза блестели.

– Ну, проводил Мальвину? – спросила она.

– Сварливые твои товарки, – бросил с обидой казак.

– Значит, неласково обошёлся! – улыбнулась Анфиса.

Сумерки между тем вкрались в улочку, быстро темнело светло-лиловое небо, на западе гасла вечерняя заря.

– Так у неё муж, а другая ворчит, как старая дева. Ты может не такая?..

– Что же ты, как сорока, прыгаешь с ветки на ветку и не знаешь, какую ветку облюбовать? Или тебе всё равно какая, лишь бы девкой была? – с иронией заметила Анфиса и пошла своей дорогой.

Юный казак отправился на майдан…

Нина подмечала: огороды казаки любили больше, чем колхоз. Картошка чуть взошла, а бабы уже полоть выходили, трава зазеленела за дворами и на выгоне, люди вывели на раздолье козочек, телят. У многих на фронтах полегли отцы, мужья, сыновья, а некоторые вернулись калеками.

Девушки-казачки пели неизвестные Нине песни, такие протяжные, такие многодумные, полные особой грусти и печали, что казалось, здесь почти не пели частушек. Дворы большие, обнесены плетнями; и дома с четырёхскатными крышами, двухэтажные или полутораэтажные, белёные или обшиты досками да покрашены в зелёные и синие цвета.

Так и ездили на грузовиках и телегах на окопы, где работали, пока не уставали. Им привозили обед. По всей оборонительной линии колыхался народ в жидком мареве нагретого воздуха. Припекало солнце, от которого негде было укрыться. До лесополосы далеко. Постепенно степь оделась в густую растительность, вымахала сизая полынь, синел цветочками шалфей, низко кустился изумрудный чабрец, распространяя духовитый аромат. Словом, запестрела цветеньем кругом земля.

Однообразная работа надоедала, пахло горькой землёй, сырой и пресной глиной, выкиданной на бровку из окопов. И никто не знал: сколько ещё будут рыть окопы, может, они вообще не понадобятся? Десятник не отвечал, но все понимали, что нельзя разглашать приготовления военных.

Однако прошёл слух, что скоро начнётся наступление по всему побережью Азовского архипелага и здесь надо ожидать прорыва немцев. Окопницы заволновались, что могут попасть под орудийный обстрел. В конце июля решилась судьба девушек; их повезли домой, где, кажется, не были целую вечность. И как раз пошли дожди, когда уже вовсю колосились озимые, отливая золотистым зрелым духом. Хлеба тучно никли под дождём в строгом величии и в ожидании страды. Много земли осталось неухоженной, заросшей бурьяном, при виде которой болела душа…

Нина втайне думала, что за эти месяцы уж точно от Димы должно прийти письмо. И она сожалела, что он даже ни разу ей не приснился, точно провидение не хотело волновать её, чтобы у неё не возникало никаких обнадёживающих ожиданий. А ведь он мог вполне написать ещё в тот период, когда она была дома. Дима ведь знал, как она будет ждать от него весточки, поэтому какие-то обстоятельства вынуждали его молчать. И уже и мысли не возникало, что Дима мог просто-напросто обмануть все её ожидания, воспользовавшись её доверчивостью. Только для него она стала доступной, поступившись своей девичьей честью. Однако был момент, когда Нина пожалела о своём поступке, так как ей казалось, что исключительно из-за этого он не хотел писать, не имея на неё серьёзных видов. Ведь своей доступностью она его разочаровала и он мог подумать, что с такой же лёгкостью она могла отдасться и другому. От одной такой догадки Нине делалось стыдно, и она тотчас поняла, как легко можно себя поставить на один уровень с падшими женщинами.

Какое-то время эта мысль владела её воображением даже после того как приехала домой, и она узнала, что от Димы письма так и не пришло. Оставалось только ждать и уповать на его порядочность и оправдывать Диму плохо налаженной почтовой связью…

Не успели втянуться в уборочную страду, не успели привыкнуть к долгожданному оседлому существованию, как объявили набор молодёжи на восстановление разрушенных войной предприятий и в Новочеркасске, и по области. Однако пока никто добровольно не решился уезжать в неизвестность, где подстерегало множество опасностей.

И только в начале сентября партийные органы стали мобилизовать молодёжь в обязательном порядке. Стояла сухая погода. Почти всех девушек из посёлка Новый увезли под Гуков, где поселили в старом, давно не ремонтированном бараке. Везде стояли разбомблённые или сожжённые дома с одними стенами или частью стен, а от иных вообще ничего не осталось. Некоторые терриконы от случайных попаданий авиабомб и снарядов также были полуразрушены.

Словом, выглядел пейзаж повсюду весьма уныло и даже безобразно. Население восстанавливало свои частные дома в самом Гукове и в близлежащих шахтёрских посёлках. Девушки, женщины становились шахтёрами, молотобойцами, они ремонтировали взорванные или разрушенные штреки, штольни, шурфы.

После смены даже негде было как следует вымыться: душевые кабины не действовали, а баня в посёлке ещё была не восстановлена. Хорошо, что погода стояла по-летнему теплая, и девушки ходили купаться на речку, однако к середине сентября стало холодать. Приходилось довольствоваться купанием в корыте, но потом кое-как сделали душ, но тёплая вода, однако, не подавалась регулярно.

Жильё было запущенное, грязное: девушки немного привели его в порядок, но в бараке всё равно кишели тараканы и клопы. У кого-то даже завелись вши. С началом холодов участились простудные заболевания, в столовой кормили из рук вон плохо. Вместо супа подавали какую-то похлёбку или баланду, кукурузная каша на воде не лезла в горло, хлеба давали небольшими порциями. Девушки стали худеть, терять свою былую стать и красоту. И ко всему прочему на одной из шахт произошёл обвал в штольне, где погибло несколько девушек, что привело к возмущению и протесту остальных, отказывавшихся идти в забой, откуда боялись не вернуться, где ждала их почти верная смерть.

Девушки весь день не выходили из бараков, обсуждая своё нелёгкое положение. Нина, Анфиса и Гелина Мощева спали в одной комнате. Мальвина и Стеша поселились с ними по соседству; в этом же бараке ютились другие девушки. В один из октябрьских ночей в одном бараке комендант не досчитался трёх девушек. Говорили, они ушли пешком домой за двести километров. Конечно, начальство не послало за ними погоню, но старалось наладить работу шахты, так как страна нуждалась в твёрдом топливе. Уверяли, что больше аварии не повторится, что обвал, как выяснила специальная комиссия, произошёл из-за неправильного использования отбойных молотков. Бригада шахтёрок несколько отклонилась от запланированного прохода далее по штольне.

– Вы знаете, что вам будет за саботаж в военных условиях? – голосил мастер проходчиков, старый шахтёр, находившийся давно на пенсии, но война востребовала его богатый опыт и мастерство.

– А мы не шахтёры, зачем нам такая работа? – возмущалась одна из местных девушек. – Мы не двужильные!

– Хочешь, в Сибирь укатаю, тогда узнаешь, ох, тогда быстро пожалеешь, что из шахты ушла! – кричал истошно тот, понимая, что его не погладят по головке за их самовольство, подбивающих других к возмущениям и саботажу за ненадлежащие условия жизни в условиях разрухи и нищеты.

– Да там даже лучше, давай, укатывай! – отчеканила разбитная деваха.

Остальные угрюмо помалкивали, они были уже согласны, чтобы только не оказаться зачисленными в саботажницы.

– Отстань, дед, пойдём до конца гробиться, – вставила другая.

Девушки быстро смекнули, что отказ от рабского труда угрожает потерей свободы, и согласились выйти в свою смену, рискуя быть в подземелье заживо погребёнными. Новопоселковские старались не лаяться с начальством и выходили на работу, испытывая при этом немалый страх, что каждый день на шахте может стать последним. Правда, некоторые были уверены, что с ними в шахте ничего страшного не случится. Но для этого приходилось даже прикидываться тяжелобольными, отощавшими от скудного питания, что, собственно, соответствовало действительности, ведь силы уходили неумолимо, как вода в песок, а работа в забое или на погрузке угля в вагонетки отбирала желание даже жить. Нечеловеческие условия в шахте порождали панические настроения; девушки были уже готовы к тому, чтобы отсидеть лучше в тюрьме, чем каждодневно подвергаться смертельной опасности…

Вечера, свободные от смены, проходили уныло и скучно, о танцах и проказах никто не помышлял. В конце октября лопнуло терпение у Нины, Анфисы и Гелины, не говоря ни слова своим землячкам, девушки вышли вечером из барака со своими нехитрыми вещичками. По улицам шли с оглядкой, боясь, что их уже кинулись искать. Остерегались прохожих, старались идти по безлюдным улочкам. Наконец выбрались за посёлок, и пошли в юго-западном направлении, не зная хорошо маршрута и вообще, туда ли идут или уже сбились с дороги. О транспорте даже не помышляли, да и какой транспорт, когда они беглянки. Особенно боялись мужчин, которые изредка встречались и при виде их прятались, где придётся. Пока работали на шахте, они услышали много страшных историй об изнасилованиях и убийствах женщин именно случайными мужчинами. Случались и ограбления, хотя грабить у них было нечего. Война породила малолетних, голодных, жестоких преступников. Словом, любых встреч с посторонними людьми всех возрастов молодые женщины старались всячески избегать. Для ночлега выбирали стоявшие на краю полей скирды соломы. Ели припасённый для побега хлеб, а когда уже весь съели, то поневоле приходилось забредать во дворы и просить хотя бы какую-нибудь еду. Это было страшно унизительно, но иного выхода для выживания не видели. Кто-то им давал картошку, спички, чтобы могли сами где-либо испечь. Кто-то угощал молоком и хлебом, но таких было мало, потому что сами еле перебивались. В общем, добрые люди их подкармливали. Интересовались немногие тем, откуда они топают, на что девушки отвечали, мол, убежали из немецкого плена и вот идут через всю страну домой. Их пускали на ночлег и впервые отогревались в тёплой хате за неделю своего долгого пути…

Хозяева угостили девчат домашней едой. Это была пожилая чета, у которой на фронте воевали два сына, дочь жила отдельно с детьми, муж погиб на войне. За ужином мужчина с любопытными, круглыми, пристальными чёрными глазами, с острым прямым носом, тонкими губами смотрел на молодых девушек, которые ему явно нравились.

– Вот какие красавицы, – говорил он, – в невестки бы охотно взял любую их троих, пошли бы, а?

– Да, да, славные девчатки, да тока война в помеху! – согласилась его остроглазая, подвижная, большеносая жена. – Но у таких красавиц, небось, и женихи есть? А дождутся ли их и они не ведают, – прибавила как бы от их имени.

– Ничего, вековухами не останутся, ежели что…

– Сейчас об этом и думок нет, – заметила женщина, а всё же думать надоть, ведь война уже идёт на убыль, так или не так, девчатки, а что-то они не хотят разговаривать с нами, будто чем-то напуганы?

– А что им тебе сказать? Вот пристал! Вишь, как с дороги устали, места не находят себе. Идут ведь скока пёхом и пёхом…

– Вы верно угадали, измучились. Ничему не рады, – отозвалась невесело Анфиса. – Когда война идёт – о себе не думают?

– Это кто же так сказал? Нет, дочка, надоть думать, никто за вас не будет сейчас думать, – возразил мужчина. – Живём один раз, а война сама закончится. Людям надоест когда-нибудь убивать друг друга. Вот ежели бы все думали, что напрасно воюют, тогда бы и мир наступил…

– И что ты городишь, непутёвый: кто напрасно воюет? – уставилась в оторопи жена, а муж махнул рукой и продолжал:

– Это я так… всё одно когда-нибудь устанут воевать и немцы, и наши…

– И что им уставать – стреляй да стреляй, пока живы…

Девушки уже не слушали болтовню хозяев, им бы до кровати скорей добраться. Хозяйка постелила путницам в передней горнице.

– Вот и почивайте… – доброохотно сказала она. – А тебе курить приспичило? – обратилась к мужу, когда девушки ушли.

Утром они не стали долго залеживаться. Пора отправляться в дорогу, ещё идти немало. Девушки поблагодарили добрых хозяев, давшим им на дорогу варёных яиц, хлеба, картошки.

Под Персеяновкой двигались военные машины, и девушкам пришлось сойти с дороги. И они пошли по не вспаханному полю, благополучно, крадучись миновали станицу. Однако тут на пути оказалась река, что им поневоле надо было идти к мосту, где как раз и двигались грузовики с солдатами и пушками, отправлявшимися, наверное, на фронт. Они были так похожи на те, что стояли у них в посёлке, что Нине даже показалось, будто это они и есть, отчего ей почудилось, будто в одной из машин сидит Дима. Нина остановилась, став смотреть на молоденьких солдат, которые даже никак не прореагировали при виде их, видать, все мысли были заняты тем, что скоро им предстояло вступить на передовую…

– Что ты так на них загляделась? – спросила удивлённо и несколько насмешливо Анфиса. – Думаешь, там едет такой же Дима?

– Нет, я подумала о Денисе, – легко возразила Нина, чем несколько смутила Анфису, усмотревшую в словах подруги упрёк в свою сторону.

– Он давно уже на фронте! – уверенно сказала Анфиса протяжно и Нина грустно согласилась.

– Как ты думаешь, нас ищут? – вдруг спросила она.

– А кому мы нужны? – бросила Гелина. – Уходили с шахты и до нас, и никто об этом не трубил. Начальники понимают, что мы правы, и должны протестовать против плохих условий труда, – убедительно говорила она, чтобы развеять опасения подруг.

– А зачем начальник нас запугивал суровым наказанием, которое ожидает всех тех, кто срывал работы в шахте?

– Просто ему так надо было удержать всех. А то бы сразу разбежались все, – пояснила Анфиса

– Мне снилось, будто за нами гналась свора собак, а начальник шахты стрелял по нас из пистолета, – сказала Нина. – Но мы убежали от погони…

– Вот и хорошо! – засмеялась непринуждённо Гелина, принимая весёлое расположение духа. – А я увидела себя в чёрном монашеском платье и будто бреду по голому полю и вижу далеко-далеко церковь. А на окнах решётки и меня они удивили, я так отчётливо их видела…

– И ты думаешь, нам ничего не будет за побег?

– Поживём – увидим, чего гадать на кофейной гуще…

К вечеру путницы вошли в Новочеркасск, стараясь идти через пустыри по самой окраине города, где тянулись частные дома с небольшими двориками, обнесёнными, однако, высокими заборами. На них лаяли остервенело собаки, из ворот выглядывали испуганные, настороженные мужчины или старые женщины. Улица была тёмная – ни одного фонаря не горело. Затем они вышли к пойме Тузлова; где-то там, на той стороне, у подножья высокой крутой вытянутой горы был виден хутор Татарка. Девушки пошли к мосту. В городе горели редкие огни – в основном в жилых домах, да и то в глубине комнат. Люди ещё придерживались режима светомаскировки. Пахло палёными листьями и холодной сырой землёй. Из займища дул восточный ветер, нагоняя смутную тревогу, словно оттуда надо было ждать неизбежной опасности. Чем ближе приближались к старой части города, тем становилось затишней. А до посёлка Новый ещё шагать и шагать, а силы были уже все на исходе; ноги гудели, казались чугунными. Однако девушки продолжали свой нелёгкий путь, и за весь день беспримерного перехода сделали всего один привал да и то, чтобы только перекусить…

Через большой длинный мост двигались грузовики, легковые автомобили, автобусы. Девушки уже ни от кого не прятались. Начинался подъём в город, они шли сбоку шоссейной булыжной дороги. Радостно им было видеть городские улицы, Триумфальную арку, построенную в честь победы русской армии над Наполеоном, в разгроме которого принимали участие казаки во главе атамана войска Донского М. И. Платова. Об этом Нина узнала, побывав в музее Войска Донского ещё до войны.