Текст книги "В каждом доме война"

Капитан Чистов быстро спустился в балку и побежал трусцой мимо колодца с журавлём на бугор по давным-давно нахоженной и посыпанной шлаком тропе.

Когда он поднялся, то увидел в окнах хаты хозяйки свет. Ещё не войдя во двор капитан услышал необычайный шум, видно, там гуляли старшие по возрасту однополчане: один старшина, второй – ефрейтор.

Авдотья Треухова была баба бедовая и весёлая певунья. Дима про себя поражался её красоте, и вообще, в посёлке он видел много красивых баб и девок, что встречается не в каждом русском селении. Вот и Нина тоже втемяшилась ему, и отношения с ней начались обоюдострастные, она в него серьёзно влюблена и верит, что и он тоже её любит также. Он сразу увидел, что Нина вовсе не склонная к лицемерию и притворству.

Пока он так думал, входя в чистую хату, с запахами еды и солдатни, Дима услышал резкий тон хозяйки:

– Прочь от меня, а то заеду каталкой по черепу!

И потом уже через минуту стал свидетелем, как Авдотья заехала старшине по небритому лицу, оставив багровую отметину. Старшего сына Авдотьи капитан днём не видел, он был на улице, а теперь спал. Дочь Тамара была в подростковом возрасте, но на мать не похожа, видно, в отца пошла, симпатяга: у неё точёный, прямой, слегка заострённый нос, большие любопытные голубые глаза, уже сейчас рослая, статная и скоро будет здорово кружить парням головы.

– Старшина Хлопин, ведите себя пристойно! – строго заметил капитан Чистов. Но тот был в подпитии и в ответ засмеялся недовольно и отвернулся.

– Шутить с кем надумал, мотай домой и там со своей бабой шути, сколько тебе влезет! С ним песню спела, так он выдумал, будто юбкой своей перед ним верчу, – говорила Авдотья. – Я немцам этого не позволяла…

– А что, фашисты лезли к тебе? И чего ты, чего глазами стреляешь и смеёшься зазывисто? – тянул развязно старшина.

– Да так… хотела тебя подразнить, – засмеялась Авдотья. – Нужна тебе баба? Так у нас такие есть, могу подсказать, да там уже, поди, вашего брата больше, чем надо!

– А чего ты раньше молчала? – всполошился старшина, его товарищ, лёжа на кровати, скалил зубы.

– Во, нашёл, чтобы я твоё желание угадывала! Воевать надо, так они тут за бабами ухлёстывают, а дома жёны ждут, думают, что они фашистов гонят прочь…

– Хе-хе! Думаешь, охота убитым быти без этой вашей утехи. Что ты понимаешь, детей нарожала, а сама, как колода деревянная, от которой поленья отлетают! – бросил с обидой и ненавистью старшина, сворачивая на ходу цигарку.

– Ну ты, Вань, даёшь! При её детях полез к ней целоваться. И я тут сижу, оголодовал, что ли? Кровь ударила дурная? – сказал весело ефрейтор, куря папироску.

– Да ты заткнись трохе, и ты как не мужик? Завтра в бой идить и околеешь, и не попробовать бабу?

– А ты мужик, что удержу в тебе нет, это я раскусила сразу, – отчеканила хозяйка. – На севодни увсё, идите, идите спать!

Капитан Чистов задумался о том, что их завтра ждёт, но этого они не знали, может, уже утром поступит приказ о выступлении. Но ещё не все соединения прошли вперёд, они пойдут в замыкающих, двинутся на Донбасс, где немцы сосредоточили большую группировку своих отборных войск, и хоть по всей линии фронта оборону немцев ещё не сломили, они намереваются там взять реванш…

Старшина и ефрейтор устраивались на полу. Хозяйка скинула с кровати перину и уловила взгляд охальника, улыбка блуждала по лицу, губы причмокивали азартно, глаза игриво горели. «С тобой бы на ней поваляться, милое дело!» Авдотья это поняла по выражению его лица и про себя возмутилась, и, гордо держа голову, пошла в свою горницу, удерживая смех, чувствуя своё превосходство над военными. Правда, о молодом офицере она думала уважительно, мечтательно, мол, такого бы мужа своей старшей дочери, как придёт для неё времечко. «Но пока она вырастет, он, поди, десять раз женится. Мне Тамара Корсакова говорила, что ахвицер пошёл с поляны с Нинкой Зябликовой. За красивыми гоняется, молодец, а моя тоже хороша, ой, да дивно хороша, да ещё мала!»

Авдотья предложила капитану свободную кровать. Но он отказался – лёг к своим…

Утром, когда встали, было уже светло, хозяйка хлопотала у печи. В хате у неё тепло, углём натоплено. Выставила на завтрак варёную картошку.

А их полевая кухня на поляне вовсю курилась дымком, и возле неё гуськом толпились солдаты.

Старшина был мрачен, ефрейтор ел с лёгким сердцем, так как не забивал свою голову чужими бабами. Капитан Чистов поел с удовольствием домашнюю еду, хозяйке отдал две банки тушёнки. Своим приказал вести себя пристойно и не грубить хозяйке.

И скоро пошагал к командиру, который остановился на краю посёлка у одинокой бабы. У неё, кроме него, никого больше не было. Подполковник Резкин пребывал в благодушном настроении. Домна улыбчивыми глазами сверкала на молодого капитана, что тут же Резкин осадил её суровым взглядом. И она отступилась, притушила взор…

– Ну, капитан, выпить хочешь? – предложил тот.

– Никак нет, товарищ подполковник! Что будем делать: готовиться в поход, или не всё разузнали? – поинтересовался капитан Чистов.

– А ты что скажешь мне? – спросил подполковник, глядя лукаво и рукой велел хозяйке уйти. Домна повиновалась, пошла на улицу. – Всех выявил пособников фашистов?

– Да пока никого, сказать особо и нечего, – тушуясь, ответил капитан.

– Вот и плохо! А я узнал, кони в колхозе немецкие. Как тебе это покажется? Председателя надо бы… к стенке, но не могу. Может, на себя возьмёшь? Партийный он. А всё дело в его дочери, конторская барышня. Не видел? Говорят, красавица писаная, немцы её, как других девчат, не трогали, на работы не гоняли. Это тебе о чём-то говорит?

– Никак нет, товарищ подполковник! Но могу выяснить, разузнать и доложить вам!..

– Выяснить? Чему я тебя учил? – возвысил недовольно тон. – Её надо допросить по всей форме военного времени: с каким комендантом гуляла она и т. д. А ещё надо донесение подготовить в сельсовет и райком о поведении населения в условиях оккупации. Это надо сделать до вечера. Поручи кому считаешь нужным.

Домна из другой горницы навострила слух в двери, ей было не велено входить. Однако она уловила отдельные слова. Резкин собирался партийному начальству сообщить о поведении людей при немцах, и она тотчас струхнула. Ведь кто как не она вела при них непристойно. Сама Домна успела оговорить всех несимпатичных ей женщин, но ничего конкретно из их проступков не привела, так как в хатах в то время ни у кого не была и ухватилась за Шуру, как все видели, прохаживалась с комендантом, и он к ней в контору похаживал, а она к нему – в комендатуру…

– Будет сделано! Значит, остаёмся ещё на день? – искательно спросил Дима.

– А что, девку облюбовал? – лукаво улыбнулся подполковник Резкин. – Ты с донесением не забудь, я проверю! – напомнил строго: – Я поеду в хутор Большой Мишкин в штаб и всё там выясню, когда выступаем. Ты остаёшься за старшего! Ну, давай, капитан – время не терпит!

Капитан Чистов шагал назад и думал: самому допросить дочь председателя или поручить старшему лейтенанту Митянину? Однако не хотелось отдавать красавицу в его руки, перегнёт палку. Самому взяться за неё, а его с донесением послать в город. А как же Нина, ведь она будет ждать его на телятнике? Ему ещё не приходилось свиданничать в таких жутких условиях, что противоречило всем его убеждениям, ведь всему отведено своё место.

Ему пришёл на память разговор с Ниной, когда он пообещал ей прийти куда угодно, куда она сама укажет. И он теперь обязан оправдать её ожидание и доверие. Он также вспомнил, как целовал девушку, и это вызывало в нём неподдельное восхищение. Нина действительно подходила под его идеал девушки, если бы были другие у них условия, где можно бы принять её в красивой, романтичной обстановке. Это она и сама понимала – неглупая. Ум весь при ней, но она, видимо, боится, что снимется часть из посёлка, и пропала их любовь, затеряется среди просёлков, даже зацвести не успев. И Дима несказанно был рад, что они вместе так думают, хотя об этом ещё не обмолвились ни словом, но он чувствовал её внутренние мысли и догадывался о них по ждущим признания глазам. И она звала его в такое неподходящее место для любви как телятник вовсе не ради блуда. Просто нет у них в запасе времени, у неё этих и мыслей-то ещё нет, а помыслы светлы, как родник и ей хотелось видеть его рядом…

Капитан Чистов нашёл старшего лейтенанта Митянина на поляне возле полевой кухни.

– Ты у кого ночевал? – спросил капитан.

– У преда колхоза, а что? – ответил тот.

– А дочку его ты видел?

– У него взрослой дочки нет, младшая есть, сын на войне вместе с хозяином.

– На войне? Ты чего-то не то загинаешь, не туда; председатель не на войне, он дома. Резкин его раскладывал по полочкам. Немцам прислуживал вместе со старостой… а дочь его с комендантом связалась… Ещё и сын есть, жена… Костылёв, слыхал про такого?

– Понятно, – протянул Митянин. – Значит, баба мне чифир заливала, хотелось быть женой председателя, а нахрена гнала? Кстати, её фамилия Корсакова Тамара Александровна. Бойкая бабёнка, она ещё звонче всех пела частушки…

– В общем, короче, – перебил Чистов. – Я напишу отчёт или донесение, а ты с ребятами в город отвезёшь. Найдёшь райком или сельсовет, чтобы по нашим донесениям разобрались кое с кем, а я займусь тут с одной дамочкой колхозного розлива, – капитан приказал ждать его здесь, а сам пошёл на квартиру за планшетом, который полагалось всегда носить при себе, не допускать такого небрежения…

Чистов писал бумагу около часа о расстреле старосты, о поведении председателя. Он слыхал, как Резкин допрашивал его со всею жестокостью, но иначе было нельзя. Пусть отвечает по заслугам. Правда, допрос он не дослушал – вышел тогда из хаты. Но ему суть была ясна. Сейчас он дописывал донесение по принятой тогда форме о людях в общих чертах…

Бумагу он вручил Митянину, а сам пошагал на колхозный двор. Людей сегодня в колхозе не было, все остались дома по случаю освобождения их края. Однако в конторе сидела одна девушка.

– Вот, никого! – воскликнул Чистов. – А ты что тут делаешь?

– Работаю, не видите разве? – ответила девушка.

– А, ну, понятно, дома скучно? Это ты вчера с нашим старшиной Клёновым стояла?

– Вас завидки взяли? – усмехнулась злобно Шура. – А вы что у нас забыли, отца расстроили, заболел. Зачем вы так грубо с ним вели?

– Я не должен перед вами отчитываться за действия нашего командования. Мы в тылу немцев не были… я отца твоего не допрашивал, я ушёл, но очень жалею… При фашистах, наверное, не болел? Кстати, зачем немцы пригнали в колхоз коней? Что ты на это сама скажешь, мол, и до тебя дошла очередь? Пригрелись при фашистах, а других они в плен брали, как это объяснить? Комендант был твоим рыцарем?

– Нет! – Шура побледнела, столько вопросов, её обвиняют в пособничестве врагу? Кто же это смог донести, чего о ней никто не должен был знать? На что она рассчитывала, что её связь с немецким офицером останется в секрете?..

– Что это ты стала белей полотна, в точку попал? – Чистов видел пред собой хорошо воспитанную, лишённую душевной простоты и скромности девушку. – Ну, так, как лошади достались? – Не скажешь – сам скажу, а ты подтвердишь! – прибавил жёстко.

– Немцы сперва угнали весь скот, который остался, а потом посчитали, что колхоз теперь их собственность, – не менее строго чеканила слова Шура, справившись с волнением, видя, как пристально, изучающее смотрел на неё офицер. И в его глазах появлялся интерес к ней, как к женщине, что она уже не раз испытывала во время немецкой оккупации. И как потом свои пацаны и молодые мужчины ждали от неё благосклонного взгляда. Но она лишь холодно отвечала им, или вообще скрывали свои чувства; все они её ничем не привлекали. А этот капитан вёл себя очень дерзко, на что был уполномочен своим начальством. По настроению отца она догадывалась, какой мог состояться разговор между отцом и Резкиным. Это потом подтвердила и мачеха, но подробно ничего не говорила. Однако нависшую угрозу над отцом Шура уловила отчётливо и даже проникнулась страхом не только за него, но и за себя, так как очень опасалась: как бы капитан не обвинил и её в том же. И вот это произошло, он явно от кого-то узнал о её отношениях с немецким комендантом. Правда, на этот счёт Шура была спокойна, поскольку никто не видел, как она ходила к нему, и этот капитан только высказывал свои предположения, а значит, ничего точно не знал, что она улавливала по характеру его вопросов: «Слышал звон, да не знает, где он».

– Они говорили тебе это лично, что колхоз их собственность? – спросил Чистов.

– Нет, я догадалась, кода коней привезли.

– Чтобы колхоз, ведомый твоим папашей, растил им хлеб, и вы покорно принялись за дело на их конях? – он подошёл к ней совсем близко и глядел прямо в глаза, но она даже не моргнула, чувствовалась её воля и выдержка. Улыбка неприязни скользнула по его губам, искривив их, он задумчиво, глубокомысленно качнул головой.

– Поверьте, никто, о чём вы говорите, и не думал, всё боялись, как бы немцы последний хлеб не выгребли. По-вашему, не надо было принимать коней, люди думали тогда о себе, на чём пахать и сеять…

– Владеете логикой, Шура, много в тебе хитрости. А вот тайник для зерна соорудить не догадались. А почему же немцы другие колхозы не снабдили тягловой силой, что на это скажешь?

Высокомерно глянул он, ощупывая взглядом её лицо. Фигура у неё, конечно, закачаешься, умные, оценивающие глаза. Он сравнивал Шуру с Ниной, у которой в глазах больше теплоты, бесхитростности. И она волновала воображение своей душевной чистотой и вместо того, чтобы быть с ней, он должен заниматься этой расчётливой, продумавшей все ответы фифочкой. В будущем из неё выйдет хищница, и мужа будет держать под каблуком…

– По этому поводу я ничего сказать не могу, – медленно сказала она на его последние слова, глядя пытливо, словно говорила: «И охота тебе копаться?..

– А я могу, я бы с удовольствием послушал тебя в другом месте… вы тут жили неплохо…

– А что же вам мешает? Одного приговорили, и нас заодно, – перебив его, отчаянно вырвалось с долей обиды у Шуры и даже не моргнула. – В своём поведении я не нахожу ничего предосудительного…

– Да же так! – удивлённо протянул он. – Ты такая красивая, при немцах была тут полной хозяйкой положения, что ты сделала для ускорения разгрома врага?

Шура неожиданно покраснела, опустила стыдливо глаза, и ей казалось, что капитан сейчас ошарашит своей осведомлённостью, и тогда она действительно пропала…

– Ну, чего вы от меня добиваетесь? – вскинула на него злостные глаза. – Вам нравится так издеваться, да лучше бы шлёпнули!..

– Оказывается, далеко не все у нас проникнуты болью за униженное Отечество, но многие, однако, не жалеют себя ради спасения Родины от фашистов. И девушки уходили на фронт с этими мыслями. А такие, как ты, вызывают только презрение.

– Если бы мне сказали, что я там нужна, я бы тоже сумела. Но с детства я усвоила, что защитники у нас мужчины, а женщины воспитывают детей и ждут мужей… – нервно выпалила Шура.

– Вряд ли! – усомнился Дима, опять разглядывая её. – В тебе нет духа самопожертвования, а это присуще только коммунистам. Значит, плохо тебя воспитал отец, ведь он большевик, а ты как не его дочь…

– Как вы легко судите о человеке, хорошо его не зная! – искренне обиделась Шура. – Вам так и хочется уничтожить меня…

Дима Чистов промолчал. У него не было убийственных разоблачительных фактов того, как она проводила здесь время в окружении немцев, а потому чувствовал себя неуверенно. Собственно, ему уже нечего было говорить, пора оставить её в покое, наедине со своей совестью. И вдруг Дима развернулся и пошёл из конторы. Шура была почти вылитая его бывшая жена, склонная к изворотливости и вранью. Это он понял, ещё когда она стала уклоняться от его обличительных, жестоких вопросов. И скоро потерял к ней даже обычный человеческий интерес, впрочем, поняв, что она не простая штучка, чем-то напоминавшая ему жену…

Нина вошла в хату с сияющим от радости лицом, какого у неё Екатерина не видала раньше, и она сразу догадалась, что в жизни дочери произошло чрезвычайно важное событие, какого девушки ждут всегда с поразительным терпением. Это событие знаменует собой начало всей их дальнейшей жизни, и они порой не замечают произошедшего с ними чудесного превращения. И живут только настоящим, нисколько не думая о будущем, ведь любовь для них превыше всего. Почти то же самое сейчас испытывала и Нина, о чём и смекнула Екатерина. Но она точно знала, что в посёлке до сих пор не находилось такого парня, который бы так безоглядно вскружил ей голову, а значит, этим человеком мог быть только военный. Ведь из хутора Татарка Нина пришла уставшая, с потухшими глазами, а теперь, после прихода с улицы, они светились не одной радостью, но и долго ожидаемым счастьем. И оно вот пришло! Конечно, много значило также и долгожданное освобождение, и оно в немалой степени вызывало бурю эмоций, но в состоянии дочери было нечто такое, что близко к пониманию вспышки чувств.

– У тебя сегодня и свой праздник? – сокровенно спросила Екатерина Власьевна.

– Мамка, я встретила его, он занимался с нами на полигоне! – призналась от всего сердца Нина. – Его зовут Дима, и он офицер… он уехал сам на фронт, вот какой боевой парень, на груди у него медали, орден за Сталинград! Он пригласил меня гулять, а я не захотела. А теперь очень жалею. Его любая наша девчонка отхватит. Он…

– Да что ты говоришь! Это несерьёзно, Нина, – перебила мать. – Сегодня он здесь, а завтра уедет…

– Я тоже думала так, но война вечно продолжаться не будет.

– Считаешь, он может приехать после? – Екатерина недоверчиво покачала головой. – Таких девушек ему встречается много, и всем он будет обещать? Ошибку сделать легко, а попробуй потом её исправить.

– Зачем так плохо думать о нём? Ведь он вовсе не из пустомель, мамка! – выпалила дочь, видя, что мать пытается её образумить, отчего-то плохого предостеречь. Хотя в этом пока не видела необходимости, она верила Диме, верила в свои к нему чувства, и что больше никто её не взволнует так головокружительно, так чудесно, как он, что такой он один на свете, а значит, перед ним она не должна теряться.

– Об этом я не берусь судить, не могу, ты, может, и права, тебе иначе и нельзя думать, пусть он самый лучший из всех, но как он сам о тебе думает, ты этого не знаешь и не узнаешь, он…

– Его звать Дима, – быстро перебила дочь, – и я ему нравлюсь, он хотел перед тем, как уехать на фронт, зайти ко мне, но времени не было. И был женат, она ушла к его другу, а детей у них нет. И вот мы встретились! Значит, так было угодно Богу. Дима – это моя судьба?! – Нина говорила горячо, с чувством, убедительно, безоглядно веря в его порядочность.

И матери тоже хотелось, чтобы так оно и было. Нина спешила оправдать его, пожалеть, что ему один раз не повезло с выбором жены, которая, наверное, была из городских, тогда как она, Нина, сельская девушка, полюбившая военного, о чём никогда не мечтала. Когда девчата бегали сами к солдатам, стоявшим у них в Гребле, Нина сидела дома и на все уговоры Стеши пойти с ней туда не соглашалась, находя в этом нечто непристойное. И не в её характере было самой навязываться солдатам, что свойственно только девицам лёгкого поведения. А Стеша говорила, мол, им нельзя отходить далеко от своего лагеря, поэтому они не могли ходить в посёлок в самоволки. Но почему же это делал жених Шуры Костылёвой, который провожал её домой, о чём все знали? На это Стеша не находила убедительного ответа, а Нина и не пыталась разуверять подругу в том, что, бегая в степь на свидания, они себя добровольно унижали.

И вот теперь она сама оказалась в несколько затруднительном положении, что теперь о ней засудачат бабы, когда увидят её с Димой? Тут она вспомнила, как он признался ей в любви, что только одну её и любит, отчего Нина испытывала странное чувство, будто смотрит она кино, где парень назвал девушку самой красивой и любимой. Всё это происходило вовсе не с ней, а с другой девушкой. И всё у неё внутри пело и ликовало и сейчас не было счастливей человека, чем она. А ведь Алёша Жернов ей тоже признавался в любви, но у него это выходило иначе; она оставалась равнодушной, душа была, как на замке, не раскрывалась ему навстречу. Почему это так происходило, Нина теперь догадывалась, просто Алёшу она не любила, и он был пацан, ничего у него мужского, тогда как Дима зрелый мужчина. И она стеснялась себе признаться, что этим самым он пробуждал в ней влечение, сильное желание. Вот почему ей были приятны его жгучие поцелуи, полные неуёмной страсти. Он был настоящий мужчина со стажем, с опытом интимных отношений, чем неодолимо волновал, и она даже забывала о стыде. И сейчас в разговоре с матерью Нина это поняла отчётливо, нежели когда стояла с ним. Только единственно, она опасалась, чтобы это чувство не открылось матери, она опустила голову, испытывая лёгкое волнение от того, что в ней просыпалась женщина, и это понимание как никогда овладевало её сознанием, вызывая тайную радость и удовольствие. Но она не хотела, чтобы мать уловила её это настроение, а главное – ход её мыслей, за которые мать могла бы вполне безжалостно осудить, что ей пока ещё рано об этом думать. И потому Нине становилось стыдно, что она уже настолько увлечена любимым, что готова отдать ему самое дорогое – себя. Хотя совсем недавно она и думать не смела ни о чём подобном.

После разговора с матерью Нина, однако, осудила себя за скороспелое желание и попыталась выкинуть из головы все дурные мысли. Но от любви она не хотела отказываться, поскольку даже сомнения матери не поколебали её чувства. А почему Дима не может любить её, если она так сильно его любит, что скажи он, поедем со мной, она бы, не раздумывая согласилась. Неужели он просто притворялся, когда признавался в любви, что матери она постеснялась сказать? Наверное, она зря утаила самое главное, тогда бы мать отнеслась к её увлечению мужчиной по-настоящему и не стала бы развенчивать его, что Дима будто бы ищет девушку на короткий миг: сегодня он здесь, завтра – поминай как звали, оставит с животом и забудет про обещание вернуться к ней после войны. Нину это обстоятельство тоже волновало, но она не упиралась в него, как в забор, как в неразрешимый тупик, ей вполне было достаточно любить самой. Ведь с этим чувством жалко было расставаться.

И на следующее утро Нина проснулась с этими же мыслями, только почему-то стеснялась смотреть на мать, которая была вся в домашних хлопотах, а солдаты оделись и пошли к своим, несмотря на то, что Екатерина собиралась приготовить им завтрак. Но они лишь тепло поблагодарили хозяйку, понимая, как нелегко одной ей с детьми в нужде и заботе о куске хлеба. Вчера они пришли позже Нины и тихо легли спать, от них исходил запах водки и махорки.

Позавтракав варёной картошкой и молоком, Нина пошла на телятник с таким чувством, будто вчера никакого Димы не было, его жарких поцелуев, признаний в любви, что всё это ей только приснилось. Однако из дворов выходили солдаты и военные в чинах, которые она не различала по рангам и званиям. Если бы Нина вышла чуть раньше, то могла бы увидеть Диму, шагавшего по той стороне улицы к своему начальнику. Возле клуба уже вовсю дымила полевая кухня, а некоторые тут же, стоя ели дымившуюся парком сытную пшённую кашу, заправленную тушёнкой, от которой исходил приятный аппетитный запах. И Нина порадовалась за солдат, что они, не в пример немцам, столовались из своего котла.

Солдаты помоложе наперебой заговаривали с девушкой, предлагали ей отведать солдатскую кашу. Нина, смущённая их весёлым вниманием и шутками, только улыбалась и шла, не останавливаясь, мимо. А некоторые набивались в провожатые. Они были совсем молодые, как брат Денис, о котором вчера мать печалилась и надеялась, что скоро все ребята вернутся домой из неизвестного далека…

Снег лежал где шершавым, как наждак, настом, где стекленел наледью: наступишь и хрустит со звоном, а где и земля видна среди снежных белых заносов чёрной металлической окалиной. Возле телятника по разбитому снегу, серевшему, как завалявшийся в кармане кусок сахара, натрусилась солома от каждого подвоза от скирды. Рядом куча навоза в снегу и уже накидали свежего, прихваченного за ночь морозом. Нина вошла в невысокие створчатые двери, из телятника несло навозным теплом, валил пар. Крыша двускатная, соломенная, оконца через простенок шли по всей фасадной части сарая. С улицы сначала, кажется, темень так и норовила залепить глаза, но стоило здесь побыть немного, как внутренность сарая проступает яслями по обе стороны с отделениями для нескольких телят, сразу от входа дежурная комната, где было относительно чисто. На стенах плакаты на сельскохозяйственную тематику о поднятии надоев, о сбережении поголовья с угрожающими последствиями, если это будет допущено. Но их уже никто не замечал. На грубоструганном столе – книга дежурств, у стены топчан. Комната небольшая. Над столом свисала с потолка керосиновая лампа. Нина должна была сменять Таньку Рябинину, которая дважды избежала немецкого принудительного труда. Она уже управлялась, телята накормлены и напоены. Воду подвозили от колонки, а потом подогревали, сыпали в неё для подкормки сухие отруби. Теперь Танька сидела за столом и подрёмывала. Но как только Нина вошла, она быстро подняла голову:

– Ну, как ночка с нашими солдатиками прошла? – бедово и насмешливо спросила малорослая, коренастая дивчина с вечно озорным видом на круглом лице, с курносым широким носом.

– Пойди да узнай сама, – обронила недовольно Нина, не любившая её насмешек и подтруниваний.

– А я твою мамашу ждала: значит, все пришли от немцев? – без перехода спросила та, не замечая хмурости Нины.

– Ты уже, наверно, всё сама знаешь лучше меня, вчера же видела девчонок. А ещё хочешь, чтобы я тебе что-то рассказала?

– Ну, у тебя ни о чём не спроси… Ой, ладно, Нинка, заболталась. Побегу домой, а то наморозилась… Я всё сделала, только воды привези на вечер и за кормом надо коня снарядить. Назар Мотьке сам всё сделал, везёт подруге! – быстро сказала Танька и тут же пошла восвояси. Но следом вернулась. – А ты не слыхала – Дрон скоро женится на Алёнке? Она, говорят, уже с пузом ходит, и чё ж ты дурёха, Нинка, не углядела парня? – Она засмеялась и убежала, полыхнув смеющимся лицом.

Эта новость Нину нисколько не удивила. Хотя чем-то поразила, а скорее всего тем, что Дрон решил скоропалительно жениться, словно назло ей, вот так бы произошло и с ней, но жить с нелюбимым мужем она не хотела. Алёне, значит, он мил, что так быстро уступила ему…

О Диме она думала со страхом, так ли верно он понял её слова, когда она пригласила его прийти сюда? Не подумает ли он, что сделала ему намёк, мол, там никто не помешает им побыть вместе, не более. И о большем у неё и мысли не приходило. Просто ей хотелось видеть его, невзирая на обстановку и она уже забыла о вчерашних грешных мыслях, вертевшихся в голове, отчего сразу чувствовала себя женщиной, уводящей её от себя прежней. И это было ощущать чрезвычайно приятно, словно что-то постоянно щекотало под ложечкой, умаляя в ней стыд. Но теперь об этом думалось со страхом, как можно допустить мужчину, не зная, будешь ли ты с ним после или он тебя оставит? Значит, всё же сомнения насчёт его порядочности от неё не уходили! Если он придёт, она ни за что ему не уступит даже при его самых страстных, искренних заверениях, что они отныне будут вместе.

А потом Нина вспомнила Анфису, у которой уже что-то было с мужчинами. И вот она совершенно спокойна насчёт своей репутации. Вот и с Денисом задружила, и в альбоме брата Нина сама видела обнажённую девушку, под которой, разумеется, подразумевалась Анфиса. Значит, у них отношения зашли так далеко, где уже начинается осуждение девушки? У Анфисы она, конечно, не спрашивала о характере их отношений, хотя Денис говорил, будто бы хотел на ней жениться. Но как думала на этот счёт Анфиса, она не знала. Сама же Нина видела, что брат ей вовсе не подходил и не только потому, что выглядел моложе Анфисы, просто она вся другая. А поскольку подружилась с братом, то этим самым выказывала не только свою странность, но и хотела произвести на неё, Нину, особое впечатление.

Нина вышла из дежурки и пошла по телятнику. Тут же находился и конь, его поставили сюда, чтобы каждый раз не ходить за ним в конюшню, где стояли теперь немецкие кони, за которыми приглядывал сам староста Осташкин. А теперь, как не стало старика, лошади осиротели без должного догляда, которого Нине было донельзя жалко. Ведь он, по её меркам, ничего вредного не делал, вместе с немцами не ходил по дворам и не отбирал кур, скот.

Нина раньше уже запрягала коня вместе с Денисом, и она знала, как это делается, а теперь вот, пожалуй, уже и забыла. Она вывела его к возилке, надела всю упряжь и с трудом сладила, куда что пристёгивалось. Особенно нелегко было накидывать хомут на шею – ростом не доставала. И пришлось встать на ящик. Кое-как запрягла гнедого и повела его к скирде соломы метров за триста от сарая. Вилами накидывала солому на возилку, на это ушло у неё более часа, отчего Нина стала опасаться, что Дима её там ждёт или думает, будто она его обманула.

Наконец она завершила стожок на возилке, обобрала бока, чтобы не терять солому по дороге и повела коня под уздцы. Он шагал мерно, и как бы кивал головой с длинной чёрно-бурой чёлкой и гривой по шее, а солома шелестела, и стог вздрагивал на неровностях дороги. В сером небе кружили вороны, другие летели в сторону поля, ближе к лесополосе.

Возле конторы в ожидании наряда уже толпился народ. Нина боялась также, что мать придёт помогать ей и тем самым расстроит свидание с Димой. Хорошо, что его ещё не было, и Нина перевела дух, что успела, хотя надлежало ещё привезти бочку воды. И для этого надо было выпрягать коня, чтобы впрячь в водовозку. Она скинула солому. Силосная яма была недалеко, поэтому силос могла набрать позже.

Нина запрягла коня в водовозку и поехала к поилке, где всегда шлангом наполняли бочку водой из водопроводной колонки. Когда она сидела на водовозке, издали увидела, как Дима вошёл в контору, и у неё в душе шевельнулось жуткое предчувствие: не встретил ли он вчера, возвращаясь от неё домой, Шуру, которой с благообразной внешностью недолго любому вскружить голову? И она боялась. что это могло произойти с ним. А теперь вот он решил сегодня навестить её на работе. Возле конторы уже не было баб. А что они сейчас могли делать в колхозе, разве что готовить семена или обрезать деревья в лесополосе?