Текст книги "В каждом доме война"

Нине лично казалось, что она уже вряд ли попадёт домой, так как от упадка сил свалится здесь когда-нибудь навсегда, похоронят её тут и родным не сообщат где. Так и проходили, тянулись долгие месяцы каторжного труда, за который им ничего не платили. А когда наступило освобождение, до победы уже оставался месяц, они ликовали, не веря, что перенесли стойко все страшные лишения, это придавало им сил. Начальство даже упрашивало остаться на вольное поселение, женихов здесь в достатке разных, обзаведутся семьями, пустят корни. Природа здесь красивая, быстро привыкнут, но нет, напрасно агитировали девчат, рвавшихся как можно скорей попасть домой, точно из ада.

Уже подъезжая к Новочеркасску, начали приходить в себя от радости, пьянившей их похлеще водки. Нине казалось, что она не была дома десять лет, так долго тянулся год! И окончательно поверила, что уже дома, когда вступили в посёлок, когда распахнула дверь, а вот и мать шагнула навстречу, будто ждала, так взволнованна была мать, слёзы на глазах. Нина не сдерживала плача. Отец скручивал цигарку, кашлял, рукав рубахи безжизненно болтался, что её сразу кольнуло в сердце, а ведь помнила… Братья во все глаза смотрели, как они выросли, возмужали: здоровые привлекательные мужики! Уже учились в ремесленном училище, а вот Денис не пришёл, от него никаких вестей больше не было; из военкомата тоже. Стали привыкать, а всё равно не верила Екатерина, надеясь на какое-то чудо, что ещё придёт старший сын, хотя надежды уже почти не осталось. Однако посмотрит на его рисунки, скворечники и не может совладать с собой, тоска овладевала, вытаскивала из души силы. Денис так и стоял перед глазами и дома, и на работе, когда начинала думать о нём…

Нина сильно изменилась, исхудала; мать велела пить молоко каждый день по литру, чтобы возвращались силы. В клуб первое время не ходила. Через неделю уже пошла на работу в полевую бригаду.

Когда Шура Костылёва смотрела на неё, у Нины вся душа накалялась непреодолимой злостью, ненависть душила. Круглощёкая, полнотелая, не знавшая всех тягот каторги, сытая, откромленая Шура не ведала стыда и не испытывала укоров совести за свой поступок, о котором, впрочем, девушки не знали. Сколько в её взгляде самодовольства, наглости, презрения. И вот к Шуре приехал жених, приехал с целью жениться и свить здесь крепкое семейное гнездо. Ни к одной девушке не жаловали бывшие солдаты, значит, что-то случилось с ними. А вот Шуре повезло больше чем кому-либо, она опять осталась в выигрыше, фортуна всегда благоволит ей; она всегда на её стороне. Так с завистью думала не одна Нина, ведь её Дима пал в сражении, отныне Нина не видела, откуда ждать своего счастья и возможно ли оно вообще? Бывшие кавалеры, Алёша и Дрон, женились уже, и больше не смотрят на неё, как прежде, а если и взирают, то с высокомерием, с зазнайством, а то и злорадствуют, что у неё нет жениха. Хотя Нина и не больно-то нуждалась в их внимании. Но всё равно было досадно, что они нашли своё счастье, тогда как она осталась одна, точно старуха у разбитого корыта. Впрочем, Нина не жалела, что и Алёша, и Дрон так быстро забыли её, что отныне они семейные люди и пусть будут счастливы. И потом, когда стали играть свадьбы одну за другой, Нина очень страдала оттого, что судьба отворачивается от неё. Она завидовала и Шуре Костылёвой, когда видела, с каким задором Сергей Чернушкин строил хату с помощью ребят, что сама Шура пока палец о палец не ударила, что Сергей готов сдувать с неё соринки, и она вела себя, как настоящая барыня. Буквально за неделю выложили стены, поставили крышу, заделав её чаканом. А Кир Бубликов не отставал от Чернушкина. Пока строил хату, жил с Валей у её родителей. Отделка у Сергея шла под руководством баб, поновлявших стены и через месяц уже можно было справлять новоселье. Но без свадьбы какое новоселье? И на конец ноября назначили бракосочетание. Свадьбу играли в новой, свежебелённой, чистенькой хате. Сергей сделал её просторней многих в посёлке.

На свадьбе у Шуры и Сергея гуляло всё правление колхоза: Полосухины, Треуховы, Корсаковы, Жерновы, ведь Алёша работал счетоводом, Никита Зуев с Мальвиной, которые поженились месяцем раньше. Гордей с Ксенией, Назар с Мотей. В общем, обе комнаты заполнили гости до отказа. Гуляли два дня, все бабы облепили новое подворье молодых. Такой свадьбы в посёлке ещё не было…

Панкрат Полосухин, узнав о замужестве Вали Чесановой, вовсе не расстроился, встретив эту новость даже спокойно, а потом съязвил не без злости перед сестрой:

– Во, что Сонька за казака ухватилась, и значит, Валька себе туда же, – Панкрат рассмеялся. – Ей сабля нужна длиньше, а у меня такой нет…

– Ты жалеешь о ней? – спросила Стеша.

– А мне не привыкать! От Давыда сбежала Зинка, я такого срама не хочу, лучше пока погуляю, погляжу…

– Нина Зябликова хорошая девушка, да не по твою душу.

– А чего она – такая особая? Получше женишка, чем я, ей никогда не найти. Небось, как и ты, к солдатам бегает? – насмешливо произнёс брат.

– Нет, у неё был фронтовик, нас обучал военному ремеслу, а потом ушёл воевать. Когда наши наступали, в посёлок вошла воинская часть, и Нина влюбилась, а после на самолёте письмо доставили от него, что погиб…

– О, таких историй я знаю! На фронте, сколько любовей видел! Девки больше так не любили никого. Война жару всем поддавала, повальные любови, ха-ха! В деревнях одни бабы да дети, а мужики все побиты. У нас хорошо обошлось, удивительно обошлось, что вон, сколько пришло живыми!

– Бабки говорят: Бог миловал многих мужиков, и посёлок уцелел из-за этого! А почему ты хулишь так любовь, сам на войне ни одну не любил?

– Да чего там, было всякое, но чего трезвонить. Я не такой… – он умолк.

Панкрат думал о Нине и сестру почти уже не слушал. В тот же вечер он пошёл в клуб. Нина стояла с Анфисой, наряженные, но худые, отощали в шахте, заключение отбыли. В тот вечер солдат на всех хватало. Но местные ребята косились на них и чуть не подрались с ними. Жора Куравин ушёл в хутор Большой Мишкин, где у него была девушка Даня Землянихина. Пётр Кузнехин приударял за Нерой Гревцевой. Но она от него убежала, так как ей нравился грушевский парень Нил Материн, работавший в уборочную комбайнёром, а живший в станице Грушевской. С ним девушка виделась урывками. За Милой Гревцевой ухлестывал Боря Зябликов. Свободной была Лета Гревцева. Все сёстры были погодки. Лета не чуралась солдат. Вместе с Браной Дмитруковой подходили к ним сами. Девушки входили в цветущую пору, они чувствовали себя почти взрослыми, хотя ещё не понимали, что подходить к мужчинам, кто бы они ни были, неприлично. А значит, в них ещё не пробудилось такое важное для девушек качество, как стыдливость. Поэтому детское любопытство ещё преобладало над женским влечением, которое в полной мере ещё не развилось, каким оно бывает у зрелых девушек. И тогда влечение контролируется стыдливостью.

Панкрат, на правах самого старшего, свысока смотрел на сестёр Гревцевых и поэтому всерьёз почти их не воспринимал, хотя все они в той или иной степени были симпатичны и красивы. Но он чувствовал, что ни в одну никак не мог влюбиться. Вот Анфиса это другое дело. Она уже прошла цветущую пору, вся устоялась и телом и душой. Взгляд у неё умный, и почему-то он отпугивал Панкрата от девушки. Он вспомнил, что до войны она тайно крутила с Гришей Пироговым, который вдруг женился, ни дня не встречаясь, на Марьяне Старкиной, этой светло-русой, даже с рыжеватым оттенком девахе, которая в клуб почти не ходила. В сентябре она была у Гриши прицепщицей на посевной, стояла на сеялке. И вот там, в поле, сговорились, что пора им быть вместе. А как же Анфиса, превосходившая Марьяну всеми женскими прелестями в несколько раз? От Марьяны и слова было нельзя добиться, всё чему-то тайно улыбалась, словно чокнутая, и как только Гриня решился жениться на такой. Ведь Панкрат в своё время смотрел на неё несерьёзно, такая была она не привлекательная. А вот сумела же захомутать последнего гармониста. Теперь в клубе играл Федул Треухов, которому уже шёл пятнадцатый год, а был высок не по возрасту и посматривал на сестру Петьки Кузнехина, Дашу. Играл он неплохо, с толком, хотя гармошка ему ещё полностью не давалась.

Клара Верстова уже ушла с солдатом, а потом и другие девки потихоньку ушли из клуба. Анфиса никак не поддавалась на уговоры одного, уже немолодого, а того, который ей нравился, увела Лиза Винокурова. Анфиса от этого была не в духе. Нина тоже отмахивалась от солдат, хотя сама думала: «И чего я так веду, как недотрога, может, не встречу никогда похожего на Диму? Что я потеряю, если погуляю немного просто так? Молодые девки не стесняются. Вот и Брана ушла с солдатом, а я медлю, что всех расхватают наши?» Но она так и не пошла. Анфиса улыбалась чему-то, Стеша, Ольга тоже вышли из клуба. Завтра солдаты, говорят, уедут. А девки потом ещё пожалеют, что позволили увлечься ими…

Марта Волоскова с Никоном Путилиным собирались пожениться. Нина узнала об этом от Анфисы. Они уже самые старые из всех девок. А ещё она сказала, что к ним в гости с Урала собирается приехать их троюродный брат Антон Путилин, недавно приехавший домой из госпиталя, где лечился после фронтового ранения. Пока девушки так разговаривали, к ним подошёл Панкрат.

– Ну что, отстали от девах? – спросил ехидно он.

– А у тебя разрешения не спросили! – ответила Анфиса бойко, глядя на Панкрата с вызовом, и от её взгляда он поводил плечами, словно замёрз.

– О, так я и поверил вам! Просто вы стали умнющие! Они ещё не знают, кто такая Чередничиха, но скоро узнают! – засмеялся он, делая ясный намёк. И покраснел от своей сверхшутки.

– Ты думаешь, мы уже знаем? Не строй из себя умника! – сказала Нина.

– Ну, тогда, давай погуляем, а, Нинок, и узнаем?

– А зубки твои, как решето, слова не просеянными вылетают! Тебе молодочки не достались? – говорила Анфиса, не церемонясь с циником.

– Я с тобой хочу подружиться, давай пойдём сгуляем в степку, Анфис?

– Смотри, чтоб язык у тебя не повис плетью, – подхватила она смело, метя попасть в рифму. – Ступай, вон Лидка ещё стоит, она всех принимает.

– Да Бог с ней! Для меня и ты хороша…

– Ой, какая милость! Но ты зато нехорош для меня. Да и в плену побывал, как же ты так сплоховал, поддался немчуре? – усмехнулась едко Анфиса.

– Сплетни собираешь? – озлобился тот, покраснев. Но Анфиса ему не ответила, пожалев, что любопытство взяло над ней верх.

Панкрат понимал, что с этими у него ничего не получится и подумал: «Девки почему-то шарахаются от меня. Неужто, правда, думают, что я сам сдался в плен? Побыли бы там, не так бы загундели! Зачем только по пьянее проболтался своим родичам. Разнесли, черти! – и он яростно сплюнул, стараясь выбросить из головы эти мысли и продолжал думать о брате: – Да, Давыду повезло, Зинка смоталась, а за место неё Майя уже согласна стать женой братана. И всё потому, что Коляня привязался к девчонке накрепко!»

Анфиса, словно прочитав мысли Панкрата, заинтересованно спросила:

– Панкрат, а правда, что Майя живёт с Давыдом? Ходит к нему в хату, как хозяйка?

– Вам-то чего от этого, ну, поженятся, значит, так Бог велел им. А ты вот всех хлопцев прозевала, хе-хе-ха! Гришка женился, а ты кого ждёшь?

– Да кого тут зявать, тебя только? – усмехнулась высокомерно Анфиса. – Я пока одна поживу… Я Грише сама велела жениться, он парень хороший, но не мой…

– А ты плохая разве, или много ставишь из себя? Гриня не для тебя, а кто тогда? – серьёзно, тоном удивления спросил Панкрат. – Много девок, а ты такая одна, да вот тебе до пары Нинка – тоже строит из себя особу, а сама кнопка, хе-хе-ха!

– Да и твоя сестра чего-то всё на солдат смотрит? Свои девушки тебе не по душе? – насмешливо ответила Анфиса. – Может, ты позови, а я пойду! – прибавила.

– Не-ет, Анфиса, страшно тебя звать, сама не знаешь, кто тебе нужен. Может, ты, как маво братана Зинка, сбежишь в город, как поженимся. Ты на сельскую деваху не похожа, и даже не знаю, что в твоей голове делается?..

– Такой боязливый? Да какая я Зинка, чего ты сравниваешь? В селе родилась и выросла, а ты из меня кого-то измышляешь…

– Тогды пошли гулять, присмотрюсь и решу, что будем делать завтра…

– С таким настроением ищи другую! – отрезала Анфиса. – Вон, сколько пигалиц подросло. А ты зеваешь. Солдаты не дремлют…

– Может, ты, Нинок, пойдёшь? – предложил с ходу Панкрат со скрытой насмешкой. Но глаза выдавали лукавым блеском, злостью, отчаянием, что терпит неудачу за неудачей…

– Вот что, зови Лидку, она пойдёт! – отозвалась недовольно, с обидой, Нина оттого, что Панкрат обращается с ними таким дурным тоном, в котором слышалось его несерьёзное намерение. Хотя Нине он вообще не нравился, сердце, глядя на него, билось ровно. Она ещё хорошо помнила, с каким замиранием ждала Диму, как сладко было на душе стоять с ним, вся душа тянулась к нему. И как она долго, неутешно ныла, когда узнала о его гибели, точно всё в ней враз оборвалось, все надежды на будущее с любимым рухнули. Больше такого чувства, таких таинственных ощущений она не испытывала, находясь в Сибири в окружении грубых мужчин, которые вызывали страх, который парализовывал её душу, остававшуюся безответной, как бы не пытались мужики признаваться в своих к ней чувствах. Хотя были и симпатичные, и обаятельные, но и они не сумели подобрать ключик к её сердцу. И вовсе ни капли не сожалела, так как всё ещё жил в памяти Дима, и временами казалось, что он не погиб, просто тот был другой, похожий на него. С такой выдумкой было легче жить. И жалела, что так совпало, что тогда не сумела забеременеть. А то бы остался от Димы сын, какое это было бы счастье, растить его. А то вот никого. Но, увы, не суждено. С Анфисой боялась об этом поделиться. Так и носила в себе свои думы.

Панкрат ушёл. Анфиса и Нина тоже направились из клуба. И гармонист Федул бросил играть, словно для них и наигрывал, а ребята о чём-то шептались. А девчата, войдя во вкус, ещё притопывали каблучками. Нине уже было неловко, что Боря вовсю жениховался с Милой звонкоголосой, и она резво взяла его под руку и они, весело болтая, шли на улицу и за ними другие юные парочки, на фоне которых Нина и Анфиса чувствовали, что их время заканчивается, они для молодёжи, как старухи.

Панкрат увлёк таки Дору Ермолаеву, она быстро взяла его под руку, точно давно ждала этого приглашения. У Доры большие серые глаза светились весёлым довольством. На улице курили солдаты, которых почему-то не интересовали девушки, но возле них стояли подростки и просили подержать оружие. Догорал, дотлевал костёр. В небе стояла полная луна, выхватывая посёлок. Светлели белёные известью и мелом хаты, тявкали собаки, и где-то отвечали им другие. Осенняя стужа, хотя и без заморозков, уже навевала думы о близкой зиме. Изо рта шёл пар, странные мысли рождались в голове. Позади война, казалось, теперь должна начаться интересная жизнь, ведь как мечтали об этой поре, находясь от дома за тридевять земель. Вот настанет мир и все будут счастливы, даже если не найдут личного счастья, но на самом деле ничего этого не испытывали. Раньше даже было веселей, так думали Нина и Анфиса, шагая от поляны домой…

В конце ноября поздно вечером повалил густой снег. Накануне слабо морозило, почти всю осень простояла сухая погода. Потому нечему было замерзать. Земля задубела и позванивала. Только в балке на пруду схватывался прозрачной зеленоватой плёнкой ледок. Гуси и утки проламывали его красными лапками, а на середине рябились мелкие холодные серые волны. Ломался на них робкий лунный свет, изломанно вспыхивал и гас. Вода призрачно сверкала. И вот небо заволокли, обложили с северо-запада тёмные лохматые тучи. Лунный свет отпугивал их, но они шли. Небольшая тучка накрыла полный лунный диск и он потух, а затем выползал, но на него наступали тучки, словно тёплый кожушок набросили, и всё разом вокруг померкло, мгновенно дохнул холодный воздух взмахом крыла, и полетели, словно из рукавов туч, влажные белые крошки, кропя сухую стылую землю, пахнувшую высохшей полынью и таким же чёрным репейником.

Во многих хатах горел свет. Вечером в клубе закончилось колхозное собрание, на котором Макар Костылёв был снят с председательского поста, и вновь избрали Гаврилу Харлампиевича Корсакова. Говорили, что Костылёв сам просился заменить его, а бригадиром поставили Никиту Зуева…

Костылёв ушёл в конюхи. Неделю назад умер Платон Кораблёв, похороны которого прошли незаметно, собственно, как и жил старик, тоскуя по своей малой родине. Макар Пантелеевич смотрел, как стремительно летели снежинки, уверенно ложась на землю, уже искроплённую словно известью. На душе было тягостно оттого, что вторично сместили его из председателей. Оказался опять не нужным, как вредный колхозу элемент. А тогда, когда война началась, зачем ставили? Сразу о нём вспомнили, его опыт востребовался. И он согласился, из малодушия характер не проявил, а то бы ушёл на войну, но страх удерживал, его не призвали, а потом колхоз всучил ему Рубашкин, который, по слухам, сгинул на войне в без вести пропавших, и чего ему не сиделось в тёплом местечке? Отвлёкся немного, и боль в сердце отлегла, стало легче. Костылёв знал, что его должны были сменить всё равно, он и сам сразу, как пришёл с войны Корсаков, предложил ему занять должность. Но Гаврила манерно отмахнулся и пошёл в тракторную. Не хотел самовольничать, Костылёв это только теперь знал наверняка, что Корсаков ждал момента, когда его поставят на собрании. Макару дочь Шура говорила, что Гаврила Харлампиевич ездил в сельсовет и долго разговаривал с Марией Александровной Болиной. Теперь Макару это стало очевидно, Корсаков, видно, с ней обсуждал колхозные дела, которые шли не блестяще по его, Макара, вине.

В райкоме секретарь, Михаил Николаевич Прищурин, после летучки по итогам жатвы сделал замечание, что Макар Пантелеевич не выполнил норму по сдаче хлеба государству, что в этом году у него срываются все поставки продукции. Но Михаил Николаевич не упомянул при этом, что в ходе уборочной эти плановые нормы уже повышались дважды. И теперь Макару казалось, что это делалось умышленно, чтобы найти веский повод для замены его энергичным Гаврилой Корсаковым, а чего бы не сказать сразу – уходи, мол, ты устал, уступи место более молодому. Хотя Корсаков был всего на два года моложе его, Макара. На войну, казалось, он содеял лишь прогулку, так как от него даже порохом не пахло, да и пришёл, как говорили люди, почему-то без единой награды, как он мог так воевать? Но Костылёв не имел такого права, не то что вслух поддакивыать его злопыхателям, но и про себя думать о неблагонадёжности своего преемника… Хотя сейчас недосуг было об этом рассуждать.

Макар жалел, что сам не настоял перед Болиной, которая когда-то говорила, что вот будет отчётно-выборное собрание, и тогда решат: быть ему предом или не быть? Зачем такая головоломка? Нет, надо было самому уйти, ведь знал доподлинно, что его не оставят. И сам Корсаков не потерпит долгого присутствия Макара в председателях, уж очень хотелось Гавриле Харлампиевичу взять бразды колхоза в свои руки и понукать по-своему, гужом, и, похоже, дождался. Знал Макар о таком исходе, а всё равно было обидно, что его не ставят ни в грош. Пока шла война, не трогали, не смотрели, как правил колхозом, тогда считали почти незаменимым. Вот отчего обида гложила сердце. Пришли фронтовики, в мирное дело втянулись в охотку. И сразу Макар потерялся среди них, о колхозном развитии заговорили. В райкоме тоже поговарили о грядущем укрупнении колхозов, а то много развелось, но должной отдачи от них мало. Уже новая уборочная техника входила в серийное производство, скоро поступит новое поколение тракторов, комбайнов. И слияние колхозов просто необходимо, сколько земель лежит в забросе, для них нужны свежие силы. Из колхоза не отпускать в города ни одного человека. Паспортов сельчанам по-преженму не выдавать, в противном случае народ побежит из колхозов. Это было решено партией ещё во время обмена паспортов, отныне не так просто будет выехать из колхоза, разве что исключительно по уважительной причине. Об этом на собрании говорила особо пред сельсовета Болина, что это не её выдумка, такое решение партия приняла давно, да только здесь оно почему-то не бралось на вооружение и в последнее время поставки урожая государству исполнялось не всегда в срок, чтобы всем жилось хорошо…

Но Макара отныне эти заботы уже не касались. Наверное, поэтому и поставили Корсакова, чтобы повёл жёсткую линию в отношениях с колхозниками. Только так можно было повысить дисциплину, а потом пересмотрели устав колхоза. С домохозяек требовали норму трудодней. Если не выходят на работу, набавлять продналог, самообложение на все дворовые постройки. С каждого даже с неплодоносящего деревца взимали налог. В посёлке у всех хозяев захирели сады, иные так даже вырубывали с требованием: снять с учёта в сельсовете их деревья. Словом, не успели войти в силу яблони, сливы, груши, вишни, как их вынужденно с нещадностью рубили под корень. И зияла голая земля, на ней сажали картошку, овощи. Такая политика властей среди людей вызывала недоумённый ропот, но острое недовольство держали при себе. Макар не хотел ущемлять народ, что делали у себя на подворьях люди, никогда не интересовался. И такая его беззубая, беспринципная позиция властей не устраивала, и тогда все его проблемы собрали в один узел и разрубили на собрании, поставив председателем Корсакова, который обещал колхозникам оправдать их доверие.

Макар курил цигарку, смотрел на посёлок, как входила зима в свои владения, потом бросил окурок и пошёл прочь. Шура просилась в бригадиры, это её откровенное желание поразило отца, будто он и после снятия мог решать всё. Макар просто уже ничего не в силах был обещать дочери и многодумно промолчал. А когда Зуев стал бригадиром, Шура сверкнула недобро глазами и молча ушла домой, так и не сказав отцу ни слова. И вот для дочери он стал плохим отцом, а что сама она сделала, чтобы он удержался на своём месте, с горечью думал Макар, хотя сознавал: времена наступили решительные, хваткие, так как надлежало выводить колхоз из отстающих, а его время, пожалуй, улетело, остаётся жить незаметно. Дети уже отделились, осталась меньшая, Ольга. Характером – вылитая покойная мать: весёлая, шебутная, непоседливая, но внешностью пошла в него, отца. И уже на парней заглядывается, а самой-то только двенадцать годов. В интернате учиться не хотела, может, и не надо было отдавать, пусть бы дома доучивалась, в мишкинскую школу ходила бы, как другие дети. Но туда далековато, а в интернате учиться престижно: и накормлена, и одета.

Феня ещё не ложилась, ждала Макара. В хате теперь они вдвоём. Перед женой ему было стыдно, что так сняли его, как провалившего колхозное дело, не оправдавшего доверия партии. И пора бы смириться, что не чувствует происходящих в жизни и стране изменений, что для новых рывков вперёд нужны другие кадры, тогда как он старой формации. И он видел, что и Феня это сознавала и тихо его жалела, отчего сознавать своё поражение было ещё вдвойне больней, ведь унижен со всех сторон. Вот что значит уйти вовремя, но он надеялся, что ещё поработает, уважут ему, отдадут предпочтение его опыту руководителя. Он стеснялся глядеть на Феню, которая позвала пить чай с гренками. Макар молча согласился, вздохнул, не умел до конца скрывать своё душевное состояние, было видно, как обида надсадно высасывала из души живительные силы, и он терял самообладание.

– Макарушка, наработался достаточно, – начала Феня, налив чай в стаканы, – уже пора и на спокойной работе отдыхать. И не держи внутри обиду, освободись и будет легко дышаться. Пусть другие управляются. А нам много не надо.

– Жалко, что сам не ушёл! – качнул головой Макар, садясь к столу.

– А я хотела подсказать, да побоялась, что ты это истолкуешь не верно. Но ничего, тебя же с почестью в отставку проводили. И Гаврила как тебя хвалил…

– Зато Шура обозлилась, что не шепнул Гавриле поставить её бригадиром.

– Ей рано ещё, пусть так работает, она бы и председателем не прочь стать. Ох, как она любит командовать! И получается это у неё, вот бы ты таким был…

– Значит, нет у меня жёсткости. Нахрапом не могу. Ну, теперь, чего… – Макар стал пить чай. – У Шуры ещё всё впереди. Пусть поживёт, узнает, что это такое власть и самой быть у власти, и власть нельзя употреблять так, чтобы люди обиду в душе на тебя держали. Но всё равно всем нельзя угодить, всё равно в чём-то будешь плохой, – досказал он несколько печальной в голосе ноткой, короткими паузами. А Феня смотрела на него участливо, и кивала каждому слову, слетавшему с его уст.

– Не надо, довольно, Макарушка, душу терзать, – проговорила Феня, подавая чай ему, а на блюдечке гренки. Макар отпил из кружки горячий напиток, почувствовав, что ему не чай вовсе нужнее и молча поставил кружку, повернувшись к поставцу.

– Что, горячий?

– Феня, сегодня для меня такое событие, что не грешно и выпить, а то болит душа.

Жена тревожно посмотрела на мужа, но промолчала, она знала, что Макар иногда просил выпить спиртного, чтобы снять усталость и накопившуюся за день раздражительность. Работа председателя очень ответственная, сколько надо терпения: чуть что не так – все шишки летят на тебя. Феня встала и принесла початую бутылку водки, поставила молча вместе со стаканом, подала закуску: порезанное на дольки сало, огурчики, хлеб.

– А себе? – спросил он.

– Не буду, – выдавила Феня, вздохнув. – И тебе бы не советовала заглядывать часто в бутылочку, – она знала, что у мужа не вывелась привычка выпивать после работы. Полстакана и не больше пропускал, как твёрдую норму. На этот раз он налил почти полный стакан, выдохнул воздух, не глядя на жену, сидевшую с перекосившимися от досады губами, стал пить размеренно, получая от этого удовлетворение, кадык ходил вверх-вниз, сбоку пульсировала толстая артерия. Феня вдруг подхватилась, пошла быстро в коридор, где был погреб с солениями, зажгла свечку и опустилась за помидорами.

– Ох, забыла, и ты не напомнил! – сокрушалась она, вернувшись с алюминиевой чашкой верхом наложенных помидор, держа кусок солёного мяса, очистила от соли, на досточке нарезала.

– И луку уж тогда давай! – сказал Макар захмелевшим голосом, его серо-голубые глаза, прикрытые гребёнками светлых ресниц, как-то враз замутились.

– Дам, дам, охо-хо, и что же ты, конюхом… теперя, как твой батька, начнёшь пить? Я это чую, будто этого дня давно ждал, – проговорила озабоченно Феня, зная, что, когда муж был председателем, тогда он не злоупотреблял спиртным, а нынче ситуация прямо к этому вновь располагала.

– Не ждал я ничего, само так складывается дело моё. Не волнуйся, Фенюшка, и что же ты сразу так с отцом равняешь меня?

– А почему ты в бригадиры не попросился?

– Не хочу принципиально, чтобы Гаврила мной командовал?

– А так, в конюхах, разве тобой не закомандует?

– Конюх уже другая работа. Там без командиров обойдётся, – Макар жевал сало, заедая его помидором. Ты и не пошла на собрание, стыдно за меня? – насупил он брови, вопросительно глядя на жену.

– А что ж хорошего? – вздохнула она и потянулась за бутылкой, чтобы убрать, но Макар почти выхватил из рук жены. Она вздрогнула и рукой взялась за грудь, этого она от него никак не ожидала.

– Макарушка, зачем тебе напиваться, и будут люди видеть, что ты в горе ходишь, мне не нужна твоя такая слава.

– Ничего страшного, сегодня можно, а завтра в рот не возьму, а то ты не знаешь мою привычку?

Однако Макар слово не сдержал, с того дня он стал втягиваться в выпивки. Да и пил он не один. Чаще других к нему на конюшню захаживал Мартын Кораблёв, который хвалил Макара, как бывшего председателя, и усердно критиковал Корсакова, заходил выпить с ним и Бедин, и Шкарин…