Текст книги "В каждом доме война"

– Ну и что. Теперь у неё никого нет. Странно ты судишь. Вот опять напился. Проспись до вечера, а потом сходи, объяснись, – посоветовала Анфиса. Антон пробормотал что-то, пошёл на двор.

Анфиса пообедала и ушла на работу. Антон лежал на кровати, думал о Нине и заснул.

Пробудился от голосов. Увидел Гордея; Ксения возилась у печки. Аглая сидела за столом, после все сели ужинать. Анфиса управилась на дворе, от неё пахло сеном и макухой, лицо порозовело. Разговор за столом никак не клеился. Антон хмурился, ему было неловко, что сородичам не по душе его частые выпивки. Впрочем, Гордей и сам был не прочь пропустить стопку-другую, но он и вида не показывал, что ему хочется вмазать.

Антон сказал, что сходит в клуб; оделся и ушел; наедине с собой он чувствовал себя значительно уверенней, чем в окружении своих. Всё смотрят с одной мыслью, когда он уедет? В хате без того теснота, а чего ради строили маленькую, не рассчитывали на детей, раньше рубили избы с заглядом в будущее, что народятся дети… А сейчас взрослых детей отделяют в свои хаты…

Но в клуб Антон, конечно, не пошёл. Анфиса ему как-то говорила, что с Ниной она давно уже не ходит на танцы.

В хатах светили лампы, в окнах огни видны то яркие, то тусклые, приглушённые; там шла своя, сокрытая от чужого глаза, жизнь. И казалась таинственной, полной загадок. Вечером мороз усилился, в бледном небе тонули, как в вате, звёзды, вызывавшие тягучую тоску. Не спешили они лететь к земле, застряли среди ночных облаков, мигали прицельно, холодно, надменно, сердце сжималось. Снег ворчливо поскрипывал, песчано рассыпался. Хаты стояли как-то нахохлившись, неприветливо смотрели на него, и казалось, будто недоверие от них исходило. Горели окна, как глаза волчьи. Антон однажды на дерево от них взбирался. Все ушли, и только один остался, стерёг, полагая, что он замёрзнет на сосне и свалится с дерева. В другой раз стороной прошли быстро, ходко, только глаза сверкали огненно, люто. Видно, куда-то очень спешили, им не до него было.

У Зябликовых свет горел в хате из дальней горницы, с огорода зайти и всё увидишь, что там делали они. Антон пришёл, памятуя о приглашении Екатерины Власьевны. С ней и будет вести переговоры. Мать согласится отдать замуж дочь, а Нина должна ей подчиниться, как это делали девушки в старину. Он чувствовал поддержку её матери и потому смело вошёл во двор.

На его несколько робкий стук вышел Витя. Антон изложил причину своего появления, Витя молча впустил парня, он поздоровался с юным хозяином и братом Нины, которая никак не осмелится стать его невестой. Дома были почти все, только Боря отсутствовал, он ушёл в клуб с Миррой, где горел свет. Если бы он знал, что там Нина, он бы пошёл исключительно к ней.

Екатерина пригласила гостя к столу. Предложила чай с пирожками из тыквы. Нина стояла возле печки. Фёдор Савельевич курил тут же, сидя у поддувала печи. Антон с чувством неловкости принял угощение, он посмотрел осторожно на Витю, который тут же ушёл в другую горницу.

– Ты ешь и пей чай, дружочек, – ободрила хозяйка, – мы уже отчаёвничали недавно.

– Я тоже поужинал, но от угощения не откажусь, кажется, так полагается делать, если приглашают к столу.

– Конечно, кушай, пожалуйста, дружок…

Нина демонстративно ушла во вторую горницу. Фёдор докурил цигарку, встал с низенькой скамейки, заглянул в поддувало, бросил туда окурок, кочергой пошурудил под колосником, откуда выбивалось алое пламя, дышащее жаркой яростью. Он поставил в уголок кочергу, выпрямился. Его брюки были заправлены в шерстяные носки. Хозяин казался щуплым, приземистым, светло-русые волосы с проседью гладко причёсаны слегка набок.

– Ну как там, на Урале, живут люди? – вопросил он, подходя к кровати, чтобы присесть. Об этом парне Фёдор Савельевич слышал от жены, но его до этого дня не видел.

– Сейчас плохо, – сказал быстро Антон. – Хлеба не хватает в городе. Свой почти не выращивают, или не урождается. Колхоз бедный. Летом грибы, ягоды собираем на зиму, лес выручал, спасал всегда. Рыбу ловим в реке. Я в колхозе работал мало, пацаном пахал землю, а сейчас на завод хожу в соседний посёлок. В колхозе одна мать работает…

– А у нас завода нет, – раздумчиво проговорил Фёдор Савельевич. – Наши все в колхозе. Вот Боря скоро от ремесленного училища поедет строить новый завод в область.

– Кому же в колхозе работать, если все разбегутся по заводам? – удивлённо спросила Екатерина Власьевна. – У нас по желанию в город не уйдёшь, строго с самовольством.

Фёдор Савельевич подтвердил тоже, а Антону показалось, будто ему они не верят. Он доел пирожок, допил чай, поблагодарил, сказав, что таких вкусных пирожков едать не приходилось. И воцарилась смущённая тишина, Антон не знал, как перейти к основному разговору. Екатерина Власьевна украдкой посмотрела через плечо на мужа, может, он, дескать, что-то ещё спросит. Однако Фёдор Савельевич, потемнев лицом, натужно думал о своём, впрочем, о том, что касалось этого парня. Он казался ему без хозяйственной хватки. Ел-то Антон хорошо, умеючи, а вот для жизни сельской не пригоден. И непонятно, на что он в жизни нацелен? Впрочем, ему бы это было всё равно, если бы не касалось будущего дочери. Антон осмелился переговорить с ними на этот счёт. Фёдор Савельевич не собирался решать без Нины её судьбу. Екатерине Власьевне он прямо так и сказал, заранее даже не поинтересовавшись у дочери, как она сама воспринимает парня. Собственно, то время прошло, когда без согласия дочери родители выдавали её замуж за выгодного и угодного им человека. При этом он не забывал всех обстоятельств своей женитьбы, которая состоялась, между прочим, по согласию невесты, жениха и их родителей.

И то, что Нине пришлось оказаться в почти схожей ситуации, Фёдора Савельевича это не удивляло, но его несколько волновало одно, что сейчас в какой-то степени от него зависела судьба дочери так же, как и от неё самой. Да, если Нина согласится, то и он будет не против, даже в том случае, жених не шибко во всём его устраивает. Разболтанность какая-то в нём находилась, просматривавшаяся и в лице, и в походке. А вот осанка важная и не потому, что он важничал намеренно, просто она была составляющая его характера; она выпирала у него самой сущностью природной, передавшейся по наследству. А чего стоил запах водочный, исходивший от него, даже сейчас, когда пришёл в гости к ним или к дочери.

Как только Фёдор Савельевич понял, что разговор сворачивает на такую щекотливую стезю, как сватанье, он поднялся с кровати, сказав, что сходит посмотреть на корову, которой близился срок отёла. А Екатерина Власьевна, с застывшим на лице недоумением, уставилась на мужа, чувствуя, как к сердцу подступает досада, что вот на неё он взваливает переговоры с будущим зятем, которого и близко видеть у себя не желал. Хотя для неё это была не новость, вот и крепла обида на Фёдора за самоустранение, чтобы без него всё порешили: принять предложение парня или ему отказать?

Екатерина Власьевна сдержанным вздохом проводила глазами мужа, вежливо улыбнулась Антону, извинительно глядя на парня. Потом глянула в проём дальней горницы, желая позвать Нину. Как нехорошо получается, удалилась с глаз долой, может, там она одумалась, душа замирает в ожидании того, как Антон изъявит матери свою волю – руку и сердце предлагает дочери её, Нине?

– Извините, я вчера был пьян, – сказал он, часто моргая ресницами, щёки раскраснелись

– Да ничего… Жарко натопили…

– У вас уголь. А у нас вольные дрова в русскую печку суём поленьями…

– Да, здесь так, на родине мы тоже дровами топили… – хозяйка помолчала. – Скоро домой поедешь? – спросила.

– Завтра… вот Нина не хочет разговаривать, – непринуждённо начал он. – А я бы взял её замуж. Ко мне бы на родину поехали, может, у нас понравилось бы, а нет, так я и тут жить согласен. Родня моя не против этого…

– Ну, я бы и рада, чтобы она дала согласие, а сами мы заставить не вправе, – стеснённо пояснила Екатерина Власьевна.

Антон с сожалением покачал головой, опустил грустно голову.

– Не беда, я должен ещё профессии обучиться, а жениться всегда успею. Мои годы для этого не на последнем сроке. А она ещё пожалеет, что отказала мне, а может, она кого-то ждёт? – прибавил многозначительно.

– Мы так не думаем… выбор у нынешних девчат очень скудный. А наш посёлок маленький, ребят её возраста нету.

– Я вижу… поговорить бы надо ещё разок, а вдруг согласится! – доверительно сказал он.

Екатерина Власьевна согласно кивнула, затем встала с табурета и пошла к Нине в горницу, откуда спустя время послышался перешёпот.

Нина вышла, сняла с вешалки старую доху, став её надевать и покутывать белым пуховым платком голову.

Антон изумлённо, почти растерянно смотрел за её сборами, что не тут же сообразил: куда она собирается? Он не видел и взгляда Екатерины Власьевны, подсказывавшей ему, чтобы и он одевался погулять на улице и заодно выяснили бы до конца отношения.

– Ты долго сидеть будешь? – спросила Нина сговорчивым тоном, что она была согласна поговорить с ним ещё раз. Антон быстро встал, надел пальто, взял шапку в руки и пошёл за девушкой в сени.

А Екатерина опустилась на табурет, в оторопи уперев руки в подбородок. У неё всё ещё не проходило ощущение, будто она таким образом вручила парня в руки дочери.

Нина вышла на дорогу, Антон шёл рядом и натянуто молчал. Через несколько шагов он опять повторил Нине своё предложение о замужестве. Нина ответила не сразу, что должна хорошо подумать. Антон напомнил, что ему пора уезжать домой, и он хочет услышать от неё какой-нибудь однозначный ответ: да или нет!

Из белёсых, волокнистых, бежавших облаков блеснула полная луна и тут же пропала. Потом, как утопающая, выныривала на миг, освещая весь посёлок бледным светом, а следующие облака накрывали её. Нина смотрела на небо, и ей казалось, что вот так же и её чувства то озаряются желанием дать Антону согласие, то от страха перед неизвестностью её охватывало жуткое сомнение, что без любви её ничего хорошего не ждёт. Собственно, это опасение пересилило, и она твёрдо ответила:

– Уходи, Антон, не могу, не мил ты мне… – и повернулась, чтобы уйти домой.

– А может, стерпится и слюбится? – произнёс он растерянно.

Нина лишь молча покачала головой и пошла от него прочь.

Антон опечаленный, рассерженный ушёл ни с чем, не проводив девушку даже до калитки…

Опять вспыхнуло желание напиться, отчаяние, злость душили его; в мозгу сверкнула мысль: бутылка! Он спрятал в снегу бутылку вчера вечером, где-то возле сеней сунул вчера в сугроб.

Когда пришёл во двор Путилиных, Антон ногой стал ширять снег близ хаты. Потом шарил руками, не чувствуя жгучего, ледяного холода. Наконец нащупал, вытащил. На душе немного полегчало. Он поднял бутылку туда, где вышла, на очистившийся от туч небесный простор, полная луна. Содержимого в бутылке больше половины. Это открытие взбодрило Антона, он зубами выдернул деревянную примороженную пробку. В ноздри ударил холодный сивушный запах: пить, или не стоит растравлять душу алкоголем? Из-за какой-то бабы убиваться, да мало ли ещё встретит в своей жизни красивых. Лучше с Гордеем и Анфисой перед отъездом выпьют. Антон закрыл бутылку пробкой, сунул в карман пальто и пошёл в хату. На секунду перед порогом задержался, взглянул на небо, где стояла луна, и ему показалось, что он отчётливо увидел вместо луны лицо Нины: оно так сияло, такое было красивое, что у Антона заныло нестерпимо сердце. Он достал бутылку, вытащил пробку и сделал несколько глотков, после которых у него всё потемнело перед глазами. Сейчас ему показалось, будто луна сморщилась в печёное яблоко, и погасла. Он пошёл в хату с чувством жалости к себе…

– Завтра утром поеду, – почти с порога возвестил Антон, без уныния во взгляде, но на ресницах блестели слёзы.

– У Нины был? – спросила Анфиса, подойдя к нему близко, ощутив запах самогона.

– От неё… я поеду, а она пусть думает, мне некогда ждать от неё ответа, – отчеканил Антон, выставляя на стол бутылку. – Давай-ка на посошок тяпнем!

– А мы уже все отужинали, – отозвался Гордей, но ради твоей дороги, тогда давай.

Ксения с укором посмотрела на мужа. Живот у неё заметно округлился. Он поставил два стакана.

– Мать, Анфиса, вы будете? – спросил Гордей.

– Да уж пейте сами, – сказала Аглая, – устала я, пора отдыхать. А ты, Антон, как приедешь домой, так обязательно сходи на погост от меня с поклоном ко всем нашим. А мои братья от вас далеко, не пишу никому, и мне не пишут. И не знаю, почта ходит ли туда?

– Должна ходить, – сказал Гордей.

– Поехала бы я с тобой, Антон, да мочи не будет ехать назад, сюда. И тут уже свыклась, и по родине скучаю. Ребятам молодым всё равно стало, а я никак не пойму: за каким чёртом убегали оттуда, кому мы были нужны…

Гордей и Антон сели выпивать, Анфиса попросила чуток налить ей. После опорожнения бутылки, под хмельком рассуждали о жизни. Гордей объяснял, что они тут пустили уже корень, привязаны к этой земле, на которой надо усердно, с душой работать и тогда расцветёт посёлок. Детишки пойдут…

Анфиса углублённо о чём-то думала, смотрела на тёмное оконное стекло и не видела там своей жизни. Она уж точно знала: не видать ей своих детей, Бог отобрал у неё такую возможность, или проклятье кто-то наслал. И не могла уразуметь: кому она плохо сделала, коли детей ей не видать, зачем выходить замуж, обманывать парня, чтобы он с ней мучился, а потом, разочарованный, обозлённый на свою судьбу ушёл бы от неё, Анфисы? Но матери она о своей печали и своём несчастье не говорила…

…Утром Антон попрощался со своими родственниками, собрал в чемоданчик свои нехитрые пожитки и пошёл на ту сторону улицы к Герасиму, который собирался в колхозную бригаду. Он увидел пухлощёкую его юную жену. Хорошая баба, подумал Антон, оглядев её округлый стан.

– Что, понравилась моя? – усмехнулся узкими глазами Герасим. – С Нинкой никак, не договорился?

– Да ну её, что-то мне не везёт на этих подруг, Нинка гордячка!

– Ничего, этих «зверушек» везде полно, ещё как повезёт! Принёс что?

– Во, правильно, повёзет. Зато башковитых мало, чтобы тихая была…

– А зачем тебе тихая? Такая ещё хуже! В тихом болоте черти водятся. А бедовые высунут язык и вся душа нараспашку, так ты лучше приглядывай, с которой можно вольготно поболтать, – поучал Герасим, дымя вальяжно папироской.

– Хорошо, посмотрю, ну, бывай, Гераська, а я потопал, путь до вокзала большой. Уже и забыл, как сюда, какой дорожкой шёл, – они стояли во дворе, когда по улице мимо, с рюкзаком, за плечами прошагал Афоня Чередников.

– Куда-то собрался наш богомолец, – благодушно усмехнулся Герасим. – Иди, догоняй, если нечем меня угостить. Он тебя точно выведет к большаку.

Герасим крепко пожал Антону руку, хлопнул по плечу:

– Приезжай сюда, ежли лучше Нинки не найдёшь, а я тут со своей стороны Соньку подошлю к ней, обскажет, как ты по ней усох совсем. Да и девчата за это время молодые подрастут, так что, на другой женим всё равно.

– Тебе-то что – один смех. Она первая их всех моих бывших отшила, такую и трактором не повалишь, – Антон цинично засмеялся и пошёл, помахав рукой.

Он догнал Афоню.

– В город? Нам с тобой по пути! Вместе будет веселей, – звонко отрезал он.

Афоня открыто посмотрел на Антона, кивнул по-свойски. Он пребывал ещё под впечатлением расставания с матерью и бабушкой, которые не хотели, чтобы он покидал дом и ринулся бы в полную неизвестность, это во-первых, а во-вторых, ему уже скоро восемнадцать. Он вправе выбирать житейскую стезю самостоятельно. Бабка не отговаривала, не удерживала внука в семейных тисках. Афоню ждал казённый дом, но что это за дом: семинария или тюрьма, а может, даже казарма? Самое главное, что все эти три разных дома вполне вероятны, в зависимости от того, как сложится ситуация в Первопрестольной, куда он собрался уехать. Хотелось надеяться, хотелось верить, что это будет семинария.

Его мать Донья всячески отговаривала сына, пока не поздно отказаться от серьёзной затеи, так как сердцем чувствовала, что его мечта не к добру приведёт. Впрочем, в душе Донья хорошо понимала, вот увлёкся целеустремлённо Библией, наверное, наизусть знает Святое Писание, и потому манится ему связать свою жизнь с церковью, это так ему единственно Всевышним заповедано. И не знала, может ли она идти против воли Бога. Эта мысль заставляла бороться с собой, которая запрещала сыну встать на службу Богу. Да вовсе она была не против этого. Как его можно отпустить в такую даль, где все чужие; ещё не хватало там встретиться с разбойником. Людей плохих везде хватает. Но Афоня был безоглядно непреклонен в своём стремлении в Горние выси, куда он стремится светлыми помыслами, а тут, на грешной земле, где обитает его душа, не совсем богоугодное творится всеми съехавшимися сюда не от хорошей жизни людьми. Афоня уразумел, уяснил, что тут строится новая жизнь с неискренной верой. Антихристовская власть, однако, взяла себе в помощники все десять заповедей, полученных Моисеем на горе Синай в самый трудный и трагический период человечества, вот и эта власть, отказавшись от Христа, провозгласила себя мессией, способной вывести народ из отсталости и забитости к светлому будущему…

Афоня не мог понять, почему Христос подвергается страшной, греховной хуле, да ещё преподносится молодёжи вера в Бога, как мракобесие, тогда как эта вера единственный путь к светоносному Богу, открывающему свою душу всякому верящему в него. И вот, отринув Христа, число грехопадений резко увеличилось, которых люди не замечают и живут не по вере, а по прихотям плоти. Хотя у него самого возникали ночные томления духа и плоти, что он пытался подавлять мыслями о Боге. Однако при взгляде на девушек он ловил себя на мысли, что ему приятно на них смотреть. В нём обнаруживались противоречия между заповедью о прелюбодеянии и сердечном влечении к противоположному полу, в согласии с плотскими желаниями. И вместе с тем Афоня знал, что Библия сама поощряет к соединению мужчины и женщины, когда говорит: плодитесь и размножайтесь. Это основной принцип существования всего живого на земле. Но стремясь к размножению, люди испытывают сладострастие, что влечёт к разврату содомскому и гоморскому…

Афоня помнил свои грехи, самый страшный из всего им содеянного, – это когда он подсматривал, как бабушка избавляла женщин от плода, зачатого по закону божьему. Ведь он велит размножаться, а бабушка идёт против его воли, подтачивая его закон, и она при всём том не видит в своём поступке греха. Он втайне так мучился этим, что стал чувствовать себя мерзким, будто тоже участвует в бабушкином богопротивном содеянии, убивающей зачатие. Афоне ещё совсем маленьким приходилось слышать вопли женщин, обращение к Господу, испрашивающих прощение. Афоня почти был убеждён: за это Бог не прощает, посылая им другие испытания, но они не догадываются вовсе, что это он так наказывает. Если у человека плохо складывается жизнь, Бог видит эти причины. Но не устраняет их, ибо человек сам избрал такой путь.

Вот и он, Афоня не мог поступить иначе, как отправиться к поступлению в духовную семинарию за три девять земель. И никакая сила его не удержит, не заставит уклониться от заданной свыше стези богослужения. И с этим должны были примириться и мать, и бабушка. Хотя Чередничиха была свободной от того, чтобы удерживать внука, она больше кого-либо сознавала, что у каждого есть предопределение, указанное свыше. А ещё Чередничиха, не без влияния дошлого внука, признала свою преступность перед небом и пора подумать о своей душе да очиститься от грехов. Внук взял с собой святое писание, а у неё осталось совсем старое, истёртое временем евангелие «Нового Завета.»

Мать и бабушка проводили Афоню до калитки, глядя на него глазами, наполненными слезами. Видели, как догнал его вчерашний их гость. И пошли вдвоём, не зная, о чём поддержать разговор. Впрочем, Афоня как раз-то и знал. У него в сознании словно торчал гвоздь: «Все грешны, а прощения у Бога не просят, и не ведают, где соломки подстелить».

– Продавать что-то несёшь на базар? – спросил Антон.

Однако Афоня шагал молча, причём шаги делал большие. Антону приходилось поспевать за длинноногим вахлаком, удивившим вчера своей оригинальностью о дьяволе, стоявшем якобы между ним, Антоном и Герасимом.

– Какой ты метеор! – воскликнул, смеясь, Антон. – Убегаешь от кого-то, что ли?

– От таких безбожников, как и ты! – отрезал Афоня, продолжая ускорять шаг.

– Я тебе разве говорил, что в Бога не верю? – снисходительно усмехнулся он. – Я с собой иконку Христа ношу.

– Ты гадал себе у моей бабки. Богу свою душу не доверяешь, но она всё равно в его власти…

– Ну и что, может, я сам в гадания не верю. Это Герасим привёл к гадалке, а мне она не нужна, просто интересно было её послушать. А вообще, ништяк, бабка!

Навстречу им шли бабы и мужики на наряд. Они с чрезвычайным любопытством взирали на молодых людей. Больше смотрели на Антона, ведь в посёлке он чужой человек. Да и Афоня вызывал удивление. В колхозе нигде не работал. Одно лето пас коров частных. И вкалывал на огороде, за порядком следил, хаживал в лесополосу, приносил лечебные травы. Его мать, Донья, не нахвалится сыном: хозяин будет, очень работящий, не по возрасту серьёзный. Он с детства с Чередничихой похаживал в степь за сбором растений от разных хвороб, и мог уже сам с ними колдовать.

В город пошли по дороге, которая вела в Большой Мишкин. Потом она разделилась на две стороны: одна побежала на пологий взгорок, к лесополосе, вторая по балке. Наши путники пошагали по этой, тянувшейся на город. Поднявшись на бугор, дорога огибала поле, лежавшее под плотным снежным покровом, и затем выходила на шлях.

Поле в некоторых местах чернело, как разорванная белая шуба, из которой торчала подкладка. Ветер дул в лицо сухим снегом. Похоже, поднималась позёмка истлевшей, и на глазах расползавшейся белой марлей. До города путь лежал неблизкий – семь километров. Антон тогда ещё не знал, что года через два ему предстояло мерить эти вёрсты до города дважды на дню, когда будет работать на заводе, а пока с горечью вспоминал Нину и не мог забыть её образ.

– Ох, колючий ветер! У нас тишина зимой, – говорил громко Антон, – как поменяется ветер на северное направление, так метель поднимается, тогда избы с крышами заметает. А тут снегу мало.

– У вас в деревне церковь есть?

– Была, сожгли коммунисты, я, правда не помню церковь, мать рассказывала…

– А чего, нельзя построить? Далеко тебе ехать? – спросил Афоня.

– Сейчас запрещена церковь, но иконы в каждом доме висят. В одной деревне старообрядцы давно скит свой имеют, а в колхозе не работают.

– Веру запретить никому не дано, она сильней всего: у того крепче дух. Дома я не могу жить. Поеду учиться на священника, есть в Москве духовная семинария, не слыхал?

– О, никогда не думал! Если у нас нет религии, то и семинарии не нужны.

– Покажи свою иконку, которую при себе имеешь, – попросил Афоня, не услышав его последних слов.

– О, не веришь? – Антон сунул руку в боковой карман пальто, достал бумажник. Снял вторую рукавицу, вынул из портмоне иконку в серебряном окладе с изображением мессии, показал Афоне, который на ходу перекрестился.

– Ну, спаси тебя Христос.

– Неужто ты такой заядлый богомолец, бабка, наверно, приучила? Сейчас в Бога, как было раньше, уже перестали верить. Я слыхал, что священники грешат больше обычных смертных.

– Бабка мне рассказывала, как в монастырях прятались разбойники и потом поступали на службу, так какие из них верующие – лжепророки имя их…

Они через полтора часа прибыли на вокзал, купили билеты на Москву, куда поезд отправлялся около вечера…

Жалко было Афоне, что его попутчик, носивший у сердца иконку, богопротивные слова речил. Поддавшийся антихристовскому поветрию, что этот парень существует в двуедином состоянии души, ему стало скоро ясно с его же слов. Впрочем, нынче это уже вошло как бы в норму, для самого человека. Власти и сами пребывали в этом двуединстве бога и дьявола, предпочитая сосуществовать в пространстве теизма и атеизма. Но что очень тщательно скрывали друг от друга, живя своими личными представлениями о мироздании. И всё их мировоззрение сводилось к единой формуле: «Да что-то есть такое, во что нельзя не верить». А в газетных статейках яростно отрицали Бога и языческие празднества, которые сохранились в памяти народной.

Афоня был убеждён: двуединое состояние людей, чтящих Бога, а ходящих под руку с дьяволом, к добру не приведёт. Оно рано или поздно выльется в различные бедствия. Апокалипсис не обязательно в больших масштабах, впрочем, минувшая война и была как часть общественного катаклизма. Но ещё они поражают неизбежно всякого, кто не живёт в согласии с совестью.

Эти мысли так и крутились в сознании Афони, пока они ждали на вокзале свой поезд на Москву, и он почти не слушал разговорчивого Антона, бахвалившегося своими фронтовыми успехами, которые Афоня воспринимал с недоверием. Ведь его отец погиб, значит, он действительно сражался честно, тогда как Антон, наверно, где-то только отсиживался. И он недобро косился на бывшего фронтовика и не по одному тому, что тот всё врал, а потому, что находился в сговоре с двуединым человеком, лжеверцем, а ему непристойно быть рядом с таким треплом. Афоня и дома мучился этим же, живя под одной крышей с прислужницей сатаны, которого можно изгнать из себя только глубокой, искренней верой, а иначе неотвратимо попадёшь под его влияние. Сатана любит нашёптывать маловерным чарующую прелесть согрешения. Он и сам в ином человеке привлекателен настолько, что девушки влюбляются в подлецов. Герасим был одним из них, сбившим с пути истинного хорошую женщину, тётку Пелагею Климову, уехавшую с позором из посёлка, и её муж запутался в бабах. Это Афоня слыхал от матери да от бабки. Если бы они все твёрдо верили, то этого ничего бы с ними не случилось. Крушение семьи – это тоже сродни катаклизму, поскольку умножающийся разврат, дело сатаны, уводящего людей от Бога, а значит, и от истины. Всё больше заблудших, попадавших во власть безбожников, сеющих сомнения, ложь, творящих обман, насаждающих пороки, каких раньше не было: «Ну какие, наши?» – слышал в себе Афоня чужеродный голос. И ему стало страшно оттого, что это так на него Антон влияет. Он уже во власти дьявола; это его голос проник внутрь верящего человека и вознамерился разрушить его веру. – «При живом муже баба гуляет с дьяволовым посланцем, – отвечает он этому голосу в себе, – девушки до замужества теряют девственность. А раньше этого не бывало. Говорила и бабушка, и мать мне, что людей ни за что стреляют. А жизнь дана Богом и Богом забирается, пошли против его закона, нарушили гармонию». И пить вольно стали, а было время –только по праздникам, в будни было грех пить, отняли у человека его исконные ремёсла, на новом месте не прижились. Старушки богохульствуют, мужики матом ругаются, а дети во след их повторяют; много, много зла посеяно на свете. Сожнёт дьявол плоды свои и пойдёт к другим. Возле молодых он крутится и сговаривает их на скверные дела; парней в армию забирают, и там учат убивать, чем зло умножают. Это всегда было, а теперь особенно, когда и пришедшего без меча убивают…»

Афоня инстинктивно, с чувством нарастающей опасности, отодвинулся от Антона, когда тот заговорил, что им не мешало бы на дорожку выпить. Афоня промолчал. Антон пошёл искать. При вокзале был ресторан, куда с радостью зашёл. Афоня сидел и думал: почему человек так падок ко греху, неужто ему трудно уследить за своими помыслами и поступками, вот и получается: многие не ведают что творят, оступаются, а потом клянут себя, мол, дьявол попутал. И это воистину верно, ему казалось, что никакая сила не собьёт его с указанного пути, начертанного свыше Господом. Эта непоколебимая мысль грела его душу, а сам вот и не собирался уйти от Антона, чтобы среди людей затеряться, так как помнил учение Бога: «Проясни душу заблудшего, выведи из тьмы к свету, нечего бегством от полуверца спасать свою душу, а надо его истинной верой спасти». Вот что требует от него Бог, не боявшийся искушения сатаны и Афоне казалось, что многие люди живут, словно в тёмном подземелье, который соседствует с тартаром, но как их оттуда вывести?

Когда ещё Антон пришёл с запашком спиртного, то тут же дьяволово дыхание ударило в нос, и Афоня зарассуждал с ним о влиянии сатаны, но чего тот, конечно, не принимал, со смешком отрицая его наскоки. Одна престарелая женщина вмешалась, встав на сторону Афони, но говорила она почему-то шёпотом, боясь видно, чтобы никто не услыхал.

Как нарочно, в зале ожидания показался милиционер. Стоустая зала продолжала звучать, кто-то поспешил уйти прочь, кто-то услыхал сообщение о прибытии поезда. Антон тоже прислушался и заговорил со старушкой. Но вот она увидела милиционера и замолкла. Афоня тоже посмотрел на стража порядка, который, как ему показалось, очень внимательно смотрел именно на него. Но Афоня, как все честные люди, бесстрашно хотел понять, что он нашёл в нём интересного для себя, или милиционер услышал его речь о Боге и тоже возжелал послушать, несмотря на его юный возраст…

Однако милиционер пошёл мимо с дежурным равнодушием, Афоня даже разочаровался. У него возникла мысль: верит ли тот в Бога, или на службе он только следил за соблюдением общественного порядка? Милиционер прошёл, как ангел-хранитель, а такой не может не верить в него. Антон сидел, как на иголках, хотя его вина – всего лишь выпитый стакан вина без закуски, но он с детства запомнил, как мать припугивала его за шкодливость милиционером. В его сознание крепко засело всё, что касалось стража порядка, способного за шалости упечь в тюрьму. А воровство так вообще смертельный грех, там за него строже спросится, чем тут, на земле. Антон это хорошо усвоил. Бог особо любит послушных. Хотя это говорилось ему для того, чтобы был он смирным. Он пожалел, что недавно в споре с Афоней не пришли к нему эти мысли, а сейчас они появились с опозданием и нечего их повторять, уже не к месту. В сознании жидким киселем растеклись все его внутренние рассуждения: они шли почти по инерции. Он думал о медленном времени в стадии ожидания поезда и Бог не может его ускорить специально для него, а оно, время, тащится одинаково для всех, потому что перед ним все равны, и всем воздастся по делам их.

– Слушай, Афонь, вот им всем предстоит быть на суде Божьем, – вдруг заговорил Антон. – Причём тебе и мне тоже, а ты думаешь: «Один я безгрешен». Хо-хо! Ничего подобного!

– Это известно. Я вот грех вместо тебя принимаю и пытаюсь уразуметь: зачем ты позволяешь дьяволу ходить с тобой?